ЗЮЙД-ЗЮЙД-ВЕСТ
Кинтель думал, что за зиму он совсем не вырос. Все такой же щуплый и колючий. Алка Баранова, с которой они всю жизнь были одного роста, к весне сделалась выше на полголовы. Но нет, и он подрос. Это обнаружилось, когда Кинтель примерил прошлогодние джинсовые шорты. Дед купил их ему в начале того лета, перед путешествием, но они оказались велики, болтались, и Кинтель надевал их, лишь когда с артелью "Веселые брызги" ходил мыть машины. А нынче – в самый раз. И главное, петли на поясе широкие – флотский ремень, который подарил ему Корнеич, пролез почти без скрипа...
Волосы Кинтель не стриг с осенних каникул, тетя Варя только подравнивала их, и впервые за несколько лет у Кинтеля появилась густая шапка волос. Алка однажды сказала:
– Данечка, тебе ужасно идет новая прическа.
– Само собой, – буркнул Кинтель.
Плохо только, что черный суконный берет с флотским крабом слабо держался на пружинистых волосах. И, выйдя из дому, Кинтель свернул и сунул его под погончик оранжевой форменной рубашки. Тем более, что стояла уже вполне летняя жара...
Салазкин не обманул, в середине апреля пришли теплые дни. К маю уже зеленели деревья и буйно цвели по газонам одуванчики. Правда, первого мая пришло похолодание с дождем, но это уж такой закон природы в здешних местах: как День солидарности трудящихся, так слякоть (независимо от политической обстановки). Впрочем, ни праздника, ни демонстрации в этом году все равно не намечалось.
Зато с понедельника опять началось тепло. Пуще прежнего. К этому времени как раз в мастерской подоспел заказ: покрашенные в огненно-апельсиновый цвет рубашки для "Тремолино". И Корнеич потребовал:
– Ну, народ, пора переходить на летнюю форму. На открытии навигации всем быть при полном параде.
Три последние недели ребята вкалывали на ремонте яла. Вспузырили паяльной лампой и ободрали старую краску, заделали пробоины, законопатили щели, за-шпаклевали корпус смесью олифы и мела. Покрасили. Издалека на шлюпку глянешь – будто новая. Залатали старенькие серые паруса...
– Не шхуна "Тремолино", конечно, да ладно уж, сойдет, пока свой корабль не построили, – поговаривали ветераны. А Кинтелю казалось, что и шлюпка, названная добродушным именем "Тортилла", – отличное судно. И оставшиеся до первого плавания дни он жил в предпраздничном напряге... Тем более, что ожидалось не просто испытание "Тортиллы", а экспедиция на Шаман...
В таком вот настроении и шагал сейчас Кинтель к автобусной остановке. Правда, кроме праздника, сидело в душе и сомнение. Человеку со стеснительным характером нелегко, когда его разглядывает каждый встречный. Но в общем-то Кинтель уже притерпелся. С утра он ходил с Регишкой в "Стрелу" на сеанс мультфильмов – специально в тремолиновской форме. Во-первых, чтобы задавить в себе дурацкую стыдливость, а во-вторых, после кино уже не осталось бы времени для переодевания. Он и так попросил у Корнеича разрешения приехать на базу не к двенадцати, как все, а к часу. Конечно, не следовало бы в день долгожданной экспедиции тратить время на другие дела, но Регина еще накануне запросилась на мультики про кота Леопольда. Корнеич согласился, что причина, разумеется, уважительная.
Салазкин сунулся было:
– Я с Даней! Можно?
Но тут Корнеич ответил:
– А работать кто будет? Шлюпку спускать надо...
Если дело касалось плавания, Корнеич никому не давал поблажек. И люди в "Тремолино" это понимали. Даже неугомонный Не Бойся Грома становился спокойным и деловитым, когда вступала в силу корабельная дисциплина.
– А иначе и нельзя, – как-то объяснил новичку Кинтелю Паша Краузе. – На воде – это на воде, не на земле. Чуть что не так, и может кончиться как в песне:
Будем лежать на дне,
В синей прохладной мгле,
Ля-ля-ля...
