Футляр от виолончели
В кармане у меня нашелся неиспользованный трамвайный билет. Вот и хорошо, не надо бояться контролеров. Я щелкнул компостером. Приткнулся к стенке задней площадки, у открытого окошка. В вагоне было тесно, в спину упирались чьи-то локти, зато снаружи — ветерок.
Я не обращал внимания ни на тряску старого вагона, ни на твердые чужие локти. Смотрел на пробегавшую назад улицу и думал: почему на свете все так плохо?
Вернее, не все, но очень многое.
Ладно, я понимаю, что окружающий мир — это Озм. Но не все же подряд принадлежит Озму! Уж отец-то ему никак не должен принадлежать! Почему же и с ним нет у меня согласия?
Я, наверно, сам виноват...
Ну да, я сам виноват! Если не всегда, то часто. Но он-то... Уж лучше бы наорал на меня, а потом пожалел... А то ведь как чужой...
Может, обидно ему, что у него такой сын?
Но постепенно эти мысли делались более спокойными. Отстраненными. Может быть, от равномерной тряски. А может быть, оттого, что улицы были зеленые и веселые. По стеклам киосков пробегали солнечные вспышки. Над заборами доцветала сирень.
А куда же я еду? Скоро Центральное кольцо. Вот уже остановка “Гусевский рынок”...
Вдоль бетонной решетки, что отделяет рыночный павильон от тротуара, шагал светловолосый пацаненок, толкал перед собой сумку-тележку.
— Ивка!
Я растолкал неподатливых пассажиров, успел выскочить в зашипевшую дверь.
— Ивка, подожди!
Я узнал его по прошлогодней летней одежонке — слегка полинялой, но все еще яркой.
Ивка обернулся, заулыбался мне навстречу — как солнышки и луны на его лиловой рубашке.
— Саша...
— Ивка... Ты что тут делаешь? Хозяйственные закупки, да?
Он объяснил деловито:
— Мама деньги дала на рассаду. Здесь дешевле, чем в других местах. Ну, я и купил... Бархатцы, многолетнюю ромашку. А теперь — на кладбище...
— К н е м у ?
Ивка то ли кивнул, то ли просто голову опустил.
— Один? — тихо спросил я.
— Мама занята. У нее опять сборы в дорогу. В Москву...
“А ты не боишься?” — чуть не спросил я. Прикусил язык. Не все же такие трусы, как я. А уж Ивка — тем более. Он пережил такое, что ему не до кладбищенских страхов.
— А в Москву вы зачем собираетесь? Митю выписывают, да?
— Не выписывают еще. У него всякие осложнения были... Но все-таки ногу ему спасли окончательно. А то недавно опять хотели ампутировать, пришлось бы делать протез, вот такой... — Ивка чиркнул себя пальцем повыше щиколотки — на коже остался от ногтя тонкий белый след. Ивка потер его и глянул не разгибаясь:
— Саша, а ты куда идешь?
— Куда глаза глядят...
На лице у Ивки написался новый вопрос. И я не стал ждать, спросил сам:
— Хочешь, я пойду с тобой?
— Конечно, хочу!
Я тоже взялся за ручку хозяйственной тележки, и мы пошли рядом. Через несколько шагов Ивка недоверчиво сказал:
— Но это же далеко...
— Ну и пусть. Я не тороплюсь.
— Пойдем на Пушкинскую. Оттуда автобус ходит как раз... туда...
До Пушкинской было три квартала. Мы шли по пыльной улице Сурикова мимо серых панельных пятиэтажек. В одной из них был магазин “Музыкальные товары”. Застекленные витрины от земли до второго этажа. Ивка остановился, я тоже. В громадном стекле отражалась вся улица и кусты акации на газоне — с желтыми клювиками цветов. И мы на фоне этих кустов — во весь рост.
