Бой. Продолжение
Когда автобус остановился у школы и третьеклассники высыпали на тротуар, Римма Васильевна велела встать в круг.
— В школу никто не заходит! Там идут занятия, нечего шуметь! Все отправляются по домам. Не забывайте, что послезавтра сбор! Особенно те, кого принимают в пионеры! Готовьтесь! Имейте в виду: у кого не будет белых гольфов и синих пилоток, на сбор может не приходить. Все разошлись! Рыбкин — за мной!
У Максима защемило сердце. Послезавтра — сбор. Все у него готово, и отглаженный галстук висит на специальных плечиках с круглой перекладинкой, чтобы не осталось складок. Да все это, видно, зря.
Вожатая маршировала по притихшим коридорам, а Максим с повисшей головой двигался следом. Они вошли в пионерскую комнату. Там было очень солнечно. Светился жёлтый лакированный стол, сверкали на тумбочке фанфары, сияли обручи на барабанах. Горячая искра горела на остром наконечнике знамени. Огненным светом полыхало это знамя и отрядные флажки. Настоящий праздник солнца и пламени!
Но это был не его, не Максимкин праздник. И Максим остановился в дверях, тоскливо обводя глазами солнечные стены.
Римма Васильевна дернула от стены пластмассовую табуретку и села у блестящего стола, спиной к окну. Положила перед собой сумочку.
— Что встал в дверях? Иди ближе.
Максим сделал несколько шагов.
— Не отворачивайся и смотри мне в лицо, когда я с тобой разговариваю.
Максим, чувствуя близкие слезы, поднял глаза. Он всё-таки поднял. Но лица Риммы Васильевны не увидел. На фоне горящего солнцем окошка лишь темнел силуэт ее головы с кудряшками и острой пилоткой. А маленькие уши просвечивали тёмно-розовой краской.
— Я жду! — сказала Римма Васильевна.
— Что? — сипловато от подступивших слез спросил Максим.
— Ах, что! Ты не знаешь? Я жду целых пять минут, когда ты соизволишь объяснить свою дикую выходку.
— Он же первый полез, честное слово, — сказал Максим кудряшкам и прозрачным ушам.
— Не лги! Все видели, как ты петухом налетел на него! Сзади!
— Он тоже всегда сзади... Вы ведь самого начала не видели... Спросите у ребят.
— Ты меня не учи! Мне известно, кого и как спрашивать, и я спрашиваю тебя. А за ребят нечего пря...
В этот миг стукнула дверь, и в комнату из-за спины Максима шагнул учитель.
Максим знал, что это учитель физики, а имени его не знал. Он только слышал от Андрея, что это хороший учитель — весёлый и справедливый. Но Андрей дома называл его просто "Физик".
Физик был молодой, коренастый, светловолосый. Максиму казалось почему-то, что раньше этот учитель служил на флоте. Ему очень подошла бы штормовая куртка с тельняшкой вместо серого костюма и галстука. Правда, ходил Физик без морской раскачки, прямо и легко, даже строго как-то. Но лицо его, скуластое и толстогубое, никогда не было строгим.
Итак, учитель физики шагнул в комнату и встал сбоку от стола. А на стол мягко положил большую блестящую пластину.
— Добрый день, уважаемая Римма Васильевна.
— Что это? — слегка удивилась Римма Васильевна, отразившись, как в зеркале, в никелированной жести.
— Это от глянцевателя, — вкрадчиво сказал Физик. — Полюбуйтесь, что сделали ваши "фотографы" из штаба друзей природы, которых, по вашей просьбе, я пустил в фотолабораторию.
— Что именно? — недовольно поинтересовалась Римма Васильевна.
— Они изуродовали поверхность. Как прикажете глянцевать на этих царапинах и вмятинах? Кроме того, они сожгли лампу в увеличителе и уронили в фиксаж запасной объектив.
— Куда уронили?
— В раствор гипосульфита. Выражаясь популярнее, в закрепитель.