Салазкин после ответа Корнеича засмущался. Кинтель тоже почувствовал себя виноватым.
– Я бы не просил, да Регишка... Ей вот приспичило. Надо пользоваться случаем, чтобы хоть малость ее развеселить...
В кино, конечно, все пялились на Кинтеля. Рубашка – будто факел, и столько на ней золоченых якорьков, нашивок, аксельбантов. К тому же, кроме Кинтеля, никого из пацанов еще не было в шортах, не лето все-таки. От этих взглядов по Кинтелю бегали щекочущие мурашки. Но потом он увидел двух мальчишек из скаутской "Былины" – в полном их обмундировании, веселых и независимых. И малость приободрился. К тому же Регишка так гордилась блестящим видом старшего брата!
А кроме того – праздники. Потому что воскресенье десятого мая было как бы продолжением Дня Победы. Вполне понятно, что в ребячьих отрядах могут быть всякие сборы и линейки, оттого и парадный вид. Вон ветераны, они ведь тоже в своих мундирах, гимнастерках и при наградах во всю грудь. На них тоже глядят кому не лень...
После сеанса Кинтель отвел Регишку домой, подхватил собранную заранее сумку – и на автобус. Но у самого подъезда услыхал:
– Да-анечка! Какой ты... элегантный.
Алка Баранова! Откуда ее принесла нелегкая? Стоит, водит по нему своими шоколадными глазищами от кроссовок до макушки и обратно. И опять – мурашки. Чтобы прогнать их, Кинтель стал спокойным и язвительным:
– Да. А ты как думала! Теперь ты еще больше в меня втюришься.
– Больше уже некуда... А что это у тебя за знаки различия?
Как съехидничать, Кинтель не придумал, буркнул примирительно:
– Знаки как знаки. Отряд такой. Парусный.
– Я и не знала, что ты моряк... Мой брат Мишка в судостроительном кружке занимался, в Доме пионеров, так у них настоящая морская форма была. Клеши, матроска...
– Настоящая – у настоящих, – сердито объяснил Кинтель. – А у них – маскарадная. Модельки строить – это не шкоты тягать. Попробовали бы они в своих клешах на базе, у шлюпок, когда все время по колено в воде. Или за бортом оказаться...
Ни вкалывать по колено в воде, ни оказываться за бортом Кинтелю пока не приходилось. Но ответ вышел, кажется, ничего: как у бывалого.
Алка покивала, качая толстыми, но короткими торчащими косами. Заметила:
– Ты прав. Такие штанишки тебе идут.
Он опять зарядился спасительным ехидством:
– А ты только сейчас заметила? Ты меня и раньше в штанишках видела, сколько лет смотришь влюбленными глазами.
– Раньше – это давно. Ты маленький был...
– А я и сейчас маленький, – сказал Кинтель с дурашливой беззаботностью. – Двенадцать лет – какие годы! Самое время для мальчика поиграть в ляпки да в пряталки... Это вы, девицы, раньше срока в рост пускаетесь. Во... – Кинтель вскинул над головой руку. – И во... – Он волнистыми движениями ладоней нарисовал в воздухе раздавшуюся дамскую фигуру. Хотя Алка, что касается ширины, была совсем не "во". Только на груди под тоненьким белым свитером – легкий намек на выпуклость.
Она не обиделась. Заметила чуть насмешливо:
– А тебе-то, игрок в пряталки, через неделю, по-моему, уже тринадцать стукнет.
– Ай-яй-яй! – Он сделал вид, что ужасно удивился. Потому что удивился по правде. – Как это ты вспомнила?
– Вспомнила. Тебя еще в детском садике поздравляли, в старшей группе. Когда шесть лет...
– Верно! Ты мне тогда пластмассового зайчонка подарила! – Кинтель сбил невольную лиричность воспоминания комическим закатыванием глаз. – Это было так трогательно... Кстати, заяц до сих пор не потерялся.
– Ты путаешь, – вздохнула Алка. – Зайца я подарила в другой день. Эльза Аркадьевна взгрела тебя линейкой, и ты ревел в уголке за беседкой, а я тебя пожалела... А ты мне потом венок из одуванчиков сплел.
