Спящие бомбы
Коля с оживлением повозился на своем сиденье. Настоящие разбойники – это ведь совсем не так жутко, как призраки.
Саша неуверенно заспорила:
– Да откуда же тут разбойники? Сроду не бывало... .
– Как же не бывало! Вон сколько про них говорят! – непонятно чему обрадовался Савушка.
– Говорят про тех, кто на дорогах, – отмахнулась Саша. – А у нас тут чего грабить?
– Уж они найдут чего, – хмыкнул Фрол. – Только попадись...
– Разбойники маленьких не трогают! – резко сказал Ибрагимка.
– Ох уж! – тут же ввинтился Поперешный Макарка.
– Ничего не "ох уж"! Зачем споришь? Алим никогда детей не обижал! Даже если встречал богатых, а с теми дочка или сын маленькие, он отпускал, не брал ничего!
Фрол ручкой пистолета почесал нижнюю губу.
– Ох, держите Ибрагима, а не то он про Алима будет врать неудержимо...
Ибрагимка сверкнул глазами:
– Ничего не врать! Про Алима – всё правда! А у тебя язык вредный!
– Ну, ладно, ладно... – усмехнулся Фрол. – Начинай рассказывать. Все равно не удержишься.
– Не буду. Вы сто раз уже слышали...
– Вот они не слышали, – Фрол пистолетом показал на Колю и Женю.
– Я что-то слышал, да плохо помню, – сказал Женя.
"И я слышал!" – чуть не сунулся вперед Коля, но решил повременить. И спросил:
– А кто такой Алим?
– Знаменитый человек был! – живо подался вперед Ибрагимка. Видно, ему и вправду хотелось вновь рассказать эту историю. – Такой самый храбрый, такой самый добрый! Богатые его боялись, бедные любили, он за них всегда заступался... Только это давно было, еще до войны...
Ибрагимка быстро обвел ребят глазами: рассказывать?
– Расскажи, – попросил Коля, а остальные задвигались, устраиваясь поудобнее.
– Алим жил в Карасубазаре. Сильный был, веселый был, никого не боялся. Гулял как хотел, в лавках у караимов брал, что хотел. Караимы, они самые богатые, у каждого лавка с добром в Карасубазаре. Алим их не любил, а они его не любили... Однажды сговорились и отдали Алима в солдаты. В какую-то далекую крепость. Бор... бурскую какую-то...
– Бобруйскую, наверно, – сказал Коля. Он слышал про эту зловещую крепость от тетушки. Она говорила, что там держали в заключении некоторых декабристов.
– Ну да, в нее... Решили, что его там быстро загонят палками в могилу... Но Алим хитрый был, нрав свой на время спрятал и сделался исправным солдатом, по уставу. Начальники видят – совсем правильный человек, незачем его в крепости держать, ну и пишут в Карасубазар: забирайте, мол вашего Алимку обратно. А караимы не хотят: и боятся, и зло на него держат по-прежнему. А он как узнал про такое, весь распалился в себе и говорит: "Вы меня, честного солдата, принять не захотели, тогда узнаете меня разбойником. Да поплачете!" Убежал он из крепости и всякими хитрыми путями добрался до Карасубазара. Вот тут и правда заплакали от него все его враги. Все богатеи, все купцы-караимы да мурзаки... А бедных никогда не трогал, отдавал им всякое добро, что отбирал у богатых...
Ибрагимка увлекся рассказом. Говорил он с восточной монотонностью, но взгляд его (с отражениями печуркиного огня в зрачках) живо перескакивал от одного лица к другому. Фразы текли без перерыва – видно было, что разбойничью историю Ибрагимка повторяет уже который раз. Все, однако, слушали, будто впервые, с приоткрытыми ртами. Даже Фрол не усмехался, лишь один раз встал, перевернул часы, когда иссякла песочная струйка.
Алим в рассказе Ибрагимки представал неуловимым героем-одиночкой. Не было у него сообщников. Были только три верных друга: кривой закаленный кинжал, меткое английское ружье, да небольшой, но быстрый и выносливый скакун степной породы.
Скоро Алим стал владыкой крымских степей. Никто из жителей не смел ему перечить. Любой дом был для него открыт, везде его кормили, поили, одевали. Все склоняли перед ним головы. Поймать его было невозможно. А если случалось, что солдаты или полиция окружали и наваливались, Алим легко раскидывал врагов и уходил – силы он был богатырской.
