РАССКАЗ:

"Русский меч"

Я заметил их издали. Парень и девушка, молодые, она — лет двадцати, он чуть постарше. Красивые, сильные. Рюкзаки вздымаются над плечами чудовищными горбами, а им — хоть бы что. Идут легко, упруго, словно и не месили непролазную — после выпавших неделю назад  дождей — грязь все пятнадцать верст от станции до Орташева...

 Они вынырнули из-за зеленых кулис разросшегося ивняка. Там, на краю старого поля, журчал ручей. Беззаботный, он проложил себе путь прямо поперек заброшенной дороги, не желая знать ни о людях, ни об их заботах... И верно — всем не угодишь.

 Я откинул крышку и полез в подпол. Замотанные марлей, там стояли ряды глиняных корчаг с молоком. Наверняка захотят гости дорогие...

 Пока вылезал, собирал на стол нехитрое лесное угощение — грибы, соленья, варенья, маринады, мед опять же — те двое подошли к самой избе. Постучались — в дверь, что открывается на улицу, хотя и видели, что не заперто. Городские, сразу видно. Деревенские стучать станут только в сенях, перед тем, как в горницу войти.

 Я вышел навстречу — а то ведь иначе так и не зайдут. Был у меня как-то такой случай...

 Встретились в полутемных сенях. Летка — остроухая, черная с белой грудью русско-европейская лайка, за немалые деньги купленная у знакомого охотника из Будогощи, даже головы не повернула к явившимся — мол, не мое это охотничье дело. Полкана прикормил — вот он и пусть тебе сторожит. Я в лесу работаю. Ну и лежи себе, никто тебя голос подавать не заставляет.

 Куртки-штормовки на моих гостях самопальные, удобные, потертые — сразу видно, в лесах эта пара не новички, хотя кто их знает, конечно...

 — Здравствуйте! — девушка начала. Худенькая, волосы русые кругом сострижены — модная какая-то стрижка, Арфараэль говорил — “градуированное каре” называется. Глаза большие, светло-серые, блеклые. Не встретишь больше на земле Русской синеглазых красавиц. Перевелись. То ли за океан все подались, то ли линзы контактные понадевали.

— И вам здравствовать, — ответил я, стараясь, чтобы мой бас не перешел бы в совсем уж неразборчивое рычание. — Входите, гости дорогие, откушайте, что послано...

— А... спросить можно? — казалось, девчонка вот-вот поднимет руку, точь-в-точь как первоклашка-отличница. — Кем послано?

Признаюсь, я опешил. Вот это прыть!

— Откушайте, чем Бог послал! — вот как правильно! — она укоризненно уставились на меня. — Потому как всякое яство — от Него, и радость вся, и жизнь сама...

— Ты из обители будешь, что ли? — спросил я, стараясь, чтобы голос не дрожал. Выследили-таки, черноризцы. Выследили — не зря по окрестным болотам осенью лазали туристы какие-то странные, что под гитару не Высоцкого с Визбором, а “духовное” поют... Думали, я не услышу... Хоронились за тремя болотами, за семь верст почти...

 — Из обители,— кивнула. Странно — на монашку совершенно не похожа. Да и парень... Бицепсы Ван Дамму впору.

— Ну, и ладно, — я сворачивал опасный разговор. — Входите! А зовут-то вас как, гости дорогие?

— А... Я — Лика, а он, — девчонка мотнула головой, — он у нас Ярослав. Правильно?

— Умгу, — выдавил из себя парень. Разговаривать он явно не желал. И еще — он меня очень боялся. По-хорошему боялся, как боится настоящий солдат сильного врага — что и помогает ему, солдату, не лезть на рожон, а драться с умом и толком.

 Гостья моя слегка замешкалась, себя называя — то ли уже привыкла в обители к монашескому имени, называть которое не хотела, то ли придумала вымышленное... Осторожничают, верят, видно, что если назвать свое подлинное имя, отдаешься во власть его услыхавшего... Ле Гуин, Урсула — или как там тебя?