– Сейчас бы я и не сумел уже, – вздохнул Кинтель. – Какие мы были талантливые в молодые годы.
– Ох, не говори... А на день рождения подарков я тебе никогда не дарила. Можно сейчас исправиться? – У Алки была замшевая сумочка. Открыв ее, Алка достала что-то круглое, завернутое в бумажную салфетку. – На...
– Что это? – сказал Кинтель слегка опасливо.
– Бери, бери. Это без подвоха...
Кинтель пожал плечами. Взял, развернул. Оказалось – расписное деревянное яйцо, размером с куриное.
От растерянности он спросил тоном "достоевского" пацана:
– В натуре, что ли, мне?
Она засмеялась:
– "В натуре"... Ох ты, Кинтель...
– Не ко времени вроде, – опять малость съехидничал он. – Пасхальная неделя уже кончилась.
– А это не пасхальное. Специально для тебя...
Кинтель осторожно помолчал. Потом хмыкнул:
– А внутри небось игла, как для Кощея. Разобью – и мне каюк... Или нет! Воткнется в сердце, и тогда я влюблюсь в тебя безоговорочно.
Впрочем, яйцо было тяжелое – видимо, сплошное.
Алка сказала без улыбки, скучновато даже:
– Ладно, пошла я... Не забывай, адмирал. – И зашагала прочь, помахивая сумочкой и качая твердыми коричневыми косами.
– Да уж ладно, не забуду как-нибудь до завтра-то, – сказал Кинтель ей вслед слегка растерянно. И добавил запоздало: – Мерси вам, сударыня...
Потом затолкал яйцо на дно сумки, под запасной спортивный костюм и сверток с бутербродами. И за-спешил к автобусу.
...Вот ведь, черт возьми, не повезло Кинтелю! Когда приехал к трамвайному кольцу у "Сталевара", там на диспетчерской будке красовалось объявление, что двенадцатый маршрут не работает из-за ремонта линии. Ну что за свинство! Праздничный подарочек садоводам и дачникам... Теперь, чтобы добраться до базы, надо топать по шпалам с полчаса.
Впрочем, часы на Доме культуры показывали половину первого, так что времени в самый раз. И Кинтель потопал.
Скоро настроение у него опять стало лучезарным. По бокам узкоколейки зеленели низкорослые клены и рябины, между шпал в густой рост шла трава с желтым мелкоцветьем, над ней порхали бабочки. Солнце грело плечи. Слева, из-за горбатых низких крыш летел теплый, но плотный ветерок. Зюйд-зюйд-вест, самое то, чтобы курсом-галфинд, без лавировки, сходить на Шаман и вернуться. Справа синело Орловское озеро. По нему бежала мелкая безобидная зыбь.
Такое было вокруг солнечное умиротворение, что даже мысли о кладе на Шамане перестали волновать Кинтеля. Об этом думалось рассеянно, вперемешку с другим: с Алкиным подарком, с утренними мультиками, со всякой всячиной.
Трамвайная линия по прямой убегала вдаль и терялась в кустах, за которыми прятался разъезд. И долгое время было пусто впереди, а потом... Потом словно вдали на рельсах возникло большое зеркало, и Кинтель увидел себя. Идущего навстречу.
Конечно, это был кто-то из своих! В той же форме. Кинтель заспешил. И очень скоро по слегка косолапой походке – видно, снова ногу подвернул, балда! – Кинтель узнал Салазкина. Тот, наверно, отпросился встречать его! Кинтель заторопился еще больше. Но уже с полусотни шагов разглядел, что радостной встречей тут не пахнет. Очень уж понуро шагал Салазкин.
– Что случилось? – еще издалека сказал Кинтель.
Случилось дело скандальное, для Салазкина просто постыдное. И главное, непоправимое. Потому что нарушения техники безопасности во время занятий парусным делом прощению не подлежали. Это в "Тре-молино" было законом с давних пор, и закон все принимали безропотно. Иначе кончится тем самым: "Ля-ля-ля, в синей прохладной мгле..." И если кто-то нарушил по разгильдяйству или забывчивости – будь ты хоть самый лучший друг, хоть самый заслуженный ветеран, – гуляй, голубчик, с базы домой и обижайся только на себя. Потом тебя никто упрекать не станет и будешь ты по-прежнему свой среди своих и хороший человек, но в этот горький день тебя к пирсу и близко не пустят...