Умел Алим оказываться там, где его не ждали. Только пройдет слух, что видели его у Карасубазара, и евпаторийские купцы с облегчением сбираются в Симферополь, а он – глянь! – уже у них на дороге!
Зря не стрелял, не убивал. Остановит в степи экипаж, велит всем выйти и отойти на сотню шагов, а деньги и всякие ценные вещи оставить на обочине. Никому и в голову не приходило спорить. Случалось, что в фургонах ехало немало сильных здоровых мужчин, но они разом делались тихими, как провинившиеся мальчишки...
Часто Алим разгуливал по Феодосии и Бахчисараю, Евпатории и Карасубазару, ни от кого не прячась. Дворники кланялись ему, а трактирщики заранее готовили угощение. А как только появится опасность – Алима и след простыл! Везде среди местного народа, особенно среди татар, были у него свои глаза и уши...
Начальство посылало отряды солдат, расставляло на дорогах патрули, устраивало ночные облавы, Алим же, не стесняясь публики и полиции, гулял по бульвару в губернском городе, раскланиваясь со знакомыми...
Один раз Алим ограбил заезжего генерала. Тот ехал в карете, запряженной шестеркою почтовых лошадей. Генерал не понимал, отчего вдруг при виде одинокого всадника все люди – и охрана, и кучера, и лакеи впали в столбняк. Он ругался, бил ямщика по шее, но тот сделался как деревянный. Алим нацелился из ружья и сказал:
– Бросьте в окно бумажник, ваше превосходительство. Даю вам одну минуту.
Генерал был, наверно, не трус, но то ли не было при нем оружия, то ли не сумел до него дотянуться. А вместе с ним ехала дочка, и рисковать ею генерал никак не хотел. Стиснувши зубы, выбросил бумажник...
А потом генерал прискакал в Одессу и поднял там шум на все южные губернии: "Как этот так! Всюду стоят войска, жандармов и полиции не счесть, а поймать одного грабителя никто не может! Срам на всю Российскую империю! Я дойду до государя!"
Тут уж охота за Алимом развернулась несравнимо пуще прежней. А крымские власти начали всячески притеснять и штрафовать татар. Это вы, мол, привечаете да укрываете преступника-грабителя, вот и отвечайте все вместе. Никто из татар, однако, Алима не выдал. Но был у него давний недруг, русский волостной голова в селении Зуях. Крепкий такой мужик, богатырь не меньше, чем сам Алим. Он поклялся поймать Алима, гонялся за ним по всем дорогам. И однажды настиг. Алим на свою беду был пьян, не сумел уйти от погони. Навалилось на него народу видимо-невидимо. Он, однако, всех раскидал, выхватил у полицейского саблю, отсек врагу руку и умчался на своем скакуне.
Одно плохо, погоня не отставала, Алим ослабел и спрятаться было негде. Тогда он решился на отчаянный шаг – укрыться прямо во вражьем гнезде, в Симферополе. Прискакал в городской сад, что разбит против губернаторского дома, привязал коня к беседке и улегся там спать. Время было ночное, темное... Там на Алима и наткнулся городовой, что в полночь делал обход. Посветил фонарем, узнал, тихо ахнул и побежал за подмогой. И на сей раз этой подмоги явилось столько, что отбиться не было уже у Алима силы.
– Ах, кабы поменьше пил вина, – горевал он по дороге в острог.
Посадили Алима в тайный каземат, под строгую охрану, но он сумел бежать и оттуда, сманив с собой часового (тот и отпер штыком дверь). Оба перебрались через высокую стену и ушли.
В другой раз взяли Алима, когда он ночевал у чабанов. Всех, кто там был, перевязали на всякий случай. Оказалось, что предал Алима богатый татарин-мурзак, привел жандармов к землянке...
По закону считался Алим беглым солдатом, и потому приговорили его прогнать сквозь строй, дать несколько тысяч палок. Били его солдаты отчаянно, потому что ненавидели: ведь из-за него не было им ни днем, ни ночью покоя, постоянные патрули, тревоги, облавы да походы по степи. Вот и отводили теперь душу. Всех ударов Алим не выдержал, упал без памяти. Кровавое мясо клочьями висело со спины. Его подлечили, а потом погнали опять, чтобы выдать всё сполна. Он и во второй раз не выдержал, и его погнали сызнова...
Однако и после того Алим сумел уйти из острога. Только прежних сил уже не было, отбили ему всё внутри, кровью плевал. Он бежал в Турцию и оттуда передавал через верных людей, что вот накопит прежнее здоровье и вернется в родные места. И тогда все его недруги снова вспомнят Алима...