 Вошли в горницу. Лица гостей моих разом, как по команде, обернулись к красному углу — однако на треугольной полке для образов у меня был свален всякий нужный в хозяйстве мелкий инструмент, икон же не было в помине.

Ни он, ни она, похоже, ничуть этому не удивились. Даже не спросили — на что же им, православным, креститься, в дом входя? Парень быстро оглядел все вокруг — цепко, остро, умело; похоже, уже прикидывал, чем и как здесь можно драться, если до этого дело дойдет.

Я усадил их за стол. Перекрестились они (глаз с меня не сводя!), слова свои заветные пошептали — а едят едва-едва. И — видно ведь, что голодные! — а едят мало, словно только что отобедали, а у меня — только из вежливости. И еще — осторожничают. Ярослав этот молоко медленно-медленно тянул, точно боялся — на дне жаба окажется. Помилуйте, что вы, давно время таких шалостей прошло...

Но — все же поели. Мало, мало — но честь хозяину оказали.

Я потянулся к пыхтящему самовару.

— Чайку?

— Это можно! — откликнулась Лика. Сама маленькая, русая, лицо округлое, приятное; совсем хороша была бы, — но вот глаза эти блеклые... Ровно у мертвеца, уберегите  нас,  силы лесные!

Налил им чайку. Сидим. Молчим. Закон строг — пока гость не насытится и сам говорить не начнет, расспрашивать его невместно.

Ярослав — туча тучей. А Лика эта вроде как ничего, освоилась. Глазками — туда, сюда, по углам, по полкам, по печке...

Но — вот наконец и с чаепитием покончили. Пора уже мне, как Бабе-Яге, гостей спрашивать с пристрастием: “дело пытаешь, али от дела лытаешь?”

— Мы, Михаил Андреевич, к вам специально приехали, — Лика о край стола кончиками пальцев оперлась, так, чтобы руки провисли, чтобы напряжение в связках чувствовать — волнуется. — Специально... повидать вас хотели, поговорить... Братья наши в здешних краях бывали, принесли весть... Мы и решились... Отец-настоятель отпустил и благословил...

Вот так-так! Это что ж за новые веяния? Совместная у них обитель там, что ли? Верно, отстал я от жизни, отстал...

— Так с чем же пожаловали, гости дорогие? О чем со мной говорить-то можно? Человек я лесной, дикий, который уж год из дебрей своих носа не высовываю...

— Вот про дебри-то мы вас спросить и хотели, — голос у Лики чуть звенит. — Почему у вас такая деревня странная? Все вокруг — и Павлово, и Рокочино, и Дубровка — в развалинах, а в Орташеве все дома как новенькие? Не осели, не покривились, крыши как только что крыты...

— Огороды незаросшие, — внезапно вмешался Ярослав. Голос у него сильный, упругий — приятный голос. — Им бы давным-давно бурьяном покрыться — а тут чистая земля! Вскопанная, взрыхленая — навозу подкинь и можно сажать...

— И поля такие же! — подхватила Лика. Повсюду они лесом зарастают, а у вас словно под парами стоят. Вот мы и удивились... и братия наша удивилась...

— Так неужто же отец-настоятель ваш так этим заинтересовался, что погнал в эдакую даль?

— Конечно! — выпалила Лика, — Кто знает, может, на этом месте благословение... может, тут подвижник древний жил или даже святой, и теперь заступничает за землю осиротевшую? Как же нам не выяснить?.. Тем более, что обитель наша тут неподалеку, в Пестове... до Кипрени на поезде, а пятнадцать верст — так это ж пустяки!

— А с чего вы решили, что я об этом что-то знать должен?

— Так вы ж здесь живете! — Лика руки перед грудью стиснула молитвенно, вся вперед подалась. — Вы все видите, все знать должны! Вам-то самим — неужели это не интересно?!