Все это Салазкин знал прекрасно. Но словно какой-то бес толкнул его под копчик. Когда спустили "Тортиллу" со слипа и Корнеич назначил пятерых (Салазкина в том числе) перегнать шлюпку к пирсу, все, конечно, надели спасательные жилеты. А Салазкин забыл, прыгнул в шлюпку без него.
– Ты откуда упал? – изумился Дим. – А ну, за жилетом!
Но Салазкиным овладела какая-то необъяснимая беспечность.
– Чепуха! Тут же недалеко! Ничего не случится!
Ничего опасного в тот момент случиться и правда не могло.
Но случилось другое: все это увидел Корнеич.
– Саня! Марш за жилетом!
– Да ладно! Тут же двадцать метров до пирса! – И Салазкин взялся за весло.
Тогда-то Корнеич и сказал железным тоном:
– Денисов, на берег.
А потом уже, когда все осознавший Салазкин с головой ниже плеч встал перед нестройной шеренгой, Корнеич горестно развел руками:
– Сам виноват. И что на тебя нашло?.. Шагай домой, чадо, ничего не поделаешь. Всем ты подпортил этот день...
Уже ни на что не надеясь, Салазкин прошептал:
– Можно я лучше целую неделю буду рынду драить?
– Это можно, – вздохнул Корнеич. – А домой идти все равно придется. Закон есть закон...
И Салазкин пошел, глотая слезы, и сдерживался до самой встречи с Кинтелем. А тут не выдержал. Разревелся самым безудержным образом, когда стал рассказывать.
– Перестань, – понуро сказал Кинтель. Тошно ему сделалось. Вот ведь свинство судьбы: только что все было хорошо, и вдруг... – Но на Салазкина злости не было, он и так горем умывается. Господи, что же делать-то? – Не реви. Давай сядем...
Салазкин всхлипнул и послушно сел на рельс.
– Подвинься, – сказал Кинтель, вспомнив старый анекдот. Но шутка не заставила Салазкина повеселеть. Он даже и не понял, подвинулся. Кинтель сел рядом.
Стали молчать. Салазкин съежился и все еще всхлипывал, ухитряясь вытирать мокрые щеки о колени. Потом сказал шепотом:
– Ладно, пойду я...
– Куда?
– Домой, конечно...
– Вместе пойдем.
Салазкин вскинул голову:
– Ты с ума сошел?
"Дурак ты. Как же я без тебя-то?" – подумал Кинтель и упрямо шевельнул спиной.
– Получится, что ты бросил экипаж перед плаванием, – испуганно объяснил Салазкин. – Так не делают. Вообще никогда... И к тому же без предупреждения...
– Хорошо, я пойду и предупрежу.
Салазкин понуро проговорил:
– Ну и будет еще хуже. Провалится все дело...
Помолчали снова. Салазкин шевельнулся:
– Пойду я. Сплаваете без меня, чего такого... Сам ведь я виноват, зачем вокруг меня еще что-то громоздить...
Все это было правильно. Он был кругом виноват. И ничего бы не случилось, если бы "Тремолино" сходил на остров Шаман без Сани Денисова. Но Кинтель представлял, как сейчас встанут они, повернутся спиной друг к другу и пойдут по рельсовой колее в разные стороны. И будут расходиться все дальше, дальше... и это было невозможно, несмотря ни на какие рассуждения о справедливости.
Салазкин теперь не опускал голову, смотрел перед собой, ощетинив сырые ресницы. Облизывал губы и ковырял на коленке выпуклую родинку.
– Оставь ты свою бородавку, – в сердцах сказал Кинтель. – Сдерешь когда-нибудь совсем.
– Ну и сдеру... Надоела.
– Схватишь гангрену какую-нибудь. И помрешь...
Салазкин горестно шмыгнул носом. Судя по всему, он был не прочь сейчас помереть.
