Французская тетрадь
1
-- Итак, вы утверждаете, Зайцев, что не имеете к этому делу никакого отношения?
Директорша была интеллигентная дама и, всем ученикам, начиная с пятого класса, говорила «вы». Бывало, правда, что срывалась, набухала вишневым соком и орала на виноватого: «Здесь тебе лицей, а не барак в Тракторной усадьбе! Забирай документы и отправляйся в обычную школу, у нас никого не держат!» После этого родители несчастного приходили к ней в кабинет и долго там беседовали. О чем -- никто не знал. И обычно дело кончалось миром.
Но сейчас до срыва было еще далеко. Полная, добродушная с виду, Кира Евгеньевна говорила суховато, но без сердитости. С легким утомлением:
-- Итак, вы, Зайцев, это утверждаете?
Обычно храбрость приходит после неудержимых слез. Когда ты уже проревелся от обиды и тебе уже не стыдно, не страшно. Все, как говорится, пофигу. Пускай хоть убивают! Но бывает и так, что слезы не вырвались, ты успел сжать их в комок и загнать в самую глубь души. Там колючий этот шарик то и дело шевелится. Напоминает о себе, но храбрости не мешает. Наоборот, порой даже усиливает ее -- как скрученная пружина. Такие пружины -- они ведь до последнего момента незаметные. Неподвижные, поэтому ты внешне совсем спокоен. Да и внутри спокоен, пока этот комок опять не выпустил колючки...
-- Ничего я не утверждаю,-- сказал Митя со вздохом.-- Это вы все утверждаете, будто я бандит и чуть не взорвал школу.
-- Лицей...-- сказала молодая завуч начальных классов Фаина Леонидовна.
-- Ну, лицей...
-- Не нукай! И не кособочься, ты не на дискотеке! -- Фаина была нервная, потому что считала: ее, как завуча, не принимают всерьез.
А Митя и не кособочился, стоял как все люди. Просто в нем не было заметно подобающего случаю ужаса перед педсоветом.
Педсовет (не весь, правда, а «малый», собранный на скорую руку) сидел за длинным блестящим столом в директорском кабинете. Только председатель ученического «Совета лицеистов» Боря Ломакин из одиннадцатого «И» (то есть «исторического») скромно устроился поодаль, у стены. У другой стены сидела Жаннет Корниенко. Как всегда, в джинсах, цветастой широкой кофте, с неизменным «Зенитом» и с толстым блокнотом на коленях. Держалась она бесстрастно, смотрела перед собой и была неподвижна. Так неподвижна, что даже ее цыганские серьги-полумесяцы ничуть не качались.
Борю Ломакина часто приглашали на педсовет как «представителя коллектива учащихся». Потому что в лицее была демократия. А Жаннет позвали только сегодня -- как лицейского корреспондента. Чтобы (в случае необходимости!) отразить скандальное дело в газете «Гусиное перо».
Жаннет делала вид, что незнакома (то есть почти незнакома) с семиклассником Зайцевым. Ее большая курчавая голова не поворачивалась в его сторону. И взгляды их ни разу не встретились. Ну и правильно...
Пожилая, в очках и с седыми кудряшками, «англичанка» сказала с назидательностью доброй тети:
-- Конечно, признаваться стыдно... Дима. Но еще хуже, когда мальчик запирается так упрямо, вопреки очевидности.
-- Какой очевидности? Будто я подложил бомбу?
-- Никто не говорит, что ты ее подложил,-- это вступила Галина Валерьевна, завуч старших классов. Именно в ее подчинении был седьмой «Л» (литературный), в котором числился подрывник Зайцев.-- Но ты сообщил, что она подложена.
-- Господи, ну что за глупость,-- сказал Митя с оттенком стона.
-- Хорошо, что наконец ты понял! -- обрадовалась (или сделала вид, что обрадовалась) «англичанка».-- Какую глупость ты совершил.
-- Это вы все говорите глупость,-- уточнил Митя с холодком нового бесстрашия (колючий шарик снова чуть шевельнулся).
Завуч Галина Валерьевна хлопнула по лаковому столу.
-- Мальчишка!
«Смешно. Конечно, мальчишка. Вот обругала...»
Директриса слегка порозовела.
-- Зайцев, вы переходите границы. Выбирайте слова.
-- А как их выбирать? Думаете, легко? Вы поставьте себя на мое место и попробуйте... когда все на одного.
В глазах щипало. Но не от слез. От яркого света. Позади стола было большущее, во всю стену, окно. За ним сияло безоблачное бабье лето. После двух недель сентябрьского ненастья оно было как чудо. Как подарок. Жить бы да радоваться!