Интересно, не интересно... А чего ж тут интересного, если я сам это все и делаю?! И тут словно бы повело меня что-то! Да сколько ж можно прятаться, следы путать, от каждого шороха вздрагивать?! Сколько можно этим черноризцам в пояс кланяться?! Раньше-то — никого и ничего я не боялся. Забрало не опускал, на медведя с одной рогатиной выходил — и ничего. А монаси эти, божьи заступники... Власти, правда, у них сейчас не в пример больше, чем раньше — глянь-ка, Священный Синод уже и парламент заменил, и президента, а патриарх сам, бывало, в Кантемировскую танковую да Псковскую десантную выезжал, да не с проповедями, а с инспекциями... Инквизицию пока не ввели, но опять же, кто их знает... Раскол-то до сих пор памятен. Правда, хватило у черноризцев ума — не вбивают учение свое в головы паровым молотом, уроки Закона Божьего только для желающих, молитвы опять же только для них... Никто вроде бы никого не насилует, но народ как-то уж слишком рьяно к храмам потянулся... А разговоры! (Я хоть и в дебрях сижу, а что на свете делается — знаю.) Разговление, неделя страстная, суббота родительская, заутреня, вечерня, а ты в какую обитель, а я такой вклад за упокой сделала, а батюшка вчера на проповеди так про муслимов этих страшно говорил...

Ну да меня это пока не коснулось. И верно — хватит прятаться. А если и двинутся против меня черноризцы всей силой — так давно пора застоявшуюся кровь разогреть. Тем более, что это ж война бескровная...

— Так а что ж домам тем не стоять, коли я сам за ними приглядываю? — я себе еще чаю налил, откинулся вольно. Мол, нипочем мне все ваши намеки.

— За всей деревней? — у Лики глаза округлились.— Один? А зачем?

— Жду, когда хозяева вернутся, — я пожал плечами, — что ж тут странного?

— Да не под силу это одному человеку! — выпалила Лика. — Как так можно? И поля, и огороды — тоже вы?

— Тоже.

Переглянулись они. Ясно, что ни единому слову не поверили.

— Ежели за домом постоянно следить, не запускать — так и трудов-то особых прикладывать не приходится... — я добавил.

Пресеклась беседа. Не ожидали они, верно, что я так просто, в лоб, им все выложу. Интересно, что дальше станут делать.

Лика поднялась первой — судя по всему, она, а не Ярослав, была главной в этой компании.

— Спасибо за хлеб, за соль. Спасибо этому дому, пойдем ко другому...

— Да куда же вы пойдете? Оставайтесь. Горниц у меня две. Не стесните...

— Невместно нам в доме без святого образа ночевать, — мрачно проговорил Ярослав.

Я вновь пожал плечами.

— А по мне крыша над головой есть — и ладно!

— Сказано — не хлебом единым...— насупился было парень, но Лика (она-то, видать, поумнее оказалась) за рукав его дернула — молчи, мол, дурак, все испортишь...

— Спасибо-спасибо, — скороговоркой,— так и сделаем, Михаил Андреевич, не сомневайтесь... Мы тут погулять хотели бы... Рюкзаки вот только бросим — и пойдем...— а сама на меня выжидательно смотрит: не схвачу ли за руку? не начну ль отговаривать?

— Ну, так и отчего же не погулять? — я пожал плечами. — Да только что ж по нашей деревне ходить-то? Два десятка изб пустых, запертых да заколоченных — что в них интересного?

— А вот нам и интересно, как это вы их в сохранности содержите, внутрь не входя? — приняла вызов, молодец, Лика, уважаю. И каким ветром тебя только в невесты божьи занесло?

— Да вот так и содержу. Когда крышу подлатаю, когда еще что по мелочи сделаю... — я дразнил ее и она это чувствовала.

Ничего-ничего, раз такая смелая — пройдись-ка по деревеньке нашей в сумерках... а то еще на Мохово Болото сходи — там, где Моховый Человек под луной бродит-вздыхает, на судьбу жалуется... Не знаю, поможет тебе тогда молитва твоя, девонька, или нет...