– Да не вернулся, – с привычной печалью закончил рассказ Ибрагимка. – Началась война, а где война, там и так полно разбоя каждый день. А потом, говорят, Алим умер в Стамбуле, так и не набрался здоровья до прежней силы...
Все помолчали, не столько жалея Алима, сколько уважая Ибрагимкину печаль. А когда в шуршании песка и потрескивании огня прошла минута, Коля значительно произнес:
– А может быть, он все-таки не умер? Может быть, вернулся?
Все разом глянули на него, а Фрол оттопырил губу:
– С чего ты взял?
– А вот... – Коля сунул пальцы за пазуху, во внутренний карман суконной курточки. Вытащил сложенный во много раз газетный лист.
Это были "Вести Тавриды", что печатались в Симферополе. Тетушка во время поездки завернула в них какую-то свою покупку, а Коля потом подобрал, прочитал и... спрятал на память.
– Смотрите, что здесь написано... – Он подвинулся ближе к стоявшему на столе фонарю. – "По сообщениям, поступившим к нам из Полицейской части, а также по рассказам господ пассажиров, имевших надобность путешествовать по дорогам Крыма, стало нам известно, что на пути между Бахчисараем и Симферополем несколько раз объявлялся некий всадник, показывающий самые дерзкие намерения. Он грозил седокам в фургонах ружьем, стрелял в воздух и однажды подверг лиц, едущих в почтовом экипаже, самому бесцеремонному ограблению, поскольку там не нашлось никого, кто сумел бы дать злоумышленнику достойный ответ. Несколько раз означенный злоумышленник гнался за экипажами, но ямщики пускали лошадей вскачь, и разбойник не смел преградить им дорогу, а его стрельба была то ли нарочито поверх голов, то ли безуспешной в силу неопытности. Недавно же разбойник едва не поплатился за свою дерзость головой, поскольку в фургоне оказались двое вооруженных мужчин, которые открыли по нападавшему огонь из револьверов. Всадник, пригнувшись и громко крича, скрылся в степи, и после того о нем не было более никаких известий... Некоторые свидетели нападений утверждают, что, преследуя экипажи, всадник кричал, будто он никто иной, как знаменитый разбойник Алим, наводивший ужас на жителей Тавриды перед Крымской войной, и что он вернулся для отмщения..." Вот такая статья, – закончил чтение Коля и оглядел ребят.
Те молчали, посапывая и царапая затылки. Только Фрол снисходительно улыбался.
– Значит, не зря бабки болтали... – высказался наконец Поперешный Макарка.
Ибрагимка потер пальцами лоб, покачал головой:
– Нет, это не Алим. Это какой-то дурак назвался его именем... Алим разве не сумел бы остановить лошадей? Он все что хочешь мог. И никогда не боялся... Алим умер.
– С чего ты такой уверенный? – насупленно сказал Фрол. – Может он, пока в Турции жил, поумнел да теперь не прет на рожон...
– Алим умер, – повторил Ибрагимка, глядя на огонь. – Если бы он не умер, он вернулся бы еще давно. Чтобы заступиться за татар, когда их выселяли...
Все опять примолкли. Каждый (может быть, только кроме Жени) знал, что Ибрагимкиных отца и мать убили казаки, когда бесчинствовали при выселении татар в Турцию. А выселяли их потому, что считали изменниками. Будто татары помогали союзникам воевать против русских.
Многие так считали. В Петербурге было про то немало разговоров. Даже Татьяна Фаддеевна при беседах с приятельницами возмущалась "этим азиатским вероломством", хотя иногда добавляла:
– Но рассуждая с другой стороны, их можно понять. Они мусульмане и до сих пор льнут к Турции...
Потом, уже здесь, у Черного моря, Коля узнал, что ни к кому татары не льнули, а хотели одного – чтобы дали им мирно работать на этой каменистой крымской земле, пасти скот и чтобы не слишком грабили русские начальники и свои татарские богатеи-мурзаки. Это однажды при Коле высказал в разговоре с тетушкой доктор Орешников. При этом непривычно горячился:
– Да представьте же, любезная Татьяна Фаддеевна, дикость ситуации! Вместо того, чтобы преследовать и уничтожать воров-чиновников, здесь гнали и расстреливали безобидное и трудолюбивое племя – татар. Господи, за что?.. Эти разговоры об измене! Да если бы замышлялась измена, кто мешал татарам в одночасье поднять во всем Крыму поголовное восстание? Светлейший князь Меншиков канул с русской армией неизвестно куда! Турки и союзники были рядом! Бахчисарай был полностью татарским, в Симферополе жителей – две трети татары! Но не было никаких возмущений!..
