Глава 17
Время смутное
— Так что двум котам в одном мешке не улежаться... — мудро
подытожил Ухмыл и надхлебнул стаканчик.
Кудыка хмыкнул и посмотрел на Чернаву. Та сидела, подперев чисто
отмытую щеку, и сердито слушала степенный мужской разговор, время от
времени придирчиво оглядывая свою новую обитель. Так уж вышло, что
после недавней подземной смуты всех попятливых да окарачливых
скоренько переобули из сапог в лапти. В число разжалованных попал и
робкий сотник Нажир Бранятич — тот самый, кому принадлежало раньше это
жилье. Конечно, по сравнению с тесной дырой, где поселили поначалу
Кудыку с Чернавой, — хоромы. Две сухие просторные клети, стены
обтянуты чистой холстиной, а теперь даже вон и коврик греческий на
полу, выменянный всего за дюжину идольцев... А все ж не Навьи Кущи...
Чернава вздохнула.
— Под котами-то кого разумеешь? — спросила она Ухмыла. — Розмыслов
наших или Столпосвята со Всеволоком?
— Да что тех, что других... — небрежно ответствовал тот и
примолвил со вздохом: — А все бабы. Все они...
— Бабы-то тут при чем? — обиделся Кудыка, но, думается, все-таки
не за баб обиделся — за мужиков. Что ж мы, в самом-то деле, без
женского полу сами и склоки учинить не сможем?.. С лесоповала бывший
древорез вернулся малость осунувшийся, с незнакомым начальственным
блеском в глазах.
— Ну как... — сказал Ухмыл. — Все с чего началось-то? Перенега со
Звениславой сцепились — колом не разворотишь!.. Наша-то, вишь, с
раскладки, из грязи да в князи, а та и впрямь княжна, Всеволоку
двоюродной сестрицей приходится... Да и муженек ее Родислав Бутыч сам
из бояр... Бела кость...
— Ишь ты! — подивился Кудыка. — Как же это он в розмыслы-то
угодил?..
— Да запросто! А ты думал, розмыслы сплошь работяги?.. Вот
Коромысл, к примеру... Слыхал о таком?.. Тот и вовсе из княжьего роду
происходил. А смекалист был, сказывают!.. Не чета нынешним — снасти
новые придумывал... Кое-что так в его честь и назвали... — Ухмыл
приостановился и подплеснул в стаканы винца. — Ну вот... — продолжил
он, покачивая берестяной посудинкой. — И давай, стало быть, это бабье
мужей подбивать: Завида, значит, Хотеныча с Родиславом Бутычем... С
тех самых пор распря у них и идет... Хотя, по правде молвить, у нас в
преисподней теплынские участки и раньше со сволочанскими не ладили...
— И кто, мыслишь, верх возьмет? — с тревогой спросила Чернава.
— Где? Здесь или наверху?
— Да провались он, этот верх! — вспылила Чернава. — Не наверху,
чай, живем-то!..
— А вот это ты зря... — заметил Ухмыл. — Тут, вишь, такой узел
завязался, что и не распустишь. Ежели Завид Хотеныч не удержится, то и
Столпосвяту, считай, опалы не миновать. То есть вотчины своей
теплынской лишиться... Да и наоборот: сгонят Столпосвята — тут уже
Завиду Хотенычу беда придет. Так что ты, Чернава, не горячись... Нам
без греков да без князюшки одним эту кашу не расхлебать нипочем. А тут
еще царь-батюшка помер, слыхали?
— Вчера, четным вечером, — изронил Кудыка, гордый, видать, своей
осведомленностью. — Двойной-то день, сказывают, лишь перед концом
света бывает. Ну а старичок, ясно, пужливый — узрел второе солнышко да
и сковырнулся... А все сволочане, сошку иху да об камушек!..
Мужики вздохнули и выпили кстати за упокой старенького
царя-батюшки, не ной его косточка в сырой земле.
Чернава чуть не плюнула с досады, на них глядючи.
— Вашими бы языками да лапти плести!.. — бросила она. — О деле,
чай, спросила!.. Удержится Завид Хотеныч в розмыслах или нет?