Хотя — говорят, что у кого из них вера и вправду есть, так на многое способны. Вот мы и проверим, на что. Рюкзаки они и вправду во второй горнице оставили — и шасть—шасть на улицу. Ну, мне за ними следить недосуг — по хозяйству дел полно...

По деревне они долго лазали. Все дома, гляди-ка, обошли, ни одного не пропустили. И чего только вынюхивали? Что тут у нас вот так, с наскоку, вынюхать можно?

Я с огородом покончил, топор прихватил, гвоздей там всяких и прочего — и тоже на улицу. Гости мои как раз перед избой бабки Васюшки застыли. Ну застыли и застыли, мне-то какое дело? А потом смотрю — Лика, не стесняясь, рубаху расстегнула, за крест нательный, с шеи его не снимая, взялась — и что-то нараспев тянет, ровно молитву. Ярослав рядом и — клянусь Перуном! — стоял он так, словно в руках автомат держа и поминутно ожидая, что кинется на него кто-то...

Почуяли неладное.

Но да мне-то что, я иду себе, насвистываю, топориком так слегка помахиваю... Далеко до гостей моих было, нипочем бы обычному человеку не разобрать Ликиных слов — а я вот разобрал — верите ли, нет — пробрало меня от них до самой печенки. Вот ядрена кочерыжка, знает девка свое дело, не зря ее отец-настоятель главной поставили, ко мне отправляя... умный, видать, черноризец, мозги жиром еще не заплыли... Потому как не имели слова Лики ничего общего ни с “Отче наш”, ни с “Богородицей”, ни вообще с какой-либо молитвой. Заклятие это было, именем их сильномогучего Бога запечатленное заклятие, изгоняющее бесов. Так вот в чем оно дело-то, значит... Да, смекнули умные головы, что не с хоругвями да святыми образами ко мне в гости ездить надобно, а присылать вот таких... “Верные, не знающие сомнений”,— не про таких Стругацкие Аркадий с Борисом писали, да уж больно точно сказано. Потому как Изгоняющий хоть с малейшим сомнением — уже не Изгоняющий.

Так что гости у меня оказались и впрямь знатные. “Экзорцисты” по импортному, “бесов изгоняющие” по русскому строю. И притом из лучших — потому как не требовались ей, Лике сей окаянной, ни молебствования, ни ходы крестные, ни святая вода, ни образа... Ничего, кроме нательного креста да веры ее. И правильно, потому как со всеми другими я бы справился... Ух, молодец же ты, настоятель неведомый, быстро соображаешь, хорошо, толково... Жаль только, нельзя тебя теперь в живых оставлять. Больно много знаешь... или же слишком о многом догадываешься.

Меня завидев, Ярослав качнулся навстречу. И — не шагнул, не прыгнул, а как-то очень плавно, мягко потек навстречу.

— Стойте! Нельзя сюда! — он выбросил руку, то ли стремясь задержать, то ли предупреждая... Я отшвырнул его в сторону — одним ударом, как встарь, как в лихом кулачном бою на льду Волхова, когда сходились Славенский Конец с Плотническим... Хоть и обучен ты, паря, новомодным своим штукам, когда одним пальцем стену бетонную пробивают, а против настоящей силы тебе, видать, еще стоять не приходилось.

Ярослав всхлипнул и осел.

Лика не обернулась — тянула и тянула на одной ноте свое тягучее песнопение; а там, в Васюшкиной избе — я знал — катается сейчас по полу, корчась и тонко визжа от боли, мохнатый серенький клубок, и торчащие руки-ноги бессильно колотятся о доски. И не он один. И в бане, и в овине, и на гумне, — всюду кричат, исходят одному мне слышным воплем те, кто мне помогал. И — кому помогал я. Помогал и оберегал...

Домовой не выдержал. Да и не мудрено — вера в Лике чувствовалась такая, что, казалось, скажи она сейчас, за неимением горы, дальнему лесу — “иди и встань рядом!” — послушаются деревья и вся армия лесных хозяев ничего не сможет сделать.