– Или ногу отрежут. А зачем? Мало нам, что ли, одного такого Джона Сильвера...
Но и на эту шутку – глупую и даже хамскую – Салазкин никак не прореагировал. Только сильнее придавил родинку мизинцем. Из-под него выкатилась кровяная бусинка.
– Во! – подскочил Кинтель. – Говорил я! Колупнул все-таки!
– Первый раз, что ли?..
– Под ногтем знаешь сколько бактерий... Надо смазать чем-нибудь! У тебя есть аптечка? – У Кинтеля стремительно зрело решение.
– Откуда у меня аптечка? Она на базе...
– Вот и пошли на базу!
Салазкин повернул полосатое от слез лицо. Сказал грустно и понимающе:
– Ну и что? Потом все равно отправят домой.
– Видно будет. Пошли!
...Появление Салазкина вызвало неловкость и растерянность. Ребята опускали глаза. Корнеич сказал:
– Это что за явление? – Сердито глянул на Кинтеля: с какой стати, мол, вернул штрафника? Не знаешь правил?
Кинтель проговорил агрессивно:
– У человека нога в крови, а вы... Обработать же надо!
Корнеич пригляделся, куснул губу:
– Батюшки мои, какая травма... Смажьте ему зеленкой.
Маринка умчалась и тут же вернулась с аптечкой.
– Дай сюда, я сам... – Салазкин забрал у нее пузырек.
– Ну, всё? – Корнеич глянул хмуро и нетерпеливо. – Теперь будешь жить. Ступай домой...
– Он хромает, – сказал Кинтель.
– Да, он хромает, – сказал Костик-барабанщик.
– Понял, – сухо согласился Корнеич. – Отвезу до кольца на мотоцикле.
– Да вы что! – вознегодовал тогда Кинтель. – Так же нельзя! Один раз прогнали, зачем снова-то! Так никогда не бывает, чтобы за одно дело человека дважды... казнили... Даже когда к расстрелу приговаривали и с первого раза не могли застрелить, потом человека прощали. У Высоцкого про это песня есть!
– Да, есть у Высоцкого такая песня, – авторитетно сказал Дим.
И все вопросительно, выжидательно стали смотреть на Корнеича. Даже несгибаемые ветераны Сержик Алданов и Паша Краузе.
– Ясно, на чьей стороне общественное мнение, – проворчал Корнеич. – Ладно, оставайся... недостреленная личность.
Салазкин засиял еще не просохшими глазами.
– Я все равно буду целую неделю рынду чистить!
– Чисти. Может быть, умилостивишь судьбу... С одной стороны, конечно, Кинтель прав: за один грех дважды не спрашивают. Но с другой – мы сегодня из-за тебя впервые нарушили устав. Есть примета, что такое безнаказанно не проходит. Если случится какое ЧП, знай – по твоей причине...
Салазкин сопел виновато и счастливо. И какое ЧП могло случиться в этот безоблачный день с ровным теплым ветром?
Правда, дядя Гриша предупредил ворчливо:
– Вы долго-то не задерживайтесь. И вообще... глядите там. Катера-то пока еще на берегу, сезон не открылся. Ежели что, помощи никакой...
– Синоптики на всю неделю ровную погоду обещали, – сказал Корнеич.
– Синоптики эти...
– Вернемся нормально... Кинтель, труби сбор на линейку.
У Кинтеля что "сбор", что "тревога" – на все один сигнал, четыре протяжные ноты. Он сбегал в штабную каморку за горном и затрубил прямо с крыльца. Построились в шеренгу на пирсе. Салазкин, сам того не замечая, все еще празднично улыбался. А смазанная коленка сияла, как зеленый светофор: путь открыт! Флаг полагалось поднимать самому маленькому. Таким был Костик, но он – с барабаном. И поднимал Муреныш. Заплескалось под гафелем на береговой мачте оранжевое полотнище с белым лучистым солнцем и синим корабликом. Костик приветствовал его умелой дробью. И Корнеич скомандовал:
– Народ, по местам!
