Огонёк в траве
Что говорят все мамы, когда сын является позже назначенного срока, помятый, взъерошенный, с боевыми ссадинами? Они говорят одни и те же слова:
— Боже мой! Где тебя носило? На кого ты похож?!
Что должен делать сын? Сокрушенно вздохнуть, опустить глаза и всем своим видом показать, что он и сам очень огорчен, что это было совершенно случайно и — главное — самый последний раз. Тогда можно избежать нагоняя или, в крайнем случае, ослабить его.
Но в Максиме, несмотря на усталость, пела радость победителя. В ответ на мамины слова он неосторожно сообщил:
— Это потому, что день такой был. — И посмотрел на маму радостными глазами.
Мама сухо поинтересовалась, что это был за день и где в течение этого дня Максим околачивался. Не на экскурсии же он был с утра до вечера.
— Почему с утра до вечера? — слегка обиделся Максим. — Сперва передача, потом...
— Максим! — строго сказала мама.
А папа крякнул, отложил журнал и странным голосом спросил:
— Ты что же, станешь утверждать, что был на передаче?
— А где же я был? — изумился Максим. — Да вы что, сами разве не видели?
— Ну, знаешь ли... — сказал папа. — Это просто не по-мужски: так изворачиваться. Неужели ты будешь доказывать, что передача была, если ее не было?
Максим по очереди посмотрел на папу и маму. Они не шутили.
— Да вы что! — громко сказал Максим. — Вы просто прозевали передачу, а теперь говорите!
— Не смей грубить! — воскликнула мама. — Это выходит за всякие рамки! Мало того, что все сочиняешь, ещё и голос повышать начал! — Я? Сочиняю? — тихо спросил Максим.
Почему так подло устроен человеческий организм? Когда правда на твоей стороне и говорить надо гордо и спокойно, в горло набиваются колючие крошки, а в глазах начинает щипать и появляются скользкие капли...
— А кто сочиняет? — вкрадчиво спросил папа. — Может быть, мы?
— Вы просто перепутали программу.
— Ничего мы не перепутали. По местной программе были новости и концерт, только не твой, а хора имени Пятницкого. А по Московской — утренняя зарядка и "Человек и закон". Вот и все.
— Значит, телевизор сломался!
Мама неприятно засмеялась:
— Это просто великолепно! Сломался и превратил ваш ансамбль в русский народный хор!
— Телевизор в полном порядке, — сказал папа. Он не поленился встать и торжественно щелкнул клавишей выключателя. — Полюбуйся.
Максим не стал любоваться. Он повернулся и прохромал на кухню.
На кухне вкусно пахло горячим ужином. Но есть уже не хотелось. То, что случилось, погасило прежнюю радость и придавило Максима тройной тяжестью.
Во-первых, не было передачи!
Во-вторых, как он мог ляпнуть глупые слова про сломавшийся телевизор?
В-третьих, почему они не верят? Разве он когда-нибудь обманывал?
Если двойку получал, дневник не прятал; если виноват был, никогда не отпирался. Потому что многого на свете боялся Максим, но мамы с папой не боялся никогда. Конечно, случалось, что ругали его крепко, если было за что, а от мамы один раз даже перепало по затылку — за разбитый фарфоровый чайник (папа тогда сказал шёпотом: "Эх ты, а ещё педагог"). Но это же минутное дело. Потом все равно пожалеют и простят.
Почему же не верят?
Максим положил на газовую плиту локти, на локти — голову. Рядом стояла теплая кастрюля и ласково грела щеку. Максим сделал несколько крупных глотков и загнал слезы вглубь. Но все равно было горько.
— Может быть, у них просто была репетиция, а им не сказали? — произнёс в комнате папа.
— Ах, оставь, пожалуйста! — возразила мама. — Просто у него разыгралась фантазия. В этом возрасте бывает.
— Ничего не разыгралась, — сказал Максим.