— Еще как! — надменно рек Ухмыл. — Этот мосол не для их сусал.
Кощея так просто не проглотишь, поперхнешься Кощеем-то...
— Кем? — обомлев, переспросил Кудыка.
Ухмыл смутился.
— Да это мы так, вишь, промеж собой Завида Хотеныча шутейно
кличем... Костлявый потому что... Не слыхал разве?..
Кудыка вспомнил лениво поднимающегося с варяжских щегольских санок
тугомордого отрока в крытой малиновым сукном шубейке — и, тряхнув
головой, поспешно погасил свой стаканчик, не ждя Ухмыла. Собираясь с
мыслями, закусил соленым огурчиком.
— А вот у нас в слободке врали, будто теплынские берегини под
каким-то Кощеем ходят... — запинаясь промолвил он. — Неужто розмысл,
а?..
Ухмыл подумал.
— Да всяко может быть... — как-то нехотя отозвался он. — Завид
Хотеныч — муж пронзительный. Мог и их тоже к рукам прибрать...
Тут в дверь стукнули властной рукой, и Чернава метнулась
открывать. Отперев, попятилась. На пороге, весь увешанный оберегами и
с посохом в деснице, высился суровый волхв, в котором погорелица,
ахнув, признала синеглазого красавца древореза, когда-то ею
отвергнутого и брошенного связанным в землянке.
— Никак Докука? — тоже присмотревшись, ошарашенно молвил ее
супруг. — Что это ты, брат, кудесником вырядился?.. Да полно те за
косяком-то стоять! Садись, угощайся...
— Пьянствуете, бражники? — глуховато, зловеще вопросил
преображенный Докука. Приблизился к столу, сел и, подумав, набурлил
себе полный стакан. Не на капище, чай... Все свои.
Осушил единым духом до берестяного донышка, помолчал, грозно
содвинув брови, потом воззрился на Чернаву.
— Говорят, порчу сымать умеешь?..
* * *
«Ростом добрый царь Берендей был невелик, ликом благолепен, власы
и браду имел серебряны и обильны. Статью прям, хотя годами преклонен.
К подвластным берендеям милостив, нравом же незлобив и кроток. Без
малого сто лет правил он нами, окаянными, и ни разу не повелел казнить
смертью ни единого подданного своего, пусть даже в чем и повинного».
Летописец приостановился и сменил перо. За низким оконцем с
вынутым по весне слюдяным переплетом рычала, клокоча, аки пес цепной,
порожистая мутная Сволочь. И точно так же рычала она за другим
оконцем, прорубленным в противоположной стене избушки.
«Лишь единожды закрыл добрый царь сердце свое для милости,
приказав изгнать преступного купца Мизгиря ради злодеяния, воистину
ужасного. А что сказывают, будто того купца утопили по велению
царскому в Мизгирь-озере, есть бессмысленная и злобная ложь, врагами
распущенная».
«Волхвам же, ему не подвластным, — продолжал летописец, — внушал
блаженный царь неустанно и кротко, что не гоже столь часто низвергать
в преисподнюю живых людей, ибо не угодны ясному солнышку жертвы
человеческие. Зрячей, рыскучею мыслью оглядев окрестные царства,
войною живущие, возлюбил добрый царь Берендей мир и покой. Не слыхано
было при нем ни грома сабельного о шеломы железные, ни стонов
народных, ни плача жен на высоких стенах».
Тут летописец призадумался. Беда с этим похвальным словом.
Всеволок, положим, одобрит, а вот Столпосвят... Не понять Столпосвята.
То славит батюшку своего Берендея, а то честит на все корки...
Летописец вздохнул, поглядел в одно оконце, в другое. Сволочанский
берег был ближе, зато со стороны теплынского намыло долгую отмель —
чуть ли не до самого островка, на котором ютилась ветхая избенка...
Вот и гадай, к кому угодишь: к Всеволоку али к Столпосвяту! И
угораздило же усопшего царя-батюшку поместить летописца в самую
середку земли берендейской, чтобы, значит, известия со всех сторон
легче было получать!..