Педсовет на фоне окна смотрелся силуэтами, лиц почти не разглядеть. Будто темное многоголовое существо. А он, Митя, как Иван-царевич перед Горынычем. Только без меча и кольчуги.
«Ну, давай, давай, пожалей себя...»
«Я не жалею. Просто... надоело уже».
Двадцатипятилетний «географ» Максим Даниилович (именно Даниилович, а не Данилович) сообщил с веселой снисходительностью:
-- Нам незачем ставить себя на твое место. Мы не претендуем на роль террористов.
-- Ну и я... не претендую.
-- Вот и молодец,-- непонятно отозвался Максим Даниилович. Отвернулся и погладил славянскую бородку. На фоне окна бородка эта казалась черной, а на самом деле была русая. Из-за нее, да еще из-за отчества, географа прозвали «Князь Даниил Галицкий». Девицы-старшеклассницы сохли по нему. Ходили слухи, что и он к некоторым неравнодушен.
-- Это становится скучно,-- заявила похожая на манекенщицу Яна Леонтьевна, преподавательница музыки. (Она пришла в лицей только в этом году, и все знали, что Князь «положил на нее глаз»).-- Сколько можно тянуть одну ноту? И где Лидия Константиновна? По-моему, это ее обязанность: выколачивать призгнания из своих питомцев.
Директорша Кира Евгеньевна поморщилась:
-- Я отпустила Лидию Константиновну на три дня в Затомск, на свадьбу внучки. И это хорошо. Она просто слегла бы, узнав о случившемся... Впрочем, сляжет еще. В ее-то возрасте...
Остальные молчали. Знали, что от классной руководительницы седьмого «Л» в таких делах толку мало. Словесник она неплохой, но с классом еле справляется и, судя по всему, «тянет» в лицее последний год.
-- Ведь вроде бы неглупый человек,-- вступила опять Галина Валерьевна, «старший завуч». Она была худа, похожа на д'Артаньяна в платье, и силуэт ее торчал выше остальных.-- Да, не глуп. Шестой класс закончил без троек. А понять простой вещи не может... Почему, Зайцев?
-- Что? -- сказал Митя.
-- То, что своим запирательством ты у-су-губ-ляешь вину.
-- Какую вину? -- сказал Митя. Он смотрел на верхушки кленов за окном. Зеленых листьев на них было еще больше, чем желтых. И лишь одна верхушка пожелтела почему-то вся, горела лимонным пламенем.
Галина Валерьевна снова опустила на стол мушкетерскую длань.
-- Твою вину, Зайцев! Твою! Ту, про которую знают все! Есть свидетели!
-- Кто?
-- Да хотя бы этот... клоун с фотографии! Твой неразлучный и давний дружок! Вот этот! Вот!..-- Она двинула по скользкому столу газету. Недавний номер «Гусиного пера». В столе отражалось окно и газету было не разглядеть. Но Митя и так понимал, что на газетной странице. Фотография. Та, где он сыплет из ведра картошку, а Елька встал на руки и машет в воздухе ногами (с одной слетела кроссовка).
2
Вовсе не были они давними друзьями. Их настоящее знакомство началось всего-то месяц назад, когда в семье Зайцевых опять случился «конфликт отцов и детей».
Это образованная мама так печально именовала Митины споры с родителями. Образованный папа выражался короче: «Ну, началось». После чего вспоминал иногда, что он мужчина и у него есть ремень.
В то ясное утро августа «началось» из-за тетради. Из-за французской. Митя увидел ее в магазине «Деловые люди» и обомлел от восхищения. Тетрадка была в переплете из искусственной кожи с оттиснутым на нем средневековом замком и рыцарскими гербами, с лощеной бумагой, толстая, листов сто пятьдесят. Сразу же стало ясно: если писать в такой тетради черной капиллярной ручкой повесть «Корсары Зеленых морей» (которую он задумал в июле), она, эта повесть, потечет сама собой. Как вода из крана.
Но тетрадь стоила тридцать два рубля (да еще ручка семь с полтиной). Мама сказала, что это сумасшествие. За такие деньги можно купить семь нормальных общих тетрадей.
-- Но мне же не надо же семь! Мне надо одну! Эту!
-- Пожалуйста, не устраивай истерику! Папе выдали зарплату только за май. А моя -- курам на смех. Ты это прекрасно знаешь.
Митя знал. Но...
-- Я же не мотоцикл у вас прошу! Даже не роликовые коньки! И не дурацкий сидеромный диск с компьютерными стрелялками! Одну-единственную тетрадку! Жалко для родного сына, да?
