ЦИФИРЬ
В квартире на Сортировке не оказалось ни отца, ни тети Лизы. Дверь открыла Регишка, поглядев предварительно в глазок и пискнув: "Это ты, Даня?"
– Привет, мартышка. А где предки?
– Папа – не знаю. Мама ушла к тете Рае. Сказала, что скоро вернется, а целый час нету...
– Придет, никуда не денется. А ты сиди учи уроки, большая уже.
– Нам еще не задают... У нас учительница вос-хи-ти-тельная.
– В первые дни все учительницы восхитительные, – вздохнул Кинтель. – Знание суровой жизни приходит позже... – Регишка в этом году пошла в первый класс.
Кинтель прошел к письменному столу отца. Ящики там не запирались. Кинтель знал, что в левом – всякие старые документы, почетные грамоты, квитанции и фотографии. Выдвинул, пошарил. Нашел...
Вот она, прапрабабушка, вот они, девочка Оля и мальчик Никита, из давних, почти легендарных времен. Текла Войцеховна – прямая, строгая, уверенная в правильности всех своих мыслей и поступков. Сидит, заложив палец в книгу, которую держит на колене. Книжка – ну в точности как та, у Салазкина!..
Девочка Оля (неужели это прабабушка Кинтеля?!) тоже смотрит строго. Наверно, нарочно, чтобы мама не обвиняла в несерьезности. А Никита... У него грустная полуулыбка и взгляд чуть в сторону. Словно этот гимназист ведает какую-то тайну. Может, знает заранее, что случится с ним в Крыму в двадцатом году? "УМ 1920 г." – написано (вернее, нацарапано – тонко, как иглой) рядом с ним. Вернее, между ним и книгой... А может, Никита уже придумал письмо, которое после напишет на обороте снимка своим шифром?
Кинтель перевернул фотографию. Густая россыпь чисел – они тоже не то написаны острым бесцветным грифелем, не то выдавлены им. Разобрать, однако, можно, если постараться...
"Цифирь", – пришло в голову старинное слово. Это было подходящее название для числовой путаницы и загадки.
Числа были сложные. Сначала крупные – из двух или трех цифр, а рядом – дробь. Например: 843 4/22. И так сверху донизу, по всему обороту снимка. Поди разберись...
"Но, может, и разберусь! Если книга эта и правда "Устав" Петра..." Опять зазвенели струнки азарта. Кинтель, не долго думая, сунул фотографию в портфель.
– Папа станет ругаться, – заметила Регишка. Она вертелась рядом.
– Пусть ругается. Это общая фотография, семейная, значит, я тоже имею право... Да он и не узнает, я через несколько дней принесу.
– Ты так редко приходишь, – грустно сказала Регишка. И тронула щекой рукав Кинтеля.
– Дела всякие...
– У тебя всегда дела. А летом говорил, что вместе пойдем гулять.
– Ну... еще все равно почти лето. Вот выберу время – и пойдем...
– Когда выберешь? А то я совсем...
Кинтеля нехорошо царапнуло.
– Что "совсем"?
– Ну, скучно...
– Ты же в первом классе! Сколько дел!
– Это с утра в классе. А потом...
– А мама с папой никуда, что ли, с тобой не ходят?
– Мама с папой только ругаются все время друг с другом, – с тяжелой, как ртуть, грустью сообщила Регишка. – Им некогда.
Кинтель взял ее за подбородок. Печальная обезьянья мордашка. И под глазами темновато...
– Ладно, мартышка, завтра приду. В парк пойдем на аттракционы. Только после обеда.
– Опять сочиняешь небось...
– Честное пионерское, – усмехнулся Кинтель.
– Сейчас пионеров не бывает, – серьезно сообщила Регишка. – Маргарита Сергеевна говорит, что и октябрят, наверно, не будет.
– Как это не бывает, если вот он, галстук! – шумно возмутился Кинтель. – Ну ладно. Бывают или нет пионеры, а я приду. Ровно в два часа выходи из подъезда и жди.
– Ладно! Я желтое платье надену!