– Однако же рассказывают, что взятых в плен жандармов и становых татары не жаловали...
– Тех, кто над ними издевался до войны! А с теми, кто был человечен, обходились как с гостями, на то немало свидетелей... Татар обвиняют, что они с беспрекословностью подчинились властям интервентов. Да. А что им, безоружным, было делать? А русские в таком положении не подчинились бы?.. И почему к новым властям должны они были относиться хуже, чем к прежним? От русских чиновников и полиции татары натерпелись поболее, чем от англичан и французов... И тем не менее нет ни одного серьезного свидетельства, что татары где-то помогали нашим врагам...
– Но под Евпаторией они стреляли в наших солдат! Это доказано!
– Да! Потому что доблестные союзники поставили их впереди себя и навели им свои штуцера в спины! А у татар в деревнях оставались семьи, дети... Вообще же разговоры об измене были удобным поводом для безнаказанных издевательств над этим мирным населением. Особо лютовали казаки. Достаточно было им встретить на дороге одиноко бредущего татарина, как тот в миг объявлялся шпионом, после чего – кнут, пытки, а то и пуля. Если где-то собиралась кучка татар, по ней открывали огонь без предупреждения... Под видом борьбы с изменою казаки угоняли отары, жгли деревни, а заодно не щадили и русские поместья, оставленные хозяевами. Мне рассказывали очевидцы, как эти "храбрые воины" врывались в дома наших помещиков, били зеркала, рубили мебель, распарывали перины в надежде отыскать спрятанные деньги... Так что у этой войны, Татьяна Фаддеевна, были две стороны...
– Как и у всякой другой, наверное, – вздохнула тетушка.
– Вы правы... А потом татар начали выселять. Кого склоняя к "добровольному" отъезду в страну единоверцев, а многих принуждая силою. Всё под те же разговоры о недавней измене. А истиной причиною было желание захватить их земли и устроить хозяйства "европейского образца". И что же мы видим? Из трехсот тысяч татарского населения осталось не более ста тысяч, а где хутора и села новых владельцев? Им не по зубам оказалась здешняя твердая земля. Только те, кто жили в этой знойной степи столетиями, были приспособлены обрабатывать здесь почву и разводить скот. Нынче же – запустение. Там где паслись три десятка отар, ходит одна. Где были поля, нынче выжженные солнцем пустоши. Стада верблюдов исчезли вовсе. Вместо деревень развалины. Продукты вздорожали немыслимо... А сколько было крови...
Коля слушал, притихнув в уголке. Татьяна Фаддеевна молчала, словно в горестях крымских татар была частичка и ее вины. Потом вздохнула:
– Да, здесь многое видится иначе, нежели в столице...
– Извините меня. Я погорячился и огорчил вас...
– Не огорчили, а помогли взглянуть на вещи по-новому... Однако же, давайте пить чай. Я подозреваю, что вы опять не ужинали...
Тот разговор был вскоре после возвращения тетушки и доктора из Симферополя. Коля слушал и осторожно вертел в руках листок "Вестей Тавриды". Он догадался, что Тё-Таня не читала его, а просто использовала для обертки. Иначе бы она спрятала газету подальше, чтобы не волновать впечатлительного племянника историей о разбойнике. "А может быть, один из тех, кто стрелял по всаднику, был доктор Орешников?" – подумал было Коля. Но нет, число на газете оказалось старое, она вышла за две недели до поездки.
...А после долгого таскания в кармане газетный лист сделался еще более старым и помятым.
– Дай-ка... – попросил Фрол. Шевеля губами перечитал рассказ о таинственном всаднике и сказал с зевком: – А, дурость одна. Ибрагимка правильно говорит: никакой это не Алим... – Он быстро сложил бумагу и потянулся с ней к дверце печурки.
– Стой! Ты что! – Коля перепуганно выхватил газету.
– Да тебе она зачем? – удивленно хмыкнул Фрол. – Сам в разбойники, что ли, собрался? Как Дубровский?
– Не твое дело, куда собрался... Я и не ради этой статьи газету берегу. Тут другое... Вот... – Коля вновь развернул газетный лист. – Это стихотворение. Про осаду... и вообще...