Я подумал, что Ивка подрос за этот год. Раньше он был мне до плеча, а теперь до уха. А ведь и сам я сделался повыше. Обгорелые штаны стали короче, синяя выцветшая футболка еле прикрывала пояс. Вот досада! Я не хочу взрослеть. На фиг мне такое счастье...
Ивкины луны и солнышки вовсю улыбались с его отражения. Но лицо его было серьезное.
Я понял, почему он остановился: посмотреть на скрипки.
— У Мити вот такая, да? — шепотом сказал я.
— Да... Мама ее отвезла ему еще весной.
— Хорошо, что спасли ногу. Скрипачам ведь часто приходится играть стоя...
Ивка кивнул и стал смотреть вниз. Царапинка на его ноге покраснела, на ней выступила кровинка (видно, ноготь острый). “Как след от скальпеля”, — мелькнуло у меня.
За стеклом выстроилось все скрипичное хозяйство — от двухметрового контрабаса до скрипки-малютки, на которой играют самые младшие ученики музыкальных школ.
— ...А вот эта как называется?
Вопрос был не мой. И не Ивкин. Мы увидели отражение незнакомого мальчишки. Он сидел на корточках позади нас, у штакетника.
Это был пацаненок Ивкиного возраста.
Мы оглянулись и разглядели незнакомца получше. Лицо его было острое, загорелое, волосы почти белые, а брови, наоборот, темные, как нарисованные углем. И ресницы черные — на них будто сажа осела. И загар — словно с примесью пыли. Мальчишка задрал колючий подбородок и смотрел на нас очень темными блестящими глазами.
— Вот эта, рядом с самой большой... Она как называется?
Он был в замызганной коричневой майке с рукавами, в затертых джинсах с поперечными прорехами на коленях. Они были зашиты, но неумело, через край. Видно, что пацан из тех, кто обитает на вокзалах и в колодцах водопроводной сети. Не исключено, что неподалеку его друзья. От таких можно ждать чего угодно. У них — борьба за выживание...
— Это виолончель, — сказал Ивка.
— Как?
— Ви-о-лон-чель, — разъяснил я, незаметно оглянувшись. — От старинного слова “виола”. Виола — это предшественница скрипки.
Мальчишка смотрел то на Ивку, то на меня. И щипал нитки в разъехавшейся дыре на колене. Дыра была похожа на приоткрывшийся рот — черные нитки, как щели между крупными нечищенными зубами.
— Ви-о-лон-чель, — повторил мальчишка раздельно, словно передразнивая меня. — Это точно?
— Совершенно точно, — отозвался я. Чтобы Ивка не подумал, будто я опасаюсь этого юного бомжа. — У нас есть фотография знаменитого виолончелиста Брандукова. Он там в точности с таким инструментом.
— А он где живет? — нервно спросил мальчишка и встал.
— Он нигде не живет, давно умер. Это старинный снимок. А тебе... что за дело до виолончели? — Это у меня получилось не очень-то ласково. Шагал бы ты, мол, по своим делам, подальше от нас.
Но он не ушел. Может, решил, что я спрашиваю из интереса. И объяснил хмуро, но без задержки:
— Она мне теперь ни за чем. Но знать-то надо... Она меня спасла...
Ивка смотрел на мальчишку не так, как я. Бесстрашно и с сочувствием. Тихо спросил:
— От чего спасла?
— Вообще... Всего спасла, как есть... Ну, не сама она, а ее хозяин.
Теперь, конечно, полагался новый вопрос. Ивка спросил. Но совсем не про то:
— Ты, наверное, есть хочешь?
Мальчишка мигнул. Если бы такое сказал я, он бы обязательно огрызнулся. Но Ивка есть Ивка. Его ясная душа была видна сразу и каждому.
— Вообще-то да... Я утром не поел... — Мальчишка говорил сипловато, будто у него заложило горло.
На сумке-тележке был карман. Ивка достал оттуда полиэтиленовый сверток. В нем было пять жареных пирожков. Ивка дал мальчишке, мне и себе тоже взял. Пирожки были с капустой. Мы стояли и жевали, поглядывая на витрину. Будто все трое давно знакомы.