– Да, будь покрасивее. Умыться не забудь.
Несмотря на субботу, деда все еще не было дома. Кинтель поставил на плиту сковородку с макаронами, вытащил из дедова ящика с коллекциями лупу, через которую Виктор Анатольевич разглядывал значки и прочие свои редкости. Достал снимок.
...Дед появился после десяти вечера. Принюхался:
– По-моему, что-то у нас горело.
– Макароны! Ты бы еще дольше ходил где-то! Ночь на дворе, сколько можно ужин подогревать? Вот и подпалил...
– Дела, брат Данила...
– А макароны я новые приготовил, с колбасой. На сковородке под зеленой крышкой... Сам я уже поел.
– Тронут заботой, – рассеянно отозвался дед.
– Толич... Скажи, у твоей бабушки, у Теклы Войцеховны, мог быть старинный "Морской устав"? Петра Великого...
– М-м... С какой стати?
– Ну, вообще в доме. Среди других книг...
– "Морской устав"... Кто его знает? Не исключено. Это ведь правовой документ, он действовал почти без изменений до самой русско-японской войны. А дед-то был адвокат, у него, конечно, хватало всяких сводов законов... Откуда вдруг такой интерес?
– Потому что вот... Иди сюда к лампе... – Кинтель взял со стола снимок и линзу. – Твоя бабушка держит в руке вовсе не Евангелие, а "Устав" Петра Великого! Я такой же в точности видел сегодня!
Дед никогда не показывал большого удивления. И сейчас только спросил:
– Ты уверен?
– Да! Я в лупу разглядывал, в нее даже узор на застежках виден, такая четкость! Смотри сам! Тот же узор, с маленькими головами. Это, говорят, портрет царя...
– Дай-ка... – Толич порассматривал снимок сквозь стекло. Почесал оправой лупы подбородок. – Ну, если даже и так.. что из этого следует?
– А письмо, а шифр-то! Ты же сам рассказывал, что этот Никита говорил: "Ключ в руках твоей мамы!" Оле говорил, то есть твоей маме... Значит, можно расшифровать!
– А ведь в самом деле, – отозвался дед. Без особого, впрочем, восторга. – А книга-то где?
– Ты иди ужинай, я расскажу.
И рассказал про встречу с Салазкиным, про "Устав", пока Толич на кухне прямо со сковороды цеплял вилкой макароны.
– Занятно, – сказал дед, рассеянно жуя. – Но можно ли все-таки по фотографии судить, что это такая же книга? Скорее просто похожая... С чего бы это бабушка увлекалась морскими делами?
– Может, увлекались Никита и Оля. А книгу дали Текле Войцеховне просто так, подержать, когда снимались... Тут есть еще одно доказательство! Глянь сам, найдешь или нет? – Он сунул деду под нос фотокарточку и стекло.
– М-м... Ничего я не вижу, дай поесть спокойно... Какое еще доказательство?
– Тут написано: "Ум тысяча девятьсот двадцатый гэ"... Вроде, значит, умер в тыща девятьсот двадцатом. А приглядись, у девятки колечка-то вроде нету. Это скорее семерка, только тут еще пятнышко случайное, вот и выходит будто девятка!
– Ну и...
– А "Устав"-то напечатан когда! "Лета Господня тыща семьсот двадцатого, апреля девятнадцатого дня"! Я запомнил! И "у эм" значит "Устав морской"! Видишь, рядом с книжкой написано! Специально!
– Дай-ка гляну... Что ж, можно предположить... Слушай, попить бы чего-нибудь...
– Тебе чаю или компота?
– Лучше бы кофе. У нас, кажется, оставался растворимый...
Кинтель разболтал в кипятке остатки порошка. Но сказал:
– На ночь вредно, господин доктор.
– Когда как... Дай-ка фотографию, еще посмотрю... А красивая у меня была бабушка!
– Ты лучше на цифры посмотри! Книга-то есть, а как ею пользоваться? Сразу не поймешь, зачем эта арифметика...