Одному Фролу Коля не стал бы ничего объяснять, хотя как раз Фрол был не чужд склонности к рифмованию. Но здесь были Женя и Саша. Федюня с Савушкой слушали тоже по-доброму. Да и Макарка с Ибрагимкой смотрели без насмешки. И Коля сказал:
– Мне понравилось, вот я и сохранил. А в кармане ношу, потому что забываю вынуть... Теперь уж точно выну. И перепишу в твою тетрадку... – Он быстро глянул на Женю. Тот благодарно улыбнулся.
– Что за стих-то? – небрежно спросил Фрол.
– А вот прочитаю сейчас... Прочитать?
– Конечно! – звонко сказал Женя. Остальные повозились – тоже с готовностью слушать.
Коля опять придвинулся к фонарю. Разумеется, он стал читать без той выразительности, которой не раз пыталась выучить его Тё-Таня. Однако внятно и неторопливо.
Давно закончилась осада.
В приморском воздухе теплынь.
У крепостного палисада
Седеет древня полынь.
И там, в полыни и щебенке,
Ржавея тихо до поры,
Уютно, как дитя в пеленке,
Лежат чугунные шары.
Иным уже не снится порох –
Ведь ядра сплошь из чугуна.
Но есть такие, для которых
Еще не кончена война.
Они в своем покое хрупки.
Беда их в том, что в нужный миг
Огонь дистанционной трубки
К заряду бомбы не проник.
И шар с пороховой утробой,
Покрывши ржавчиной бока,
Лежит притихшим недотрогой –
Он хочет искры, иль толчка.
То ночь, то знойный день нахлынет...
Скользит в тиши за годом год.
И может быть, никто в полыни
Шары не сыщет, не толкнет.
Они, возможно, станут прахом
Без грома, дыма и огня.
...Но есть во мне кусочек страха,
Что ждет один из них – меня.
Коля дочитал и смущенно примолк, глядя в стол. Другие тоже молчали. Слышно было только, как жует пряник Савушка. Потом Саша тихонько сказала:
– Опять про это... Страх какой...
– Кто сочинил-то? – наконец небрежно спросил Фрол.
– Француз один. Шарль Дюпон...
– Разве французы могут сочинять по-нашему? – не поверил Макарка.
– А он по-своему... Вот тут написано. "Недавно в наших краях побывал французский литератор месье Шарль Дюпон, который во время Крымской кампании служил офицером в дивизии Мак-Магона и принимал участие в штурме Малахова кургана, где и был ранен штыком в плечо. Нынче он посетил в Севастополе памятные ему места, а оказавшись в нашем городе, принес в редакцию свои стихи. На русский язык их перевел, с любезного разрешения автора, преподаватель мужской гимназии г-н Раздольский..."
– Ну и глупо перевел, – сумрачно сказал Фрол. – "Палисад" какой-то... На бастионах никаких палисадов не было, а были бруствера...
Коля заступился:
– Это ведь не только про здешние бастионы, а вообще про войну. У некоторых крепостей внешнее ограждение называется палисадом. Здесь так для рифмы сказано, чего придираться-то...
– А про бомбы всё правильно, – вдруг подал голос Федюня. – Лежат, лежат, а если зацепишь ненароком... Помните, как на Третьем бастионе в том году? Сразу двоих...
– Кабы только там... – вставил слово Макарка. –Мы раньше на Аполлоновке жили, у меня там дружок был, Васятка Тихий. Нашел такой шарик, катнул по ступенькам, да сам же за ним и побежал...
Федюня вздохнул по-взрослому:
– Всех случаев-то и не сочтешь...
– Каких случаев, – разом осипнув от страха, спросил Коля. Хотя спрашивать было глупо: и так понятно.
– А вот таких, значит, интересных, – привычно хмыкнул Фрол. – Идет человек с головой, и бах – нету головы... Ты, Николя, тут человек новый, потому запомни. Будешь летом лазать по траншеям, так на ядра гляди с умом. Когда совсем гладкое, тогда не страшно, а ежели в нем дырка или торчит какая-нибудь писька, лучше обойди стороной...
– Ты, Фрол, совсем бессовестный со своим языком, – сказала Саша.
– А чего... Торчит и торчит. Это, значит, остатки трубки или фитиля. А внутри начинка...