-- Ну, началось! -- Папа принял, было, грозный вид, но вспомнил, что у него сегодня масса редакторских дел и надо с утра беречь нервы.
-- Между прочим,-- ровным голосом сказал он,-- многие современные литераторы пишут книги на компьютерах.
-- Вы же меня к нему не подпускаете, к вашему компьютеру!
-- Это по вечерам,-- напомнила мама.-- А днем он свободен. Но ты, по-моему, не очень-то к нему рвешься. Нормальных детей не оттащишь от монитора за уши, а ты...
-- Ага! А если бы я к нему липнул, вы бы сразу: «Почему ты только и знаешь торчать у компьютера и ничего не читаешь»!
-- Все хорошо в меру,-- уклончиво сказал папа. Он почуял в словах сына логику. А логику папа ценил. Потому что он был редактором научного бюллетеня в Институте физики металлов.-- Чрезмерное увлечение компьютерными играми вредно, но для творческой работы компьютер незаменим.
-- На нем пишут всякие халтурщики!
-- По-твоему, я халтурщик?
-- Ну, чего ты меня ловишь на слове! Я не про тебя! Ты же пишешь металлургические статьи, это же совсем же другое дело, это наука и техника! А нормальные книжки на компьютерах не сочиняют! Только всякие боевики, где внутри лужи крови, а на корочках голые тетки с пистолетами...
-- Дмитрий! -- Это мама.
-- Ну, что «Дмитрий»! Не я же их там рисую!
-- Ты мог бы поменьше смотреть на такие корочки.
-- А я вообще не смотрю! Больно надо! Что вы меня сбиваете! Я про тетрадку, а вы про голых теток!
-- Это ты про них,-- сдержанно заметил папа.-- У тебя нездоровая фантазия.
-- Это у вас нездоровая! А у меня здоровая! Я хочу про летние приключения писать, а не... про это. А на компьютере я не могу! Когда придумываешь, в голове шевелятся всякие мысленные находки и передаются пальцам, как живые. И пальцы пишут!.. Папа, ну скажи! Твой любимый Булгаков мог бы написать «Мастера и Маргариту» на компьютере.
-- Ты еще не Булгаков,-- сообщила мама очевидную истину.
Папа -- худой, почти двухметровый, стоял, согнувшись в дверном проеме и вжимался в косяк поясницей (наверно, опять болела). Он поскреб щетину на подбородке (бриться папа не любил).
-- Видишь ли, уровень техники при Булгакове был совсем иной, и смешно утверждать, что...
-- Смешно утверждать, что на творчество может влиять качество бумаги или внешний вид тетрадной обложки,-- перехватила разговор мама.-- Александр Грин писал великолепные романы в старых конторских книгах.
«Да! Но если бы он увидел эту тетрадь...»-- И Митя заплакал. В душе.
Мама за строгостью тона спрятала жалость к единственному сыну:
-- И нечего смотреть такими глазищами. Что за мода! Парню тринадцатый год, ростом уже с меня, а чуть что и глаза намокают как у первоклассницы.
-- Ничего у меня не намокает,-- сумрачно сообщил Митя и толкнул в карманы кулаки с такой силой, что мятые заслуженные шорты съехали до низа живота. Он дернул их обратно и мимо отца стал пролезать в дверь, чтобы горестно уединиться в своей комнате.
Папа посторонился. Вообще-то он готов был уже «расколоться», но педагогика требовала единства родительской позиции.
-- Ты должен понять, что денег в самом деле кот наплакал. И еще не уплачено за телефон. Мы с мамой вкалываем, как завербованные ишаки...-- Для пущей убедительности папа вспоминал иногда лексику стройотрядовских времен.
Митя оглянулся в коридоре.
-- А я, что ли, не вкалывал? Я целый месяц горбатился на дяди-Сашином огороде, когда вы собирали в лесу цветочки и ягодки...
Это была правда. Или что-то близкое к правде.
С середины июля до середины августа семейство Зайцевых гостило у папиного друга детства Александра Сергеевича Кушкина (почти Пушкина!). Кушкины уже не первый год принимали друзей у себя, выделяли им комнату в своей просторной избе. Впрочем, Митя чаще обитал на пустом сеновале -- вместе с Вовкой, сыном дяди Саши. Там они оборудовали себе каюту (хотя мама уверяла, что эти игры закончатся пожаром).