– Ну-у, дружище! Я думал, ты сообразительнее. Ясно же, что большое число – номер страницы, числитель – строка, знаменатель – буква в строке. Старый способ...
– Толич, ты гений!
– Да? – грустно усомнился дед. – А кое-кто утверждает, что полный болван.
– С тетей Варей, что ли, поспорили? – догадливо спросил Кинтель. – Не переживай. Милые бранятся – только тешатся...
– Нахал ты, – устало сообщил Виктор Анатольевич. – И не был я нынче у Варвары. А торчал допоздна, да будет тебе известно, на внеплановом заседании Областного детского фонда с участием исполкомовских и медицинских деятелей. И узнал о себе много интересного...
– А именно? – оживился Кинтель. До сих пор его скребло: почему дед отнесся к открытию без должного энтузиазма? Казалось бы, Толич должен был загореться не меньше внука, а он какой-то вареный. Теперь же все понятно – когда служебные неприятности, не до тайн и приключений! Но это пройдет...
– Кучу вопросов пытались решить без всякого успеха... Конфисковали у райкомов пять отличных зданий, детская больница обрадовалась: ну, теперь получим корпус для ожогового отделения! А то малышей, которые на грани жизни, буквально в развалинах лечат... И исполкомовские чины говорят: шиш вам, есть заявки поважнее... Сволочи! Поважнее, чем умирающие дети!..
– Дед, ты поспокойнее, – озабоченно сказал Кинтель. – Опять будешь нитроглицерин глотать... Кофе еще тут зачем-то...
– Ничего... Я им, конечно, врезал с трибуны. "Подняли, – говорю, – над крышей трехцветный флаг вместо красного и думаете, что в этом вся революция?" А один проходимец (у деда это было самое привычное ругательство – "проходимец"), он мне, понимаете ли, заявляет: "А вы не думайте, что если вовремя из партии сбежали, то уже и демократ! Еще неизвестно, где вы были девятнадцатого августа!" Я говорю: "Не сбежал, а заявление хлопнул на стол перед вашими персонами! А где был девятнадцатого, вам известно! Койки готовил в больнице, когда дело пошло на накал!" А он: "Интересно, для кого койки? Может, для омоновцев, которые собирались митинг разогнать?" Тут я как заору: "Для всех, черт возьми! Для раненых! Мне плевать, кто кого разгонял, если ранен. Я врач, а не чиновная крыса!.." Еле нас растащили...
– Кофе больше не пей...
– Ладно... А потом новое дело. Дама из детского фонда встает и читает заявление: у мальчика лейкемия, у нас вылечить не могут, спасти можно только за границей. Родители умоляют: нужна валюта для поездки. Кто даст? В детском фонде у них, видите ли, нет... Я говорю: "Как же нет? Вам завод "Кабель" передал на баланс, нарочно для больных!" А они: "У нас плановое распределение. Таких детей знаете сколько? И если выделять каждому..." А сами толпу бюрократов возили недавно в Австрию. Делегация, мол, для обмена опытом. Проходимцы... Главное, так ничего и не решили насчет мальчика... Конечно, таких детей много, особенно после Чернобыля. Да ведь для отца-то с матерью каждый – единственный... – Дед вдруг неловко замолчал, покосился на Кинтеля. Тяжело повозился на стуле и задумался.
Кинтель сел напротив. Положил кулаки на клеенку, подбородок на кулаки. Вдруг непрошено пришла в сознание скрипичная музыка. Та самая...
– Толич, а твоя мама... – Кинтель с особой осторожностью говорил слово "мама". – Она... и этот мальчик, Никита... Они что, правда очень дружили?
Дед поскрипел стулом.