— Не смей подслушивать! — откликнулась мама.
— Я не подслушиваю. Вы сами на всю громкость... Если не веришь, позвони Анатолию Фёдоровичу...
"Репетиция"! Тогда сказали бы, когда настоящий концерт будет. И зачем было камеры включать?
Но почему не было передачи?
"Фантазия..." А может, правда все приснилось? И студия, и песня... И оркестр, и мальчик с тарелками?
Почему он, этот мальчик, все время вспоминается? Тарелки были такие блестящие и так здорово звенели, чтобы ещё лучше и сильнее звучал марш...
И марш опять отозвался в Максиме. Громко и уверенно. Максим даже удивился. Голову поднял.
Нет, это не в нем. Это в комнате!
Припадая на левую ногу, он заскакал к двери.
На экране телевизора играл оркестр. Тот самый! И мальчик-музыкант вскидывал и плавно разводил в стороны сверкающие тарелки. Его показали крупно, по пояс. Тарелки вспыхивали так, что экран не выдерживал блеска — блики делались черными. А волосы у мальчика весело вставали торчком после каждого удара.
Он смотрел без улыбки, и только в глазах были веселые точки. Он прямо на Максима смотрел! Он словно пришел на выручку Максиму.
— Это же наши! — крикнул Максим. — Это же мы! Вот! Ура!
— То есть... Ах, ну конечно! — воскликнул папа и посмотрел на всех так, будто сделал открытие. — Конечно! Почему вы решили, что будет прямая передача? Как правило, делают запись, а потом показывают!
А марш звенел. Победный марш! И Максим смотрел на экран сияющими глазами.
— Тебя ещё не показывали? — встревоженно спросила мама.
— Да нет, нет. Ещё не сейчас...
— Максим, — внушительно сказал папа, — мы были неправы. Ты нас извини.
— Ладно, ладно, — торопливо сказал Максим. — Вы смотрите как следует. Тут все интересно.
Он скакнул к дивану и забрался с ногами. К папе. Мама выключила люстру, и при мягком свете торшера экран стал ярче.
Мальчик последний раз взметнул тарелки, и марш отзвучал. Зрители захлопали. Максим на миг увидел себя: как он колотит кулаком с болтиком о раскрытую ладонь. И мама с папой увидели. Мама даже ойкнула. Но тут появились танцоры...
...Все было, как на концерте. Даже показали, как сбегается на площадку хор "Крылышки". И Максим опять увидел себя! Но сел он неудачно, позади Ритой Пенкиной, и, когда пели "Кузнечика", на экране видна была только Максимкина пилотка. Ну ничего... Вышел Алик Тигрицкий. Заложил руки за спину, кивнул пианистке. Запел.
— Какой красивый голос, — сказала мама. — И какой славный здоровый ребёнок. Не то что наша щепка.
— Не хватало ещё, чтобы он стал такой же круглый, — шёпотом возмутился папа.
— Да тише, — жалобно сказал Максим.
Алик допел и с достоинством поклонился. А у Максима внутри все замерло. Потому что сейчас, сейчас...
— Песня о первом полёте! Солист Максим Рыбкин!
Батюшки, неужели это он? Маленький такой, с перепуганными глазами! Взъерошенный какой-то. Пилотка, правда, на месте, но застежка у жилета сбита набок. И штаны перекошены: одна штанина длиннее другой... Трах! Чуть не сбил Пенкину с сиденья.
— О, гиппопотам... — страдальческим шёпотом сказала мама.
Максим сжался. Почему он такой? Зачем хлопает глазами и растерянно оглядывается? И шевелит губами. И что там на студии, дураки, что ли? Для чего во весь экран показывают, как он стиснул кулак с болтиком? Тем более, что тут же видно, что другая рука испуганно теребит пальцами краешек штанов и что на обшлаге расстегнулась пуговица...