Летописец сердито ткнул гусиным пером в медную чернильницу и вновь
склонился над пергаментом.
«Более же всего, — выводил он, стиснув зубы, — дивился царь
Берендей живописанию красот земных. Бывало, что и сам, взявши кисть,
садился на позолоченный стулец да писал на теремных столбах красками
турьи ноги, простецами за коровьи почитаемые. С народом был ласков,
челобитьица от обиженных принимал сам, на бояр сие не возлагая. И за
добродетели его подарило светлое и тресветлое солнышко царя нашего
батюшку предолгим веком».
Летописец крякнул и, не стерпев, полез под стол за сулеею доброго
вина. Предстояло самое сложное.
«На излете светлых дней своих, — все медленнее выводил он, спрятав
винцо и обмахнув усишки, — весьма огорчен был царь раздорами...»
Подумав, взял ножичек, выскоблил слово «раздорами», вписал
«неурядицами».
«...неурядицами сыновей своих, учинивших лютую сечу на речке
Сволочи...»
Ой, нет... Про сечу лучше не надо. Битву-то на речке Сволочи
Столпосвят со Всеволоком, не поделивши царства, учинили уже после
Берендеевой кончины, причем о кончине той ни народу не сказали, ни в
свитки не велели вносить... Летописец убрал упоминание о сече и в
тоске погрыз перо. Вот ведь закавыка-то!.. Как же время-то
обозначить?.. Помер месяц назад, а курган над ним лишь вчера
воздвигли... А, ладно!..
«На излете светлых дней своих узрел государь в небе грозное
знамение, усобицы предвещавшее. Удрученный, взошел он в свою
опочивальню, и се отлетела душа его в Правь. На радость... — Тут
летописца прошибла испарина. Снова сличил расстояние до теплынского и
до сволочанского берегов, поджал губы, клюнул пером в чернильницу и
решительно закончил: — На радость тем, коим предстоящая смута была на
выгоду.»
* * *
В те самые дни возникло на Мизгирь-озере еще одно видение. И, хотя
выглядело оно столь же дивно, как два солнышка в небе или, скажем,
плывущие с верховьев бревна, но причина его была на сей раз более или
менее ясна. На смутно зримом сволочанском берегу тучею клубился
работный люд. Ежели не лгали ясны глазыньки, вбивали там в превеликом
множестве сваи и спешно громоздили каменный причал. Такая заваривалась
суматоха, что поглядишь — да и руки врозь!..
Встревоженные теплынцы вот уже который день только об этом и
перешептывались. Толковали с уха на ухо, а слышно было с угла на угол.
Гудом гудела рыночная площадь. В самом деле, на кой ляд мог
понадобиться сволочанам причал на Мизгирь-озере, да еще и каменный?
Ежели мыслят они перехватить у теплынцев торговлю с варягами, то она
давно уж перехвачена. Речка-то Варяжка, из Мизгирь-озера изливающаяся,
только по сволочанской земле и течет. А с греками торговлишку так и
так не переймешь, хоть строй причал, хоть не строй... В одном все были
согласны: опять этот Всеволок, стяжательством прославленный, затевает
какие-то козни.
— Пода-айте, люди добрые, увечному воину, кровушку за вас
проливавшему на речке Сволочи... — уныло да жалостливо выводил
слободской нищий Телешко. — Плечико пронизано, головушка
испроломлена...
Подавали мало и не потому, что Телешка в тот день на речке Сволочи
заведомо не было, да и быть не могло, а так — по скудости да по
художеству своему.
Возле мучного ряда, ныне сплошь занятого варягами, звенели и ныли
струны слепого гусляра Бачилы. Надрывая сердца, пел гусляр о роковом
поединке преклонного годами воеводы Полкана Удатого с дерзким
сволочанским богатырем Ахтаком:
— Копьями столкнулись — копья извернулись... Саблями махнулись —
сабли выщербились...
Старый дед Пихто Твердятич остановился послушать. Короткую
нищенскую клюку он сменил на высокий приличный возрасту посох, и, хотя
припадал на ножку по-прежнему, однако делал это теперь степенно, с
важностью.