Домовой не выдержал. Он внезапно возник прямо на крыльце, напротив творящей свое дело Изгоняющей — верно, бедняга совсем ополоумел от боли и страха. И — в последнем проблеске уже гасшей жизни увидел меня.

— Спаси-и-и... — только и успел выдавить он, уже охваченный яростным белым пламенем.

Вспарывая душу, по мне хлестнул бич, усаженный острыми шипами. Древняя ярость толкнулась в сердце — впусти, позволь, как раньше, врага — вмах, отомсти, не дай уйти невредимым!

Но я так же очень хорошо знал, что все это сейчас бесполезно.

Меня Лика не замечала. Похоже, она вообще вокруг себя ничего не видела — только тот пылающий круг, в котором с воплями тонули, сгорали, распадаясь невесомым прахом, ненавистные ей демоны...

Я замахнулся. И — тотчас опустил руку. Сила моя не значила здесь ровным счетом ничего. ОН, Белый Христос, охранял своего верного воина лучше любых оберегов.

За моей спиной поднимался Ярослав, поднимался, сплевывая кровь. Не растерянный, не ошарашенный — словно все шло, как он и предвидел. Ярослав, Ярослав... Проклятое имя!

Сейчас, сейчас он вцепится мне в горло. Маски сброшены. Но — этого мальчишку я не боюсь. А вот его спутница...

Крики и в амбаре и возле баньки стихали. А я стоял, бессильно уронив руки, и ничего не мог сделать. Даже если бы я сейчас начал рвать Ярослава на куски — Изгоняющую это бы не остановило. Ее вообще ничего бы не остановило. Только...

Нет! Я же запретил себе даже вспоминать о нем! Должна же эта безумная девчонка остановиться, когда прикончит всех несчастных обитателей васюшкиной избы! И тогда мы с ней поговорим по-иному.

Я ощутил на плече руку Ярослава.

— С ума сошли вы, что ли?! Ваше счастье, что я не дерусь со стариками!

Глаза у него были совершенно бешеные. Э, братец, слабоват ты, гнев да ярость — не про Христовых воинов...

Лика была по-прежнему внутри тугого, непробиваемого кокона силы, и я повернулся к мальчишке.

— Стариками? — я прищурился. - Еще раз с ног тебя сшибить?

Он дернулся и прежде, что я успел пошевелиться, его кулак врезался мне в подбородок. Я опрокинулся на спину, захрипел...

— Славные у меня ныне гости... Вежливые и обходительные... — я приподнялся на локте.

Он, похоже, растерялся. Бил он по-настоящему, и любому другому этот удар сломал бы челюсть. Парень оказался настоящим мастером. Что ж, отрадно, я все еще на что-то способен. Ярослав, похоже, уверовал, что первый раз не я сбил его наземь, а он сам упал, оступившись... неплохо, неплохо. Еще не разучился глаза отводить...

— Сказали ж вам — не подходите... — забубнил парень.

Кряхтя, я поднялся.

— Короче. Шмотки свои забирайте — и чтоб духу вашего в деревне не было.

Ярослав вдруг недобро осклабился.

— Думал, не узнаем про бесовские штуки твои?! — прошипел он, брызгая слюной. — С нечистым якшаешься! Ну ничего, владыко на тебя управу найдет... если только мы прежде не справимся...

— Парень, да ты, верно, в поезде перебрал, — я повернулся к нему спиной и пошел прочь. - Рюкзаки ваши я на улицу выставлю.

И тут Лика пришла в себя.

Взгляд ее прожигал. Глаза из бесцветных превратились в ярко-зеленые; беспощадность уже уходила из них, и вместе с ней, казалось, Изгоняющую покидала жизнь.

— Да у вас же бесы в деревне, Михаил Андреевич!..

— Скажи своему спутнику, чтоб ваши вещи забрал. — Я шел дальше.

— Вещи наши забрал? — ее голос звенел. — Вещи забрать нетрудно...

— Ну так и забирайте. И на вашем месте я не стал бы здесь задерживаться.

— Почему же?.. Тут же у вас такое творится!.. Бесы, бесы, вы что, не понимаете?..