– Я ведь не так уж много знаю... Ну да, дружили. Играли вместе. Она в этом доме жила, а он по соседству. Сын врача, между прочим... Их дом лет десять назад разломали, а до той поры на двери так и оставалась табличка: "Доктор Таиров Матвей Сергеевич". С твердыми знаками... А еще дачи у них были рядом – моих бабушки и дедушки и доктора Таирова. На берегу Орловского озера. Два сада сливались в один. Мама говорила, они с Никитой там то в прятки, то в индейцев играли... Между прочим, помню еще один снимок, как раз дачный. Они вдвоем на качелях. Мама в белом платьице. Никита в шляпе с лентой и в матроске... А еще они придумывали морские путешествия. По той карте, что над столом... Кстати, и "Морским уставом" тогда, наверно, тоже пользовались... Никите, кажется, семнадцать лет было, когда началась Первая мировая. Кинулся на фронт, вольноопределяющимся. А перед отъездом написал то самое цифровое послание, на память о детстве... Такая вот грустно-романтическая история. Давняя... – Глаза у деда заблестели, он отвернулся. – Слушай, Данила, глотну-ка я ма-аленькую рюмочку коньяка. У ме-ня есть в аптечке. Для снятия давления и стресса...
– Только одну!
– Одну, одну... А с шифром надо разобраться. Любопытно...
– Не только любопытно. Может, и польза будет.
– Да какая же польза-то?
– А вдруг... клад?
– Тю-у... Ну какой клад мог быть у гимназиста?
– А может, нашел старинный... И перепрятал...
– Ох, Данила Валерьевич. Вроде ты уже не дитя, двенадцать лет...
– Ну и что? Самый тот возраст, когда всякими тайнами увлекаются, – рассудил Кинтель. – Тому Сойеру было столько же, когдаон клад искал. И нашел, между прочим.
– Надежды юношей питают... А если найдешь драгоценности, что будешь делать? Подашься в бизнесмены, в духе времени?
Кинтель вжал подбородок в кулаки. Прикрыл глаза.
– Не-а... Может, отдам... чтобы того пацана отправили на лечение. И еще кого-нибудь. На сколько хватит...
Дед смущенно крякнул:
– Ну... дай тебе Бог, как говорится... – И встал.
– Не трогай посуду-то, – велел Кинтель. – Сам вымою. Иди уж... к аптечке.
– Ты, Данила, хороший человек, но... циник, – сказал дед с ненастоящим упреком.
– Я современный подросток.
Утром дед крепко спал. (Ох, одну ли только рюмочку он пропустил на сон грядущий?) Кинтель разогрел вчерашние макароны, пожевал, взял полинялый рюкзачок и двинул на рынок за картошкой. Хозяйственные дела проворачивать лучше с утра, пока свежие силы. Он шагал по ранней, рыже-пятнистой от солнца улице и размышлял, что надо убедить деда, чтобы сговорился насчет машины, и купить картошку сразу, несколько мешков, засыпать в сарае в подпол. И дешевле обойдется, и не нужно будет каждую неделю топать на базар по слякоти или по снегу.
Но пока слякоти не было. Безоблачная синь и обещание летнего дня...
Когда Кинтель вернулся, дед мурлыкал и жужжал электробритвой. Бодро поинтересовался:
– Какие планы на выходной?
– К Салазкину пойду. Ну, насчет "Устава"... А потом обещал Регишку в парк сводить.
– Благородные помыслы... А я потружусь на литературной почве... – Дед выволок из шкафа разболтанную машинку "Эрика", выложил на стол пачку бумаги. – Статью буду сочинять для нашего славного "Вечернего Преображенска".
– Про вчерашних бюрократов?
– Про них родимых...
– Толич, ты и про того мальчишку напиши. Которому валюта нужна, чтобы вылечили. Может, поймут...
– Будем надеяться...
Кинтель взял из пачки чистый лист, завернул фотографию, затолкал ее во внутренний карман джинсовки.
– Толич, я пошел!
Вчера на остановке, ожидая автобуса, Кинтель все-таки проговорился Салазкину: мол, кажется мне, что прапрабабушка на фотографии держит "Морской устав". И Салазкин взял с него обещание "непременно появиться завтра утром!". И еще сказал: "Ты видишь, мы не зря встретились! Это просто судьба!" Сам Кинтель постеснялся бы столь откровенно и радостно выразить эту догадку. Но подумал, что, возможно, Салазкин прав...