"Да перестань ты стискивать свой болтик, дубина! "
— Не волнуйся, не волнуйся, Максим, — сказал папа. Это он тому Максиму, который на экране. Но теперь-то чего там "не волнуйся"! Поздно уже...
Показали опять лицо. Зачем он хмурит брови и смотрит прямо в камеру, балда?
Боже мой, это ведь жуткий и окончательный провал! Неужели кто-нибудь из знакомых ребят смотрит? Сколько смеха будет в понедельник! И как злорадствует Транзя!
Запели... Чего уж теперь петь-то! Издевательство одно. Хорошо только, что перестали его показывать, показывают ребят...
Над травами,
которые
Качает ветер ласковый...
Ой, как это сделали? На экране-поле с ромашками, трава волнуется. Маленький самолёт стоит в траве. Идет сквозь траву к самолёту мальчишка. Вроде Максима. Это, наверно, из какого-то кино.
Через кинокадры с ромашками во весь экран медленно проступило Максимкино лицо. Он уже не шевелил бровями и губами. Он напряженно смотрел с экрана и ждал. Потом запел.
Он пел и просил о полёте. Но не жалобно, а скорее с какой-то сердитой настойчивостью. Это что же: у него такой голос? Совершенно незнакомый. Не такой высокий и чистый, как у Алика, но какой-то звенящий. Звенело отчаянное требование чуда!
Это что же, его глаза? Во весь экран. Зачем? И прямо в этих глазах — опять аэродром и бегущий мальчик, и сверкающий круг винта...
И опять Максим — во весь рост.
...Возьмите!
Я очень лёгкий!
Папа тихо кашлянул. Вдруг показали какого-то кудрявого мальчишку среди зрителей. Он сидел, подавшись вперед и прикусив губу. Конечно, переживал. Наверно, ему неловко было за Максима.
Но тогда... Тогда почему так струится трава под взлетающим самолётом? И так искрится солнце в мерцающем круге пропеллера? И хор отозвался так радостно:
Машина с мальчишкой рванулась —
всё выше!
Выше!
Выше!
Выше...
И затихла песня. И скрылся у солнца самолёт. И Максим притих, затаился, только сердце — как пулемет...
— Малыш ты мой, — тихонько сказал папа. — Вот какой ты у нас...
А мама ласково притянула его за уши и чмокнула в нос. Это что? Значит, им за него не стыдно? Значит... не так уж и плохо?
И в этот миг из телевизора вырвался шумный плеск. Это были аплодисменты. Максим вздрогнул.
Конечно! Это же было! Уже было!
Там, на студии, была победа, и он стоял тогда радостный и оглушенный — такой же, как теперь, на экране. Как он мог забыть? Испугался начала и забыл про конец! А конец — вот он! Хлопают свои ребята, хлопают незнакомые мальчишки и девчонки. И мальчик-музыкант! Максим не видел его со сцены, а сейчас — он здесь. Хлопает так, что волосы опять торчком встают от ударов воздуха. Как от тарелок!
Неужели это он, Максим, дал ему радость? Ему и другим...
А вот Анатолий Фёдорович вышел. И женщина-диктор.
— Тебя зовут Максим? Поздравляю, Максим, ты хорошо пел. Верно, ребята?
— ...Ты, наверно, не первый раз выступаешь на концерте?
— ...А кем ты хочешь быть, Максим? Может быть, лётчиком?
Ох, почему у него такой глупый вид? Ну, не глупый, а всё-таки растерянный...
— А что у тебя в кулаке?
Ой, ну для чего это?
— Это так, болтик...
— Интересно. А зачем он тебе?
— Для крепкости...
И ладонь — во всю ширину экрана! С болтиком!
И все хлопают, никто не смеется. Кроме мамы.
Мама повалила Максима, стиснула ему плечи и сквозь смех сказала:
— Весь на виду, как есть! Ох, Максим, Максим! Даже здесь показал, какой ты барахольщик!