Пирожок — он ведь маленький. Полминуты — и нет его. Ивка взял оставшиеся два. Один протянул нашему незнакомцу, другой разломил — мне и себе:
— Мы-то все же позавтракали.
Мальчишка не отказался. Даже улыбнулся чуть-чуть. И когда мы с Ивкой двинулись вдоль витрин, он пошел рядом с нами. Будто так и договорились. Может, ждал, что мы продолжим свои вопросы?
Ивка спросил:
— А как ты спасся? Где?
— Зимой. Недалеко от Гудермеса...
Вот оно что! Я посмотрел на Ивку и сказал мальчику:
— Вот у него там брата чуть не убили. Он теперь в госпитале.
Ивка шел, опустив голову. И отдувал упавшие на лицо волосы. Мальчик шагал сбоку от него. Они друг на друга не взглянули, но... будто локти их сдвинулись поближе. Да...
Мальчик вдруг заговорил. По-прежнему хрипловато:
— Это как-то неожиданно началось... Сперва не стреляли и не бомбили, мы тогда жили в деревне у маминой знакомой. Отец сказал, что уйдет на три дня, и пропал. В горы ушел, там их окружили, но они прорвались... Мы радовались, когда узнали, что они прорвались... Мама не хотела, чтобы он уходил туда... Она говорила: “Зачем тебе, это не твое дело”. Он все равно ушел...
Мама сказала, чтобы я принес воды, я пошел к колодцу, и тут налетели вертолеты. Все перемешалось. Я упал в яму и надел ведро на голову... Потом затихло. Я побежал к дому, а его уже не было... Потом пришли соседи, сказали, что никто не спасся.
Ну, потом я не все помню... Я жил у незнакомых людей. Думал, что за мной придет отец. Потом пришел раненый человек и сказал, что отец не вернется.
—Тебе, — говорит, — надо выбираться к своим.
Я говорю:
— К каким своим?
— Все равно. Главное, чтобы отсюда...
Несколько человек решили идти к железной дороге, я пошел с ними. Они кормили... Но однажды по шоссе стали стрелять из танков, все побежали кто куда, и я остался один. Пришел в какую-то деревню, названия не помню. Там был пункт...
— Какой пункт? — спросил я.
— Филь-тра-ци-онный... Кого-то пропускали, кого-то забирали. Крик такой... Двоих мужчин отвели и застрелили прямо у дороги. У всех требовали документы. А какие у меня документы? Я сунулся в обход, а там бэтээры. Один солдат схватил меня в охапку и говорит:
“Ты один? Тогда уходи. Детей без взрослых не пропускают, майор приказал всех ловить. Иди отсюда, кончить могут...”
Я спрашиваю:
“А чего я такого сделал?”
“Ты, может, и ничего, а вчера к солдатам подошли два пацана и говорят: где ваш командир? Солдаты сказали, что командир ушел в деревню. “Тогда получайте вы!” — и две гранаты в них. Кого-то ранило, кого-то наповал. Одного пацана тоже наповал. А второго не насмерть, но его добили. И сейчас отгоняют всех маленьких и даже стреляют иногда...”
Я ему говорю:
“Ни в кого я гранат не кидал. Я даже не ихний, смотрите, я совсем белый”.
А он:
“Один из них тоже был белый, вас не разберешь...”
Я потыкался к одним беженцам, к другим. “Возьмите меня с собой”. Все боятся...
Там были музыканты. Целый оркестр со скрипками. Их-то обещали выпустить...
— Откуда там такой оркестр, — сказал я. — Со скрипками это же не военный, не духовой...
— Не знаю. Может, выступали перед солдатами и задержались из-за обстрела... Они ждали специального автобуса.
— А кто обстреливал?