Коля съежил плечи, накрытый новой волною страха. Вот, значит, как здесь бывает! До этого часа он по такое и не думал. Когда прочитал в газете стихи Шарля Дюпона, то слова про спящие в полыни бомбы он воспринял не по правде, а в переносном смысле. Ну, как бы про судьбу. Будто о том, что во время войны смерть пощадила боевого офицера, но не отпустила совсем, а ходит по пятам. Может открыть в нем старые раны или ударить по сердцу такой памятью, что оно не выдержит... А выходит – бомбы на самом деле. Рядом...
Но страх накатил, сдавил холодом на минуту и милостиво растаял... Ведь здесь-то и сейчас, слава Богу, никаких бомб не было. А потом Коля будет осторожен, не станет задевать шары с дырками и с... этими... Он нерешительно глянул на Женю. Тот смотрел ободряюще и ласково. Кажется, он все понимал: "Не бойся..." – "Да я уже и не боюсь. Почти..."
Наверно, чтобы увести разговор от страшного, Женя вдруг спросил совсем о другом:
– А правду говорят, будто тендер "Курган", что у Федоса Макеева, это бывший "Македонец" лейтенанта Новосильцева?
– Ну и врешь! – взвинтился Поперешный Макарка. – "Македонец" был быстрее всех, а "Курган" – лапоть расхлябанный!
Фрол деловито возразил:
– Не лапоть он, а просто старый, починки требует. Да и как ему со всей скоростью ходить, если экипажа нету. Грот поставят, а на топсель уже силенок не хватает... А про то, что это "Македонец", я тоже слыхал, от Маркелыча. Он говорит, что когда Новосильцев с матросами ушли из Синекаменной бухты, тендер остался на отмели. Французы его стаскивать не стали, не до того было, только орудия сняли. Так он и лежал там после войны. А потом стянули его, привели в Сухарную бухту. Туда сгоняли старую корабельную мелочь да продавали по дешевке, каждому, кто захочет. А тем, кто в осаде воевал, – совсем задешево, как бы в награду. Вот Федос Макеев и получил корабль. Да только старый он, Федос-то, ходить боится, и чтоб матросов нанимать, денег нету...
– Все равно это не "Македонец", – упрямо заявил Макарка.
– Ай, тебя разве переспоришь, – сказал Ибрагимка.
Савушка вытер с губ крошки пряника и предложил:
– Надо у деда спросить. Дед всё про корабли знает.
– Да он только про своих "Апостолов" и знает, – упрямо отозвался Макарка.
Саша вдруг сказала:
– А я слышала, что никакого "Македонца" вообще не было. И Новосильцева не было... Будто все это сказка.
Фрол оттопырил губу.
– Ты, небось, от соседских бабок это слышала. Они наговорят...
– Да ведь и про бухту эту, про Синекаменную, никто не знает толком, где она... – нерешительно возразила Саша.
Фрол сказал пренебрежительно:
– Потому что бухт вон сколько, а в названиях полная бестолковость. Даже моряки путаются. Одну и ту же называют то так, то этак... то совсем никак...
– Женя, а что за тендер "Македонец?" – спросил наконец Коля.
– Ну, это, может, правда, а может, легенда времен осады, – охотно заговорил тот. – Скорее всего, правда, потому что...
Но узнать про "Македонец" на этот раз Коля не смог. Дверь ухнула, отворилась и впустила с холодным воздухом веселый голос Лизаветы Марковны.
– Ох и засиделись вы, голубчики! Не пора ли по домам?
Они и правда засиделись. Песок в часах давно пересыпался весь в нижний шар, и про них забыли. Огонь в печке догорал...
– Саша, идем-ка, голубушка! Коля, тебя Татьяна Фаддеевна тоже заждалась, места не находит!
– Мне еще нельзя! – вскинулся Коля, отчаянно прогнавши из души все страхи. – Я с ребятами пойду Женю провожать!
– Да зачем тебе ходить, – добродушно возразил Фрол. – Нас и без того целая команда, не пропадем. А Татьяну Фаддеевну тоже пожалеть надо. Небось не сладко одной-то в пустом доме...
Он сказал это без всякой подковырки. И не "тетушку", не "тетку", а "Татьяну Фаддеевну", серьезно так. Получилось, что Коля вроде как ее заступник, потому и не должен идти с остальными. От такого поворота Коля испытал великую благодарность к Фролу. Но скрыл ее конечно и попытался еще спорить. Однако Женя прошептал:
– Тебе правда лучше пойти домой. Тетя ведь в самом деле боится... А завтра я к тебе зайду. Можно?..