Но она это совсем необидно сказала. И Максим засмеялся и заболтал в воздухе ногами, потому что все, оказывается, было прекрасно. Мама ухватила его за ногу.
— Стой, голубчик. Рассказывай, наконец, почему бинт, почему глина на штанах. И все остальное.
— Ой, только поем сначала, — простонал Максим. — А то помру.
— Тогда марш мыть руки.
— У-у...
— Что значит "у"?
— Мам, — весело сказал Максим, — купи слона.
— Какого слона?.. Что ещё за новости? Одному пленку для магнитофона, другому слона. Что такое слон?
— Все говорят "что такое слон? ", — печально откликнулся Максим. А ты возьми и купи слона.
— Я серьезно спрашиваю...
— Все серьезно спрашивают, — перебил Максим. — А ты не спрашивай. Просто возьми и купи слона.
Мама посмотрела на папу. Папа смотрел на Максима и покусывал губы.
— Я не понимаю... — начала мама.
— Все говорят "не понимаю". А ты просто купи слона.
Мама вдруг заулыбалась:
— Все говорят "купи слона"! И никто не хочет мыть руки. Марш в ванную, а то я тебя тапочкой!
Максим захохотал и скрылся.
Потом он сидел на кухне и ел. Он ел за обед и за ужин. Суп, сосиски, манную кашу с джемом. Пил чай с ирисками "Кис-кис". И рассказывал. Про концерт. Про револьвер у вахтерши. Про утюг, третий этаж, форточку и Марину.
— Взять бы да всыпать как следует, — жалобно сказала мама. — А если бы ты сломал шею?
— А если бы дом сгорел?
— Человек дороже дома!
— Тут вопрос чести и самолюбия, — сказал папа.
— Тут вопрос глупости, — сказала мама.
— Ничего же не случилось, — сказал Максим. — Дело прошлое.
Мама выразила надежду, что в будущем ее сын не станет так бестолково рисковать головой.
Максим на всякий случай сказал "ладно" и поведал про Ивана Савельевича, потом — мимоходом — про уколы и, наконец, как появилась в садике Марина и как отправил ее обратно Иван Савельевич.
— Ну и ну, — вздохнула мама. — Денек был у тебя бурный... Перестань жевать конфеты, лопнешь... А ногу надо перевязать. Болит?
— Не-а...
— А откуда всё-таки глина?
— Это я в парк шел по берегу и увяз у ручья. Думал, что совсем перемажусь, да одна девчонка помогла...
— Не девчонка, а девочка. Надеюсь, ты ее поблагодарил?
— Ага. Мы потом играли. У нее на берегу есть тайна...
— А зачем тебя понесло на берег, это не тайна?
Максим не успел ответить. Пришел Андрей.
— Эх ты, — сказала ему мама, — прогулял. А Максима всё-таки показывали. Совсем недавно.
— Не прогулял. У Галки Жильцовой видел, — отозвался Андрей. — Не дитя — народный артист. Имей ввиду, Макс, Галка в тебя влюбилась.
— Больно надо...
— А ещё Максим рассказывал про свои подвиги, — заметил папа.
— Как Транзистора вырубил, уже рассказал?
(Откуда он все знает?!)
— Не транзистор, а утюг, — вмешалась мама. — И не вырубил, а выключил. Хотя бы дома не бросайся своими словечками.
— Именно Транзистора, — спокойно разъяснил Андрей. — Мелкую шпану младшего переходного возраста. Именно вырубил. Точнее — расквасил нос и поставил фингал.
— Максим, ты дрался? — широко раскрывая глаза, спросила мама.
— А чего! Он сам сколько раз первый приставал! Если полезет, ещё дам...
— Только не рыпайся первый, — посоветовал Андрей. — А то бывает: силу почуял и пошёл на всех отыгрываться. Транзя с этого начинал.
— Я не Транзя, — небрежно сказал Максим.