Договорились на одиннадцать. Кинтель вышел без пяти минут. День уже разгорался, как в июле. Кинтель стянул курточку и, помахивая ею, зашагал к желтым корпусам "Дворянского гнезда".
Открыла Санина мама.
Сейчас Кинтель разглядел, что она не такая молодая, как казалась на теплоходе. Постарела за год? Едва ли. Просто Кинтель впервые видел ее так близко, без косметики, в надетом поверх пестрого платья синем халатике – как у школьной технички.
– Здрасьте... я к Сане. Он дома?
– Проходи, мальчик... Повесь курточку на крючок.
Кинтель шагнул. Повесил. Нагнулся, чтобы расшнуровать кеды. Санина мама не остановила его, как вчера Салазкин, и Кинтель мельком порадовался, что носки чистые и без дырок.
– Саню я заставила заняться уборкой в своей комнате, там чудовищный кавардак... Санки, к тебе мальчик!.. А я пошла докрашивать свою композицию.
Салазкин – встрепанный, в старом тренировочном костюме – появился в дверях. Просиял:
– Здравствуй! Какой ты молодец, что пришел!.. А меня тут взяли в ежовые рукавицы, в пе-да-го-гические. Исправляют трудовым воспитанием.
– Давай помогу.
– Нет, что ты! Я уже всё... Пойдем, только тахту придвинем к стенке.
Они придвинули. Салазкин утащил в коридор совок и веник, стремительно вернулся. Плюхнулся на тахту, вскочил:
– Садись, Даня... А я заранее "Устав" приготовил, вот...
Знакомая книга лежала на столе. Кинтель потянулся к ней...
– Санки!.. – Это голос матери долетел из другой комнаты. – На минутку, пожалуйста!..
– Даня, извини, я сейчас... – И Саня ускакал.
Кинтель взял книгу – сгусток старины и тайн. Надо теперь сравнить поточнее: такая же, как на снимке?
Он вспомнил, что фотография в кармане курточки.
Вышел в прихожую. Мягко ступая по ковровой дорожке, дошагал до вешалки. Из-за приоткрытой двери слышны были голоса. Салазкин говорил жалобно и капризно, мама негромко и увещевательно:
– Я просто советую тебе быть внимательнее. И разве тебе недостаточно друзей на Калужской?
– Ну, ты ничего не понимаешь! Ты даже не запомнила его! А там, на "Кутузове"...
– Я прекрасно запомнила. Я еще тогда обратила внимание на какую-то его... угрюмость. Если хочешь знать, это неистребимая печать улицы...
Слабея от стыда, Кинтель задержал дыхание. Увидел себя как бы со стороны. Ведь и правда, ежа не причешешь, как ухоженную кошку. И отпечаток уличной вольницы въедается в человека, словно угольная пыль. Тем более, что и старые брюки не глажены, и майка со штопкой на боку. И как он вошел – угловатый, нескладный...
– Кстати, почему он был с дедушкой? Кто его родители?
– Ну откуда я знаю? Допрашивать, что ли?
– Не допрашивать, а деликатно поинтересоваться...
– Дедушка у него очень интеллигентный человек. Такой же книголюб, как папа...
Мама ответила что-то неразборчиво.
– Ну и что же? – тонко возмутился Салазкин. – Я же не могу, как Ричард на поводке! На фига было тогда переезжать сюда?
– Вот-вот! Этому ты, видимо, научился у него...
– Ничего не у него! Он... наоборот... Если хочешь знать, его прапрабабушка была польская графиня в свите Стефана Батория...
Возникший в прихожей Ричард вопросительно помахивал хвостом-обрубком и смотрел, как вчерашний знакомый осторожно снимает с крючка куртку, сует ноги в кеды. Может, гавкнуть? Кинтель, глядя в собачьи глаза, прижал палец к губам, бесшумно отодвинул язычок замка... Прикрыл за собой дверь. И в незашнурованных кедах кинулся по лестнице через все этажи: с девятого до входа в подъезд.