Были Вовка и Митя одногодки и летние друзья-приятели. И случались у них всякие приключения (о которых Митя и собирался писать в «Корсарах Зеленых морей», а вовсе не о пиратах и кладах). Но, кроме того, Вовка, сельский житель, помогал родителям в их деревенской работе -- не все же время играть в Тарзана да мячик гонять. А Митя помогал Вовке. В прошлом году -- от случая к случаю, а этим летом -- всерьез. Неловко стало бездельничать, когда товарищ в трудах. Вместе они гнули спины на огородных сотках, и не всегда это было радостно, зато совесть не кололась, как крошки в постели. Приключения же потом делались еще интереснее.
А три дня назад дядя Саша на своей расхлябанной «копейке» привез в город к Зайцевым мешок свежей картошки. Сообщил, что это Митин заработок. Раньше, в колхозе, это называлось «трудодни».
Папа сказал:
-- Саня, ты что, спятил в своей сельской местности? Дитя трудилось бескорыстно.
Мама замахала руками:
-- Александр Сергеевич, как вам не стыдно! Везите обратно!
Однако дядя Саша ответил, что это не их, мамы и папы, дело. Они закоснели в своих дореформенных взглядах. А Митьке надо расти в нынешнем рыночном мире, где основа отношений -- справедливая оплата труда.
Мите и неловко было, и все же приятно: первый в жизни заработок. Но он, как и родители, недоумевал: где этот мешок держать? Ни подвала, ни сарая, ни гаража у Зайцевых не было. Картошку круглый год малыми порциями покупали в ближайшей овощной лавке, Митя возил ее в хозяйственной тележке. Каждый раз была морока забираться в лифт -- квартира-то на пятом этаже.
Дядя Саша сказал, что нет проблем: пусть мешок стоит на балконе.
-- А что будет, когда придут холода? -- наивно воскликнула мама.
Дядя Саша сказал, что «до холодов вы эти запасы слопаете за милую душу».
«Лопать» еще не начинали, мешок так и стоял, полный под завязку. И должен был напоминать старшим Зайцевым, что сын их не бездельничал все лето напролет.
И мама вспомнила. Сказала Мите вслед:
-- Конечно, ты «вкалывал». Но и получил за это целый мешок.
-- Я, что ли, с мешком должен идти в магазин? «Продайте мне тетрадку за десять кило картошки»! Да?
-- Ты можешь сначала реализовать свой товар,-- подала голос из комнаты мама.-- Поспрашивай соседей, не нужен ли кому-нибудь картофель. Или... я видела, как такие же мальчики на улицах и на рынке торгуют овощами со своих огородов.
-- Это вполне в духе времени,-- добавил папа.
Конечно, это было форменное издевательство. Конечно, они знали, что ничего «реализовывать» Митя не станет! Потому что он (по маминым словам) «храбрый только с родителями, а в нестандартной обстановке -- тише овечки». Это была не вся правда, но опять же близко к правде. И уходя на работу, мама с папой и помыслить не могли, что предпримет их ненаглядный отпрыск.
А он приступил к задуманному.
3
Разумеется, начиная это дело, Митя не верил, что доведет его до конца. Это были только «ростки робких намерений, весьма далеких от исполнения». И все же он пошел на балкон и развязал мешок.
Картошка была крупная. Клубни один к одному, но довольно грязные. В сухой земле. Надо было придать им товарный вид -- так он подумал. С мешком было не управиться, дядя Саша говорил, что в нем четыре пуда. Раза в полтора больше, чем в самом Мите. Он стал накладывать картошку в красное пластмассовое ведро, таскать и высыпать в ванну. Потом выхлопал опустевший мешок с балкона -- к неудовольствию соседки с четверттого этажа Серафимы Сергеевны. И пустил в ванну воду.
Каждый клубень он мыл в прохладных струях. Вытирал полотенцем для рук и отправлял обратно в мешок. Сперва казалось -- работе не будет конца, но часа через полтора все было готово. Что стало с полотенцем -- особый разговор. Зато клубни теперь выглядели, будто розово-желтые поросята.
Митя все тем же полотенцем вытер пол, вымыл (то есть постарался вымыть) ванну. Смыл с лица и ног серые подтеки, сменил футболку. Сел на перевернутое ведро в позе известной скульптуры «Мыслитель».
Что дальше-то? Как доставить товар на рынок? (Как продавать, он пока не думал, страшно было). На хозяйственной тележке больше пуда не увезешь. Это что же? Четыре раза туда и обратно топать через полгорода?