Потом он пошёл в их с Андреем комнату, чтобы посмотреть новую "Пионерскую правду". Но он сделал ошибку. Надо было сначала включить свет, а потом плюхаться на тахту. А он сразу плюхнулся, и вставать стало лень. За окнами ровно шумел теплый ветер. В комнате качались, как туман у крыльев самолёта, сумерки. Какое уж тут чтение! И Максим стал лежать просто так.
...Когда вглядываешься в сумерки, в них можно увидёть разные картины. Великанов, старинные города, море с парусами... Максим увидел джунгли. И осторожно пошёл среди синих пальмовых листьев, лиан и высокой травы. И вышел на поляну.
Там стоял громадный серый слон. Максим попятился.
Слон его увидел. Встал на задние лапы, выпятил живот и не спеша побежал к Максиму. Максим — от него.
— Стой, стой! — затрубил слон голосом Ивана Савельевича. — Ты куда? Не бойся.
Максим вспомнил, что он теперь не трус, и остановился.
Слон подошел вплотную, и над Максимом нависло его брюхо — круглое и необъятное, как дирижабль, на котором в молодости летал Иван Савельевич.
— Ты куда? — повторил слон. — Какой хитрый! Купил, а теперь убегаешь.
— Разве я вас купил? — осторожно спросил Максим.
— А как же! Ты же сам маму просил, вот она и разрешила.
— А куда мне вас девать?
— Все говорят "куда девать", — печально вздохнул слон. — Раз купил — думай.
— А чем вас кормить?
— Все говорят "чем кормить"... Ирисками, конечно!
— Ладно, — сказал Максим. — Во дворе за гаражами как-нибудь устрою...
— Нет уж... — опять вздохнул слон. — Лучше я здесь буду. А ты в гости приходи. Ириски не забудь...
Максим обрадовался и хотел сказать, что не забудет, но раздался резкий звонок...
Максим открыл глаза. Слон пропал, и опять была синяя от сумерек комната.
Снова зазвонили.
Мама, видимо, открыла. Максим услышал:
— Вы к кому, мальчики?
— Здрасте. Скажите, пожалуйста. Максим здесь живет?
— Да... Но уже поздно. Кажется, он приткнулся где-то и спит.
— Не сплю! — сказал Максим и выскочил на свет. Потому что он узнал голоса. В дверях стояли Олег, высокий Максим и Вадик.
— Мы за тобой, — сказал высокий Максим. — У нас все готово.
Мама охнула:
— Что у вас готово на ночь глядя?
— Одна интересная штука, — торопливо сказал Максим. — Надо испытать. Да, ребята? Главное, что ветер...
Мама, видимо, приготовилась твердо заявить, что никуда Максим не пойдет, и... встретилась с его взглядом. И наверно, поняла, что сегодня Максим стал гораздо взрослее, чем вчера. Она оглянулась на папу, вздохнула и снова посмотрела на ребят.
И тогда маленький большеглазый Вадик сказал:
— Да вы не волнуйтесь, пожалуйста. Мы его проводим назад.
Мама тихонько засмеялась и махнула рукой.
— Только не больше чем на полчаса.
Над потемневшей травой в синем вечернем воздухе трепетало треугольное крыло — распущенный по ветру главный парус. Он показался Максиму живым.
— Садись, — сказал Олег. — Держись за трос. А как услышишь "отдать тормоза" — дергай эту штуку. — И он положил Максимкину ладонь на деревянный рычаг.
Рычаг был гладкий и теплый.
Максим устроился, как на скамейке, на узкой доске позади левого колеса. Правой рукой ухватился за проволоку — она тянулась к доске от верхушки мачты. Там, над мачтой, над верхним дрожащим углом паруса, переливалась белая звезда. Словно кто-то высоко-высоко подвесил граненую елочную игрушку и ее раскрутило ветром.
А больше звезд не было, вечер ещё не потемнел. На западе догорал жёлтоватый чистый закат.