— Оставь, Лика, — прохрипел парень, — все он понимает. Он тут с этими бесами ест-пьет...

— Так вот кто деревню-то держать помогает... — протянула девица. Догадалась наконец-то.

— А с чего это ты взяла? — я взглянул ей прямо в глаза.

— Пока ты изгоняла, он на тебя едва не кинулся,— прошипел Ярослав. — Да только побоялся. Почуял, верно, силу твою...

— Он у тебя, Лика, явно с катушек съехал, — я равнодушно пожал плечами. — Чудится ему невесть что...

— А вы что же, в бесов не верите? — от возмущения она едва не задохнулась.

— Верю, не верю... мое это дело, девонька. Одним словом, пошел я.

Они остались позади. И я услышал:

— Ну, и ладно. Пошли дальше. Я чувствую, бесовское здесь место. Работы хватит...

Хотел бы я знать, где еще они нашли подобное же место!

— Афрараэль!

— Здесь. Давно. Смотрю...

— Мне ее не остановить!

— Это неправда. Ты можешь! И ты остановишь!

— Я не прикоснусь к нему!

— Да, ты слишком хорошо его спрятал! Что, обидно теперь доставать?

— Нет. Не обидно. Но... если я достану его…

— Правильно. Пославший их об этом узнает!

— А ты? Ты ничего не можешь сделать?

— Против Белого Христа я бессилен, и ты это знаешь. Здесь было последнее место, где мы нашли приют — благодаря тебе. Если оно погибнет, то падем и мы!

Голос у моего собеседника спокоен и ровен — духи не умеют говорить иначе. Даже перед лицом собственной гибели. Впрочем, я до сих пор не знаю, страшит ли она их и что ожидает это племя за порогом их странного земного бытия.

— Так что же делать? Они убивают тех малых, что остались в домах, доверившись мне!

— То же, что делал и всегда. Один. За всех. Противу всех!

— Вот уж не знал, что духи знают стихи Цветаевой! — невольно удивился я.

— А что ж в этом такого — она ведь давно одна из нас... В Свет ее не взяли, но и Огонь она тоже не заслужила... В общем, или ты достанешь его — или нам конец. Тебе тоже. А если это случится — кто в Последний Час отроет спрятанное тобой сокровище?

Возразить на последний аргумент Арафраэля, казалось мне, нечего. И все же надо попытаться...

— Неужели ты боишься, ты, от одного имени которого трепетали гордые киевские властители?

Нет, я должен ее остановить! И пусть никто не в силах предугадать исход схватки. Быть может, Изгоняющая возьмет верх — и тогда тщательно укрытое в болотных мхах сокровище бесполезно и бесцельно проваляется в тайнике еще незнамо сколько столетий, до тех пор, пока не высохнет топь. Все так, но если я не вмешаюсь, эта безумная монашка перебьет всех до единого домовых, банников, овинников, запечников, гуменников, полевых, кикимор и прочих, а потом возьмется за леших с водяными, закончив свой “дранг нах остен” Арафраэлем и его сородичами. И потому я не мог больше мешкать.

— Арафраэль!

— Ты решился?

— Решился. Доставь мне его. Видишь же, из деревни мне не уйти...

— Они сразу же заметят меня. И могут связать. Лучше давай я тебя туда вмиг домчу. А уж дальше — ты сам.

— Хорошо! Действуй!

Я потерял из виду Изгоняющую и ее спутника. Здесь, на дальнем конце деревни, куда эта пара еще не сунулась, не боясь солнечного света, из всех щелей выглядывали искаженные страхом лица. Лица тех, кого я поклялся защищать и оборонять. И теперь пришла пора исполнить клятву.