Те, кто в прошлые годы ходил на шхуне "Тремолино", вспоминали не раз ее легкость и стремительность. Но Кинтелю сравнивать было не с чем. Ему сейчас казалось, что и неторопливая "Тортилла" несется, словно клипер. Ветер, когда отошли от берега, стал еще плотнее, двойной шлюпочный парус круто выгнулся. Серый и полинялый, теперь, на солнечном просторе, казался он белым и чистым. Легкие гребешки ударили в звонкий борт, зажурчала кильватерная струя. Теплый зюйд-зюйд-вест взлохматил Кинтелю волосы, и он вдохнул восторг первого парусного плавания.
Несмотря на недавний ремонт, кое-где сквозь щели в обшивке сочилась вода. Но Виталик Не Бойся Грома деловито объяснил Кинтелю, что это ненадолго: скоро дерево набухнет, все щели закроются, не бойся, новичок.
А Кинтель и не боялся. "Тортилла" была большой и надежной. Минут пятнадцать для испытания походили туда-сюда вдоль пирса, а потом – с креном на правый борт, курсом вест-норд-вест – шлюпка побежала к темному пятнышку на горизонте – скалистому острову Каменному, который раньше назывался Шаман...
Орловское озеро слегка ершилось. Кое-где загорались пенные гребешки. Стала покачивать "Тортиллу" бортовая зыбь. И в этом неопасном покачивании, в искрящейся синеве, в журчании и плеске, в теплом ветре и трепете оранжевого флажка на задней шкаторине грота было такое счастье, что на какое-то время Кинтель опять почти забыл про главную цель путешествия. Ему дали держать кливер-шкот, и он ощутил властное давление ветрового потока на парусину. И ревностно следил, чтобы кливер не заполоскал, потеряв ветер...
Попались навстречу две гордые крейсерские яхты с высоченными мачтами. Кинтель проводил их глазами с восхищением, но без зависти. Чего завидовать чужому счастью, если есть свое... А больше парусов не было видно. Несмотря на теплую погоду, яхтсмены и шлюпочники окрестных спортклубов еще не раскачались, чтобы начать сезон...
Бежало время, проплывали мимо "Тортиллы" и оставались позади поросшие кудрявой зеленью островки: Петушок, Тополиный, Рыбачий... А серый, без единого кустика суровый камень Шаман делался все ближе, ближе. И Кинтеля, уже притерпевшегося к радости плавания, все сильнее брало в плен волнение. Этакое замирание под сердцем.
Скоро – разгадка. И наверно, ничего там не найдется, к этому надо быть готовым. Столько лет прошло, столько тысяч рыбаков и туристов побывали на Шамане, лазили по всем камням. Скорее всего, давно отыскали и унесли клад Никиты Таирова. А если он до сих пор там, то разве сейчас отыщешь валун с надписью "Б+Л"? Буквы наверняка давно стерло время... Но в самом этом плавании, в самом поиске был тревожащий дух Приключения. Старая книга, тайное письмо, необитаемый (ведь и правда необитаемый, без жилья!) остров... А в приключении всегда есть надежда, что оно кончится удачей.
А позади этой надежды жила и другая. Та, которую Кинтель не сумел бы объяснить никому, даже себе. Он и не пытался объяснить, но берёг в себе странное чувство, что разгадка клада поможет другой разгадке – кто живет на улице П.Морозова? За тем окном на пятом этаже! Не было здесь никакой связи. Но непонятная надежда была, и от нее порой щемило душу...
Путь до Шамана занял чуть больше часа. И вот наконец "Тортилла" заскрипела килем по песку, выползла крутым носом на отмель у нависших скал.
Все попрыгали на песок, заприплясывали, разминая затекшие ноги. Закрепили за камень швартов, опустили в шлюпку реек с парусом. Всем не терпелось кинуться на поиски.
– Люди! По камням не скакать сломя голову! – предупредил Корнеич. И, поморщившись, уселся на валун: видимо, опять болел натертый протезом сустав. – Держаться по двое, страховать друг друга!.. Не будем суеверными, но надо помнить о возможности ЧП... И по сигналу – сразу к шлюпке! Ладно, разбежались...
Кинтель, конечно, пошел с Салазкиным.