Мальчишка глянул с недоумением:
— Разве там можно понять?.. На этих музыкантов солдаты тоже смотрели не по-хорошему. Кто-то говорил, что один скрипач носил в футляре не скрипку, а “калашников” и убежал к боевикам...
— Это правда? — шепотом спросил Ивка.
— Откуда я знаю. Может, и правда... Но музыканты, конечно, говорили, что нет. Что он задержался в больнице из-за какого-то приступа, поэтому его и нету среди них...
Там, в этом оркестре, был один старик. С большущим таким инструментом. Он его не оставлял ни на минуту. Другие музыканты смеялись: “Вы от него не отцепляетесь, даже когда в кустиках садитесь...” Один раз он и правда пошел с ним в кусты. Никакой будки для туалета там нигде не было, да он бы и не влез в нее с таким футляром... Ну, я подождал, пока он там в снегу... Подождал, а потом выбрался из-за куста и говорю:
“Дяденька, возьмите меня с собой на вокзал. Одного меня не выпустят...”
Он сперва испугался, вцепился в футляр. Потом понял и опять испугался:
“Как же я тебя возьму? Тебя же нет в нашем списке!”
“А я залезу в футляр. Я легкий...”
“А куда я дену инструмент?”
“Здесь оставите. Никто не заметит”.
Он тогда и говорит:
“Мальчик, ты представляешь, какая дорогая вещь этот инструмент? Это все, что у меня есть...”
“А человек, значит, не дорогая вещь, да? Дешевле вашей музыки? Меня же здесь пристрелят...”
Он тогда посмотрел на меня через толстенные очки и спрашивает:
“А ты не думаешь, что могут пристрелить нас обоих, если тебя найдут?”
“А может, и не найдут...”
Он смотрел, смотрел на меня, а там автобус загудел. Старик и говорит:
“Почему Бог дал мне талант, но не дал смелости? Ладно, полезай...”
Вытащил он эту... виолончель. Положил в кусты, погладил. А я — в футляр, скорчился там. Ну и стало темно, закачало...
Дышать было трудно. Долго трясло, потому что ехали по неровной дороге. Я не знаю сколько. Потом опять застряли, и мотор заглох. У меня рядом с головой щелкнуло — и дырка такая небольшая, круглая. Я в первую очередь обрадовался даже — дышать легче. А потом полетел куда-то в этом футляре, кувырком. Оказалось — на дорогу. Ну и думал, что конец, грохнулся так... Лежал, лежал. Вылезти-то не мог, футляр заперт снаружи, сил не было, чтобы поднатужиться и запоры сорвать. Да и страшно...
Потом поднялись, понесли. Открыли. Один, с черной бородой, говорит другому:
“Посмотри, брат, какая здесь музыка...”
Вытащили меня.
“ Ты откуда, мальчик?”
А я молчу после такой тряски.
Тогда самый главный, в большой папахе, спрашивает по-русски:
“Ты почему в этом чемодане?”
Я кое-как объяснил, что спасался. На поезд хотел попасть. “Чтобы уехать, — говорю, — а то убьют”.
Они переглянулись, больше ничего говорить не стали. Дали горячей каши и чаю. Потом главный опять ко мне:
“Вот этот человек отведет тебя на станцию”, — и показывает на бородатого. Потом заговорили между собой, по-своему. Думали, что не понимаю.
Старший бородатому говорит:
“Отведешь подальше и застрелишь”.
А тот:
“Зачем? Ребенок ведь. Аллах не простит”.
“А твой ребенок где? А твоя жена? А мои дети где? Те, которые бомбили, смотрели, где чей ребенок?”
“Мальчик не бомбил”.
“Мальчик видел наши лица. Может узнать потом. Дорогу сюда запомнить может... Иди, это мой приказ. Если грех, Аллах накажет меня...”
Я больше не смог есть, сделался почти без сознания.
Бородатый взял за плечо и сказал, что пора.