Однако дальние дома и заборы уже смешались в темную массу. И теперь неясно было, большая здесь площадка или маленькая и далек ли будет путь. И от этой неясности да ещё от ожидания появилась легкая тревога.
В зарослях слева от футбольных ворот помигал и зажегся яркий фонарик (и Максим вдруг вспомнил Таню и "Гнездо ласточки").
— Сейчас! — крикнул маленький Вадик. Он сел впереди, а высокий Максим — сбоку, у правого колеса.
Олег встал за яхтой.
— На стаксель-шкотах... — сказал он негромко.
— Есть на стаксель-шкотах! — очень звонко откликнулся Вадик.
И маленький треугольный парус — впереди главного — натянулся и мелко задрожал.
— На гика-шкоте...
— Есть на гика-шкоте! — сказал высокий Максим.
Большой парус перестал полоскать и упруго выгнулся под напором ветра. Максим через проволоку ощутил его тугую вибрацию. Яхту качнуло. Максим глотнул от волнения.
— Отдать тормоза!
— Есть! — крикнул Максим и поднял рычаг.
Что-то щелкнуло под колесом.
Олег подтолкнул яхту и прыгнул на заднее сиденье. Они двинулись. Сначала тихо. Мягко тряхнуло на кочках. Ещё, ещё... Скорость быстро нарастала, и яхта зазвенела натянутыми тросами. Ломкие стебли захлестали Максима по ногам. Потом он почувствовал, что его плавно приподняло. Левое колесо оторвалось от земли! Максим тихо крикнул: он решил, что сейчас они опрокинутся. Но яхта легко бежала с креном на правый борт, а левое колесо, замедляя вращение, летело над верхушками травы.
И стало совсем не страшно. Весело стало! Чтобы уберечь ноги, Максим подобрал их повыше, а потом, словно подчиняясь радостной команде, вскочил на доску!
Он вцепился в тонкую оттяжку мачты и летел над травами — прямо туда, где светил фонарик. Теплый ветер бил его в левое плечо и рвал у локтей широкие рукава рубашки.
Это был полёт! Это была песня! И кажется, что летели они долго-долго...
Фонарик мелькнул слева.
— Садись! — крикнул Олег. — Поворот!
Максим присел на корточки. Он едва удержался — так его кинуло к мачте. Гик с пришнурованным нижним краем паруса пронесся над головой. Паруса хлопнули и натянулись опять. Левое колесо запрыгало по земле. Яхта побежала мимо футбольных ворот. Впереди опять горел фонарик.
— Тормоз! — крикнул Олег. — Жми!
Максим локтем навалился на рукоять.
Яхта остановилась так резко, что мачта качнулась вперед, а Максим не удержался и мимо колеса кубарем скатился в траву.
Его тут же подхватили и усадили на земле.
— Целый? Живой?
— Как огурчик! — весело сказал Максим.
— В следующий раз так не жми. Надо плавно...
Это сказал не высокий Максим и не Олег. И не Вадик. Это подошел мальчик с фонариком. Фонарик он небрежно вертел в руке, и луч упал на его лицо. И Максим быстро встал. Слегка болело от удара забинтованное колено. Только это была чепуха. Он все равно встал и радостно засмеялся. Он сразу понял, что это Венька. Потому что щуплый большеглазый Вадик был непонятным образом удивительно похож на брата — круглолицего, с мягким светлым чубчиком, который так весело вставал от ударов медных тарелок.
— Это ты! — сказал Максим.
— А это ты! — весело отозвался Венька. — Я сразу понял, когда сказали, что Максим...
Что ещё говорить? Все было так хорошо: и ребята, и ветер, и трава, и яркий фонарик. И переливчатая звезда над мачтой, и трепещущий парус.
Максим сказал:
— А я купил слона. Его кормят ирисками...
И Венька не ответил: "Все говорят..."
Он обрадовался. Он сказал:
— Вот молодец!