— Можно с этим чуть позже? Сейчас я закончу один разбор...
— Угу. Я подожду, — сказал Физик и отошел к боковому окну. Там он неожиданно повернулся и внимательно глянул на Максима.
— А это что за юноша в блистательном вицмундире? Это у ваших горнистов и барабанщиков такая форма?
— Не знаю, что за форма, — раздраженно откликнулась Римма Васильевна. — А этот "симпатичный юноша" сейчас в парке устроил безобразную драку с командиром поста порядка.
— Да неужели? — усмехнулся Физик. И кажется, не поверил. — А на вид вполне воспитанное дитя, только слегка помятое.
— Это "воспитанное дитя", к вашему сведению, избило одного пятиклассника железным винтом... — Она со стуком выложила из сумочки болтик.
— Я не бил его винтом, — тихонько сказал Максим и ощутил пустоту и безнадёжность. Потому что ничего нельзя было доказать. Но он всё-таки попытался ещё раз: — Я не бил. Это у него был винт. Он у меня его отобрал.
— Совершенно верно! А почему отобрал?
— Ну спросите у него! Я-то при чем? — сказал Максим так отчаянно, что это было похоже на негромкий крик.
— А ну-ка... Ну-ка веди себя прилично, — с тихой угрозой произнёсла Римма Васильевна. — Это что такое? — И вдруг крикнула: — Ты как разговариваешь!
Максим вздрогнул. И скорее от испуга, чем от желания спорить, громко сказал в ответ:
— А вы как? Говорили "разберемся", а сами только кричите.
— Ух ты... — удивилась Римма Васильевна. — А ты, оказывается, орешек... — Она повернулась к физику: — Видите? А мы говорим: "трудные, трудные"... Самые трудные — не те, кто в туалете курит и с уроков сбегает, а вот такие. Благополучненькие с виду. У них уже язык подвешен, умеют со старшими спорить по всем правилам. Рассуждают!.. А ещё собирался в пионеры!
— А может быть, сначала... — заговорил Физик, но вожатая торопливо сказала:
— Хорошо, хорошо. Сейчас разберусь с этим субъектом, и поговорим.
— Поговорим, — согласился Физик и стал лицом к окну. Римма Васильевна отчетливо сказала Максиму:
— Отвечай, почему затеял драку.
Отвечать было трудно: слезы скребли горло и вертелись в уголках глаз. Максим прошептал:
— Потому что он всегда лезет. И болтик отобрал.
— Почему ты не мог сказать учительнице или мне? Из-за какого-то паршивого болтика бросился избивать товарища!
Ну как ей объяснить? Из-за болтика! Как рассказать про Таню, про то, как она уходила из парка? Про борьбу со страхом, про отчаяние? Как?!
— У меня просто лопнуло терпенье... — с трудом сказал Максим.
— Что-о? — тихо протянула Римма Васильевна и часто задышала. — Ах, терпенье... А у меня? У меня оно железное, чтобы выносить ваши ежедневные фокусы? А?! Отвечай!
И она с размаху припечатала свою ладонь к лаковой крышке стола.
Пластина подскочила и дзенькнула.
Этот металлический звук словно толкнул Максимкину память. С таким же звоном сталкивались медные тарелки... Дзенн! И светлый чубчик у маленького музыканта вставал торчком. Дзенн! И ослепительно вспыхивали на тарелках отблески прожекторов. А трубы вели упругую и боевую мелодию марша. Чуть-чуть печальную, но сильную и смелую.
И эта мелодия, вспомнившись, тихо зазвучала в Максиме.
И, слыша ее, он стал распрямляться.
Конечно, и до этого он стоял прямо. Но теперь он выше стал держать голову, плечи расправил, перестал суетливо дергать складочки на штанах, спокойно опустил руки. А главное — он распрямился в душе. Словно маленький, но смелый и дружный оркестр стоял сейчас у него за спиной. И слезы начали отступать.