Мы пошли. У меня ноги не слушаются. Но уже не страшно, только спать хочется. А по краям дороги скалы и кусты. Я думал: скорей бы уж. Потому что совсем уже сил нету, только лечь бы скорее. Я остановился и сказал по-ихнему:
“Стреляй, собака”.
Он тоже остановился.
“Откуда понимаешь по-нашему?”
“Не твое дело. Стреляй, я дальше не хочу идти”.
Он постоял и говорит:
“Иди, мальчик. Станция там, впереди. Может, дойдешь. Я выстрелю, но не в тебя, не бойся...”
Я говорю:
“Ты врешь”.
А он говорит:
“Иди, я сказал”.
Я стал пятиться. Потому что боялся, что в спину выстрелит. Пятился, пятился, потом побежал. А сзади как грохнет... Я упал, думал — в меня. Потом посмотрел, а он лежит на спине, а в руке пистолет. В откинутой... Я подошел, он мертвый...
Я хотел взять пистолет, но у него пальцы были стиснуты. Тогда я взял шапку. У меня была тонкая, вязаная, а у него теплая, мохнатая. Без этой шапки я бы замерз насмерть. А так все же добрался до станции. А там пролез в вагон, в поезд до Ставрополя. Толпа была, меня не заметили...
Мы давно уже пришли на остановку, но автобуса все не было и не было. Мы сидели под пластмассовым навесом. Пластик был зеленый, тонкий, солнце просвечивало его. Лицо мальчишки от этого было табачного цвета. Он перестал рассказывать и закашлялся.
“Курит, наверно”, — подумал я. И сказал не из любопытства, а от неловкости:
— Ты не похож на кавказца.
— Отец был литовец. Наполовину. А наполовину латыш.
“Был...” — отозвалось во мне.
— А мама наполовину русская, наполовину чеченка. Мы ведь сперва-то жили в Смоленской области. Отец был начальник цеха на молочном заводе. Потом завод сделался частным. Отца уволили. Мы продали квартиру и решили ехать на родину отца, в Вильнюс. Но оказалось, что ему туда можно, а мне и маме нельзя, потому что иностранцы. Мы помотались по разным местам, потом мама решила: “Поедем к моим родственникам под Грозный, они помогут”. Это было еще до войны. Мы нормально жили, пока не началось...
Я подумал: спрашивать ли? И не удержался:
— Если твой отец был литовец... латыш... зачем он полез в эту войну?
— А он такой... Сказал: “За вашу и нашу свободу”... Мама говорила: “Не будет никакой свободы, только кровь”. А он все равно...
Из-за угла показался автобус. Мы встали. Мальчик быстро спросил:
— Можно я поеду с вами? Все равно мне делать нечего.
Я уже ничуть не опасался этого пацана. И все же взглянул на Ивку.
— Если хочешь, — сказал Ивка. — Но мы едем на кладбище.
— Мне все равно.
Ивка объяснил, будто извиняясь:
— Мы там будем сажать цветы на могиле... одного солдата.
— Я умею сажать... — И перевел глаза с Ивки на меня. Видно, он чувствовал мое недоверие. Глаза его были не черные, как показалось вначале, а темно-карие. Просящие такие. Я поглядел на его растоптанные кеды.
— Тебя как зовут?
— Арунас... Это литовское имя.
— Длинное, — неуверенно улыбнулся Ивка. — А есть еще какое-нибудь? Уменьшительное...
Арунас тоже улыбнулся. Чуть-чуть.
— Уменьшительное еще длиннее. Арунелис... Но мама иногда говорила: Нэль...
Он отвернулся, быстро зашевелил губами. Я сказал поскорее:
— А я — Саша. Ребята иногда еще зовут: Алька...
Ивка глянул удивленно. Он такого моего имени не знал. Я объяснил:
— Сперва бабушка так звала, а потом в лагере, в прошлом году.
Ивка понимающе кивнул.
— А это Ивка, — сказал я Арунасу. — Полное имя Иван, только Ваней его никто не зовет...