Хорошо бы раздобыть какой-то транспорт. И помощника. Да, именно помощника! Вдвоем все трудные вопросы решать легче. Но главный приятель, сосед и бывший одноклассник Шурик Таманцев, был еще на даче. Пойти к Вадику Полянскому? Но много ли проку в таком деле от сверхвоспитанного скрипача и шахматиста? К тому же, никаких телег у Шурки и Вадика наверняка нет...
Митя отправился на двор. Он слегка кручинился, но и радовался в душе -- никого не найдет, и совесть будет чиста. Я, мол, отступил от планов не по малодушию, а под давлением обстоятельств.
На дворе томились от зноя разлапистые клены. У дальнего подъезда подвывала противоугонной гуделкой пустая «девятка». Никто не обращал внимания -- такие системы включаются от любого чихания. Да и некому было обращать. В тени сидели на лавочке две бабушки, сонно качали перед собой коляски. Ходили голуби, не глядя на кудлатую кошку Марфу, которая делала вид, что охотится, а на самом деле валяла дурака. В ближнем открытом гараже слышны были мужские голоса и звякали стаканы. А ребят -- нигде никого...
Хотя нет, один был!
В дальнем краю двора, у тополей, зацепившись ногами за перекладину качелей, мотался вниз головой пацаненок в пестро-синей, похожей на платьице одежонке.
Надежды на эту мелкого акробата почти не было, но все же Митя пошел к нему. Для окончательной очистки совести.
-- Елька, привет!
Он помнил, что пацана зовут Елька. Не знал только, имя это или прозвище. Елька был нездешний. Жил он где-то в соседнем квартале, в Тракторной усадьбе, а сюда заглядывал лишь временами -- погонять футбол, прокатиться на чужом велике, поиграть в чехарду и вышибалу. Наверно, там, в Усадьбе, не было у него дружков-ровесников.
Относились к Ельке терпимо. Был он дурашливый, неунывающий и ловкий. Например, мог разогнаться на велосипеде, бросить руль, вскочить на седло и проехать так с десяток метров. Умел свистеть по-птичьи и жонглировать мячиками. Его никогда не обижали -- даже те, кто считал себя крутыми. Но и всерьез не принимали. Больно уж какой-то мельтешащий. Да и не с этого двора, к тому же...
Елька упал на руки, постоял так, почесал кроссовкой щиколотку. Прыжком встал на ноги. Показал в растянутой улыбке большие неровные зубы. Тоже сказал «привет». И стал смотреть на Митю с веселым вопросом. У него были длинные, чуть раскосые глаза, темные волосы-сосульки и очень вздернутый нос -- будто его нажали вверх пальцем. Две черные дырки целились в Митю, как маленькая двухстволка.
-- Елька, не знаешь, где достать ручную тележку? Ну, такую, чтобы тяжелый мешок перевезти.
Елька сказал сразу:
-- Знаю, конечно. У нас в сарае.
Это была удача. Хотя и досада -- теперь не отвертишься. Но досаду Митя решительно задавил в себе. Сказал деловито:
-- Дашь напрокат?
-- Дам, конечно. А для чего?
-- Да так, дельце одно... Надо продать мешок картошки. Понимаешь, заработал в деревне, а хранить этот сельхозпродукт негде. И деньги нужны, к тому же... Хочу на рынок свезти.
Елька поскреб макушку.
-- Зачем на рынок-то? Это вон куда пилить! И торговать не дадут, сразу прискребутся рэкетиры всякие. У них там все поделено, платить надо...
«Этого еще не хватало! Слышала бы мама...»
-- А что делать-то?
-- Торговать можно везде. Где-нибудь на улице... Я знаю одно место!
-- Далеко?
-- Ничуть не далеко! В двух шагах за Усадьбой. Там даже не улица, а просто дорога. Но по ней все время народ топает: кто на остановку Ключи, на автобус, кто в Первомайский супермаркет... У этой дороги в том году даже продуктовый киоск стоял, да потом его сожгли.
-- Зачем?!
-- Ну, конкуренция,-- со знанием торговой специфики отозвался Елька.-- Дело обыкновенное.
-- А меня не это... не сожгут? -- Митя сделал вид, что шутит. Но Елька понял правильно:
-- Не-е! Не успеют! У тебя же всего один мешок! Мы его за один час!
-- Слушай... а ты, значит, поможешь, да?
Он сказал с прежней готовностью:
-- А чего ж! Конечно! -- И деловито вытер пыльные ладони о полинялую, но чистую (видать, недавно выстиранную) рубашку, о лиловые и голубые квадраты с белыми и черными кораблями, штурвалами и даже осьминогами. Рывком заправил ее под резинку, в такие же штаны, и стукнул о землю потрепанными кроссовками.
-- Пошли за колесами!