Островок в ширину был метров сорок. Но на этом клочке земли было столько нагромождений! Торчали скалы – холодные в тени и горячие на солнце. Грудами поднимались валуны, между ними вились натоптанные тропинки. Кроме экипажа шлюпки, не было сейчас на Каменном никого, но следы посещений виднелись повсюду: желтые обрывки газет, консервные банки, осколки бутылок. Ох как умеют люди загадить любое хорошее место!..
Но, несмотря на мусор и затоптанность, был Шаман загадочен и красив. Похож на руины замка. Не росло здесь ни кустика, но валуны покрывал сухой узорчатый мох, горели среди гранитных обломков солнечные брызги одуванчиков. Камни громоздились друг на друга, уступами уходили к неровной верхушке острова. Пахло теплым древним гранитом и золой старых костров.
Все разбрелись, перекликаясь. Где здесь искать валун с буквами "Б+Л"? Написано: к зюйд-осту от макушки. Но вон их сколько, камней-то! Проверять каждый – до заката не хватит времени. Тем более, что смотреть надо внимательно: скорее всего, надпись теперь полустерта или покрыта мхом... Как она была сделана? Хорошо, если выбита железом. А если выведена непрочной краской? Могла совсем исчезнуть...
Надписей, кстати, хватало: "Гена+Люся", "Здесь были В.Д. и Ю.Ю.", "Яхта "Лотос" 1963 г.", "Да здрав-ствует Метал" (с одним "л")... Одни надписи четкие, другие слабо различимые. Но ясно, что все эти туристские отметы – советского времени. И никаких "Б" и "Л"...
Царапая ноги о гранитные гребешки, добрались Кинтель и Салазкин до вершины, где лежал похожий на спящего бегемота камень. С другой стороны поднялись Дим, Юрик Завалишин и Маринка...
– Ничего не нашли, – виновато сказала Маринка. – Вы тоже?
Кинтель досадливо молчал.
Они взгромоздились на спинку каменного "бегемота". Ветер обрадованно затрепал галстуки и распущенные рубашки. С высоты была видна вся солнечно-синяя ширь. Вспыхивали барашки. Блестел стеклами далекий город, темнели лесистые берега. Самый близкий берег был примерно в километре, там на склонах пестрели домики пригородного поселка Старые Сосны. Сосны – мохнатые, одинокие – и правда темнели над крышами. Позади поселка зеленой ящеркой бежала электричка.
Небо над озером оставалось ясным, синим, но теперь по нему бежали в сторону Старых Сосен мелкие светлые облака.
Кинтель бросил взгляд вниз, по каменистому склону. В направлении SO. Где там этот проклятый камень? Вон их сколько...
Недалеко от шлюпки, на прибрежном песке возился с костром Корнеич. Дрова благоразумно прихватили с собой.
Корнеич поднял голову и закричал:
– Спускайтесь, обедать пора! Больше часа рыщете там!
Неужели больше часа прошло? И все напрасно...
Спустились – растрепанные, поцарапанные. Порастерявшие прежний азарт. Только Не Бойся Грома радостно сообщил:
– А я вот что нашел! – И помахал противогазом, неизвестно как попавшим на остров. Но находке не обрадовались.
Вскипятили в котелках чай, развернул бутерброды. Принялись за еду энергично, но хмуро. Виновато поглядывали на Кинтеля. А он тоже чувствовал себя виноватым: наговорил про клад, втравил людей в напрасные поиски.
Корнеич сказал:
– Оно и понятно: сразу разве отыщешь?.. А я вот нынче и совсем искать-лазать не могу, деревяшка ноет так занудно...
Салазкин, деловито жуя, отозвался:
– Тебе и не надо. А мы поедим и еще поищем...
Он, сверкая зеленой коленкой, сидел выше всех, на пологом склоне с мелкой травкой. Привалился спиной к отвесному выступу торчащего из земли гранита. Корнеич посмотрел на него, потом вверх. Медленно возразил:
– Нет, братцы, сегодня искать больше не будем. Не нравятся мне эти быстрые тучки. Добраться бы домой, пока не рассвистелось...
– Но как это? Уплывать не солоно хлебавши!