Мягко толкнула в спину упругая воздушная волна. Разогнавшись над полем, Арафраэль, дух Воздуха, осторожно подхватил меня — и замелькали, сливаясь в сплошной ковер, поля, узкие лесные языки, старые сенные сараи, серые от времени, и, наконец, сплошной, неразрывный лес. Черно-зеленые копья елей пробили легкомысленно шуршащую листву ольшанников и березняков — пройдет время и на этих местах воздвигнутся мрачные и торжественные еловые боры; серовато-бурые мшистые болота, темные замки густо заросших корабельными соснами островин; черные, прозрачные озера среди бескрайних моховых равнин. Сейчас, сейчас... вот уже и приметная раздвоенная береза на самом краю болотного поля...

Удар настиг нас внезапно — словно кинжал убийцы, что разит в темноте проулков, вырвавшись из-под черного, сливающегося с мраком плаща. Была ли это молитва той, что назвалась Ликой, или же она отбросила словесную шелуху и одна только ее Вера привела в действие могучие небесные легионы — мне не дано было узнать. Арафраэль вскрикнул — именно вскрикнул, словно тяжело раненый, в грудь человек. Мхи рванулись мне навстречу... и спасли, приняв на себя всю мощь земной смертельной тяги.

Лика, Изгоняющая, или как там ее звали на самом деле, дотянулась-таки до меня выкованным в горне Белого Христа незримым оружием.

Я стоял по грудь в болоте. Всхлипывая, из толщи мохового одеяла, точно кровь из раны, сочилась бурая жижа. До костей ни с того ни с сего пробрал мороз — верно, от предстоящего.

Арафраэля было не видно и не слышно. Я окликнул его — раз, другой; молчание. Кое-как выбравшись из ямы, я потащился дальше. До заветного укрывища оставалось совсем немного. А в ушах стоял предсмертный стон — там, в брошенном Орташеве, расставался с жизнью еще один из тех, кого Саймак точно и метко (не иначе, сам с ними повстречавшись!) назвал “малым народцем”...

Грудью раздирая мох, я добрался-таки до заветной березы. Остановился. Болезненно корчась, сжалось сердце. Вот он. Здесь, под ногами. Заветное мое сокровище. Мое — и не мое. Отданное мне Судьбой на хранение, когда по всей Руси пылали пожиравшие “идолов” костры, знаменуя небесную победу именуемого среди людей Белым Христом...

Вот он, совсем близко. Протяни руку — и сам Перун ниспошлет тебе силу разящих молний. Сколько раз спасало лежащее в болотной ухоронке русскую землю, уже и не упомнишь. И на берегах Невы, когда семь сотен дружинников Александра Ярославича в прах разнесли семижды более сильное войско, и на чудском прогибавшемся льду, что плавился от лившейся на него человеческой крови, и под Раковором, и в злые годы ольгердовщины (забыли ее, ох, забыли! а ведь ничем не лучше степной напасти эта была!), и в аду Куликовского Поля, когда ничтожные двенадцать сотен Боброка по-иному повернули ход уже проигранного было сражения, и потом, в черные дни тохтамышева разорения, и после, после, после... Я помню, как, рассеченная, горела броня крестоносных танков под Кубинкой страшным предзимьем сорок первого, и помню лицо того чумазого танкиста, как две капли воды похожего на зарубленного мной под Раковором тевтонца — когда пеший новгородский полк грудью да частоколом копий остановил смертоносный разбег орденской конницы...

 И долгие века потом не достававшийся — когда росла страна и штыки ее солдат шли от победы к победе, прославленные от Босфора до Парижа, от Сан-Франциско до Кушки; извлеченный лишь в тот день, когда стало ясно — остановить немецкий танковый клин под Кубинкой спешно стянутые ополченцы (винтовка на пятерых да граната на десяток) уже не смогут. Русский Меч. И вот теперь — достать, чтобы спасти доверившихся мне? Ветер, словно взъярясь от моей нерешительности, бросился вниз, раздирая тело об острые пики елей. Ударил в лицо — словно дал пощечину трусу, все еще надеящемуся, что как-нибудь да уладится... Нет. Не уладится. Ну, пришел и наш черед.