Почему надо бояться, если не виноват? Почему надо плакать, если не боишься? За что на него кричат? За то, что первый раз он победил страх?
— Лучше бы этого Транзина спросили, зачем он приставал, — сказал Максим.
— Ты меня не учи! И не Транзин, а ты собирался вступать в пионеры.
Значит, пока он был трусом, никто не возражал: ни вожатая, ни одноклассники, ни шефы из шестого класса. А сегодня, когда он впервые вел себя как человек, — в пионеры нельзя?
— Я и сейчас собираюсь, — сказал Максим.
— Да? — язвительно спросила Римма Васильевна.
— Да, — упрямо сказал Максим. — На отрядном сборе у шефов уже проголосовали.
— Ну-ну! Ты думаешь, они станут тебя принимать, если я расскажу о твоем поведении? — с усмешкой откликнулась Римма Васильевна.
— Я тоже расскажу, — тихо, но уже бесстрашно сказал Максим. — Я правду расскажу.
— Ты... ты хочешь сказать, что я буду говорить неправду?
Максим не отвел взгляда. Его глаза привыкли, и теперь он видел лицо вожатой. Он смотрел прямо в зрачки Риммы Васильевны.
— Конечно, — все так же тихо, но с силой произнёс он. — Вы говорите неправду. Зачем? Вы просто не любите, когда с вами спорят.
— Да! — решительно сказала Римма Васильевна и снова хлопнула по столу. И пластина опять отозвалась дребезжащим звоном. — Да-да-да! Представь себе, не люблю! И никто не любит! Если каждый с такой поры начнет со взрослыми спорить, тогда хоть в петлю лезь! И в пионеры принимают не драчунов, не хулиганов, а послушных учеников!
Пусто и просторно сделалось вокруг Максима. И тихо-тихо. Словно оказался он один в громадном поле. А над полем беззвучно кружил красный самолёт. И, помня слова старого лётчика. Максим отчетливо сказал в этой тишине:
— Послушными овечки бывают. А за правду надо воевать.
Несколько секунд (а может быть, очень долго) Римма Васильевна сидела, словно не понимая, что случилось. Потом лицо ее вытянулось, выщипанные брови поднялись, а рот приоткрылся, будто она собиралась сказать: "Ах, вот оно что? Тогда все ясно! "
Однако ничего она не сказала. Потому что учитель физики, о котором забыли, не то гр6мко хмыкнул, не то кашлянул. Максим быстро взглянул на него. Физик по-прежнему стоял у окна и старательно смотрел на улицу. Что он там увидел?
Максим опять посмотрел на вожатую. Теперь лицо у нее было скучным и усталым.
— Убирайся, — утомленно произнёсла она. — Борец за правду...
Максим круто повернулся на скользких подошвах и зашагал к двери. Он чувствовал, что после таких слов может не говорить "до свидания". Он негромко, но плотно прикрыл за собой дверь. И пошёл по тихому пустому коридору.
Максим не боялся. Он понимал, что могут быть большие неприятности, но страха теперь не было. Потому что в пионеры примут. Все равно примут! Если надо, он в самом деле придёт на сбор и перед всеми расскажет, как было! Разве можно, чтобы человека ни за что взяли и не приняли?
Конечно, ей спорить проще. Она вожатая, она большая. Крикнула "убирайся! ", ладонью трах — и кончен разговор. А если он прав? Он же все равно прав! Справедливость победит, не надо только бояться.
Максим сердито и обиженно щурился, но шагал твердо. И решительно сжимал кулаки. Нет, он правда не боялся. Только смутная тревога слегка грызла его: словно забыл или потерял что-то.
Болтик, вот что!
Максим остановился. Он стоял всего секунду. Потом так же четко зашагал назад. Нельзя сдаваться. Если бросить болтик, это будет предательство. Болтик — как живой, он выручал Максима, а Максим выручал его. А сейчас болтик забросят куда-нибудь, и станет он валяться в мусоре, одинокий и бесполезный.