Теперь на Салазкина посмотрели все. И Маринка сказала:
– Кто-то сегодня уже спорил. Чем это кончилось?
Салазкин засопел и заерзал спиной по камню, словно у него зачесался позвоночник.
– Чучело гороховое, ты что делаешь! – Маринка кинулась к нему. – Камень-то в копоти, здесь костер разводили! Всю сажу на рубашку собрал... – Она заставила Салазкина встать, повернула спиной. Спина и правда была пятнисто-черная.
– Я же не знал... – Салазкин вертел головой, пытаясь взглянуть на собственные лопатки. Не сумел, взглянул на злополучный камень. – Я думал, он от природы такой черный... Ой...
Камень уже не был черным. Копоть была счищена рубашкой с плоского серого гранита. Сажа осталась лишь в щелях и углублениях. И в точечных ямках, выбитых чем-то острым. Ямки эти явно складывались в долгожданный знак:
Б+Л
– Ой-ей... – осторожно сказали разом еще несколько человек. Придвинулись, присели у камня на корточках. Смотрели на буквы с полминуты. У Кинтеля не в груди, а где-то у горла нервно перестукивало сердце. Не Бойся Грома и Костик-барабанщик вдруг переглянулись, кинулись к шлюпке, вернулись с маленькой киркой и саперной лопаткой.
– Пустите! – Не Бойся Грома размахнулся киркой.
Корнеич поймал ее:
– Постойте, братцы... Давайте-ка без суеты. Встанем как надо.
Все знали, как надо. Встали в кружок, руки друг другу на плечи.
– Помолчим, – сказал Корнеич. – Загадаем хорошее и попросим судьбу, чтобы не обманула нас...
У Кинтеля одна ладонь на плече Салазкина, другая на плече Андрюшки Локтева. Кинтель зажмурился и в наступившей темноте (зыбкой, с зелеными пятнами) мысленно попросил те добрые силы, которые должны помогать людям: "Пусть найдется... Ну, пожалуйста..."
– Вот так... – выдохнул Корнеич. – А теперь, Кинтель, бери кирку. Твой удар – первый...
И Кинтель взял. И ударил в землю железным острием. У самого камня, под надписью...
Два фута – это сантиметров шестьдесят. Земля оказалась податливая, хотя с каменным щебнем. Работали киркой и лопатой без перерыва, меняя друг друга. Слышались только удары, скрежет и частое дыхание...
И когда яма стала маленькому Костику чуть не до пояса, случилось то, что должно было случиться. Лопатка стукнула о твердое.
Никто не закричал "ура". Молча и нетерпеливо вырыли сколоченный из полусгнивших досочек ящик. Размером с толстую книгу.
Дерево развалилось прямо под пальцами. В ящике оказалось заскорузлое, твердое (когда-то, наверно, промасленное) сукно. Разогнули, разломали его. И увидели железную коробку. Была она довольно тяжелая. Кое-где в пятнах ржавчины, а местами – в сохранившейся золотистой краске с цветным орнаментом. И сбоку различима была витиеватая надпись: "Паровая шоколадная фабрика М. Конради".
– Подождите... – Корнеич взял коробку, протянул Кинтелю: – Открывай.
Кинтель суетливо зацепил ногтями крышку. Она, видимо, приржавела.
– Возьми. – Корнеич протянул открытый складной нож. – Или дай все-таки мне, а то пальцы поуродуешь...
Корнеич сунул лезвие под крышку, надавил... И крышка отскочила, задребезжав.
– Возьми, – опять сказал Корнеич Кинтелю.
Все замерли, сгрудились. Только посвистывал нарастающий ветер. В коробке лежало что-то завернутое в сизую шерстяную тряпицу. Увесистое.
Кинтель сжал нетерпение и не спеша развернул. Вздохнул тихонько и поставил на ладонь темную фигурку.
Костик-барабанщик вдруг засмеялся. Необидно, хорошо так.
– Ой, мальчик... – прошептала Маринка.
– Он золотой, да? – спросил простодушный Му-реныш.
– Бронзовый, наверно, – сказал Корнеич. – Посмотрите, какой славный...