Моя рука погрузилась в землю, и зачарованные пласты Великой Матери послушно расступились. Пальцы стиснули горячую — точно она раскалилась от снедавшей Меч ненависти — рукоять. Идем же. Раскрылись недра и лесные глубины, и мириады призрачных глаз взглянули мне в душу. Согнешься? или все же выступишь против непобедимого противника? И мне почудилось, что одноглазый старик в широкополой шляпе на миг мелькнул передо мной; а за ним — иные... те, что пали. На деревенской улице я оказался в следующий миг.

Лика, стоя уже перед другим двором, вновь тянула свою жуткую изгоняющую песнь-заклинание; и слух мой вновь обожгли тонкие стоны умирающих младших братьев.

— Стой, именем Сварога!

Меч тускло блестел в моей руке. Неказистый, железный, без всякий украшений, он, тем не менее, нигде не был тронут ржавчиной.

Лика медленно повернулась ко мне. И — меня продрало до костей свирепым морозом ужаса: на лице ее увидел довольную, можно даже сказать — счастливую улыбку. Ярослав куда-то исчез, растворился, сгинул — словно его никогда и не было. Мы остались вдвоем.

— Вот я и у цели. Ты сам вытащил бесовскую железку из тайника! Сам... Всеслав.

В глазах у меня помутилось. Она знала! Знала все с самого начала! Или... или не она?..

— Отдай мне его. Отдай сам.

Она менялась. Дрожали, расплываясь, очертания тонкой девичьей фигурки, и на месте монашенки Лики появлялась совсем иная женщина... Высокая, статная, коронованная нимбом золотистого света, в одеянии белого льна, с прижатым к груди всесильным крестом... Так вот кого они послали за Мечом!..

— Здравствуй, Хельга. Правда, Лика мне нравилась больше.

— Узнал... — она усмехнулась. — Лика... она хорошая. А для меня важно сходство не внешнее... Но мы отвлеклись. Так отдашь ли ты его сам?

Я молчал.

Мы никогда не встречались с тобой, Хельга, или, по-русски, Ольга. Ольга Святая, первой принявшая крещение, чей внук стал Равноапостольным... Ты умерла в 969 году от рождества твоего Белого Христа, ну а я, Всеслав, жил столетием позже, сойдясь в смертельной схватке с Ярославичами. Ты ушла Наверх, я остался.

Не так уж сложно избежать и райской тоски, и адской скуки. Нужно лишь ЗНАТЬ.

— Я так и знала, что ты не удержишься и ринешься защищать твоих бесов, — каменными глыбами падали беспощадные слова. — Это оказалось просто, очень просто... Я пошла на это, потому что один лишь этот меч, меч из глубин времен, когда Титаны еще не были повержены, помогает держаться здесь таящимся врагам рода человеческого. Тот, чье сердце полно любви, просил тебя отдать Меч добровольно.

Наверное, надо было торговаться. Но, как тогда, на истоптанном снегу берега Немиги, когда, спасая войско, шел к целовавшим крест: “не будет тебе никакого вреда!” — Ярославичам, Изяславу, Святорславу и Всеволоду, зная уже, что обманут и схватят, не мог отступить я и сейчас. Я, Всеслав, Всеслав Полоцкий, еще в те годы прослывший первым волшебником и ведуном славянской земли...

— Нет. — Я поднял меч. Не на женщину — на Того, Кто стоял за ней.

 ***

Их так и нашли. Немолодой мужчина, единственный, кто жил в брошеной деревне, крепкий парень в брезентовой штормовке, и невзрачная девушка, почему-то облаченная в одеяния из чистейшего белого льна. Раны запеклись, но оружия так и не нашли. Парня и девушку в белом как будто бы зарубили — как будто бы даже мечом, — а в мужчину словно бы ударила молния.

 А во многих обителях треснули образа святой Ольги Киевской.

 ***

Прошла зима, и на низкой кипренской платформе, когда отошел остановившийся всего на минуту поезд “Москва—Бутырская”, остался молодой, подтянутый парень, что не перекрестился, проходя мимо местной церквушки.

В его паспорте стояло имя — Всеслав Брячеславович Полоцкий.