Неприятно снова оказаться перед разозленной вожатой. Ох и раскричится! Страшновато даже. Но Максим заставил себя вспомнить оркестр, и марш "Морской король" снова зазвучал в нем. Запела труба, и взметнулись блестящие тарелки. И под их звонкий удар Максим толкнул дверь.
Римма Васильевна и Физик о чем-то спорили, стоя у тумбочки с горнами. Они разом замолчали. Лицо у вожатой было обиженным, а учитель сдержанно улыбался.
А болтик лежал по-прежнему на жёлтом лакированном столе. Максим сделал к столу от двери пять широких шагов. Он не опускал глаз. Вожатая и учитель физики следили за ним с непонятными лицами.
— Здесь остался мой болтик, — громко сказал Максим. — Извините, но он мне нужен.
Максим накрыл болтик левой ладонью и сжал пальцы. Они ощутили привычную ребристую тяжесть. Максим повернулся и пошёл. Ему не сказали ни слова. Поэтому он чуть-чуть задержался на пороге. Но так и не дождался ни вопроса, ни упрека. Тогда, не оглянувшись, он негромко сказал:
— До свидания.
В коридоре он вдруг почувствовал, что слабенько дрожат ноги. Странно даже. Ведь он не боялся. Правда не боялся! Может быть, это просто от волнения? Волнение-это не страх, это можно.
Он вновь заставил шагать себя твердо, и марш "Морской король", нарастая, опять зазвенел в нем: упорная песня труб и вспышки медных тарелок.
"Все равно примут! -сжимая болтик, думал Максим. — Все равно! Все равно!"
Но снова сквозь эту решительность его уколола тревога. И ещё. Сильнее.
Что такое?
А вот что: Максимкина дорога лежала мимо кабинета врача."
А если узнают, что я наврал тогда про укол?"
Если узнают — тогда конец. Тогда не видать пионерского галстука.
Максим представил, как это будет: грозные упреки Софьи Иосифовны, усмешки ребят, довольные глаза Риммы Васильевны: "Я же говорила..." Он даже зажмурился. Даже остановился. Ещё яснее постарался вообразить, как может случиться... И вдруг понял, почувствовал: ничего не будет. Он сам придумал себе эти ужасы, потому что в нем жил страх. А сейчас страха не было. А если и был, то маленький, сморщенный, забившийся в самый темный уголок. Этот страх сам боялся Максима.
Что может быть? Скорей всего, и не вспомнят, если не спохватились за два месяца. А если и спохватятся?
"Как же это получилось, Рыбкин?"
"Ну, я не знаю. Мне помнилось, что делали прививку". "Как это "помнилось"?" "Наверно, перепутал с прошлым годом. Я разве отказывался? Просто предупредил. Ну, делайте сейчас, пожалуйста".
Вот и все.
Однако это было не все. Максим не пошёл дальше. После того, что случилось, после того, как он задушил страх и стал победителем, ему хотелось прогнать последнюю маленькую боязнь. Снять с души накипь обмана.
Он вздохнул, переступил, набираясь решимости для отчаянного признания, и дернул дверь!
Она не открылась... Она была заперта!
Будем честными до конца: Максим не огорчился. Наоборот. Но теперь совесть его была чиста, и он знал, что не станет больше врать и бояться. С облегченным сердцем выскочил он на лестницу, увидел в окне голубое небо с белым следом самолёта. Вспомнил, как такой же след прошивал облака, которые стояли над рекой, над "Гнездом ласточки".
И тут догнала его новая тревога.
Таня!
Она, конечно, до сих пор презирает его. Вспоминает, усмехается, и ее жёлтые глаза обидно щурятся.
Он был хвастун и трус! Таким она его и запомнила.
Он для себя решил спор с Транзей. А для Тани? Как она узнает?
Она и сейчас думает, что Транзя ходит гордый, а у Максима заячья душа...
Максим выскочил из школы и торопливо пошёл к реке.