Потосковав о внуке, заступившем когда-то путь бесчисленной вражьей
рати, а сейчас неведомо где обретающемся, положил дед, кряхтя, перед
гусляром оббитую берендейку и похромал дальше.
Бирючи на торгу не появлялись. Царские-то, понятно, отошли к
Всеволоку, а своих Столпосвят, видать, еще не назначил. Но, стоило об
этом старому Пихто Твердятичу подумать, как над толпой воздвиглась
шапка на высоком шесте, и чья-то луженая глотка играючи перекрыла
людской гомон:
— Слушайте-послушайте, слободские теплынцы, люди княжьи, люди
государевы!..
Перепутать с каким-либо другим этот зычный, не к месту
взревывающий голос было просто невозможно. И все же народ перед тем,
как заворчать утробно и двинуться на протяжный сей вопль, подсучивая
рукава да перехватывая посподручнее дреколье, опешил и заморгал.
Конечно, Шумок всем и каждому известен был своим бесстрашием, но чтобы
взять и вот так охально и срамно передразнить крик бирюча, оглашающего
указ! Да еще и шапку вздеть на шест!.. Заворчали, двинулись,
подсучивая да перехватывая, и налетели вдруг на окаменелые спины тех,
кто стоял поближе.
Вспрянули на цыпочки, протянули шеи... Да солнышко ты наше
тресветлое! Что ж это такое деется-то?.. В толпе, бросив пальцы на
сабельные рукояти, надменно деревянели рылами пятеро суровых храбров
из княжьей дружины, а меж ними узрел изумленный люд благообразно
одетого Шумка с шестом в правой руке и свитком пергамента в левой.
— Ведомо стало, — заходился Шумок, — что сволочанский князь
Всеволок, пыша на нас злобой, вновь умышляет навести полки свои на
теплынскую землю, ради чего повелел сложить с варяжской помощью на
Мизгирь-озере превеликую пристань для переправы на сей берег. А вам
бы, теплынцам, верным княжьей власти, быть по сему случаю при оружии и
зорко следить, не учинит ли враг копания или иные шкодливые
лукавства...
И впрямь как подлинный бирюч, уронил шапку с шеста и победно
огляделся, нахлобучив. Народ моргал да покряхтывал. Дивно, ох,
дивно... Перво-наперво, с пристанью... От великого ума, что ли,
взбрело сволочанскому князю Всеволоку ладить переправу через
Мизгирь-озеро, когда можно отступить вверх по Сволочи перекликов на
двадцать — и вброд ее! Там куры пеши ходят... А первей того — чудо
чудное! Шумок-то, а?.. Это что ж теперь, и пальцем его не тронь?..
— Ты... это... — недоверчиво молвил наконец Плоскыня. — Бирючом,
что ли, теперь?..
Шумок задорно высморкался.
— А вот пожаловал меня, подлого, князюшка! — объявил он с
небрежной лихостью. — За службу верную...
Ну тут и вовсе усомнились. Какая еще служба? Горло драть да народ
смущать?.. Вот ведь времена пошли! Докуку — в волхвы, Шумка — в
бирючи...
— Так ты... что теперь?.. — все еще недоумевал Плоскыня. — Указы
будешь оглашать?..
— Хочешь, еще зачту? — с готовностью предложил Шумок.
— А ну!..
Шумок немедленно вскинулся на цыпочки.
— Слушайте-послушайте, государевы люди, государеву волю! — грянул
он. — Идите в красные ворота на широкий боярский двор! Вереи точены,
столбы золочены! С широкого двора в новы сени, на часты ступени, в
дубовые двери! Выдает боярин Блуд Чадович племянницу свою Ш-ш... — Тут
Шумок выпучил глаза и, удавив горлом этот странный змеиный шип, взвил
голос звонче прежнего: — ...племянницу свою Забаву Путятичну за гостя
греческого Сергея Евгеньевича! Просим всех о десятый день на почестен
пир, на веселое похмелье!..
Выпалив все это единым духом, смолк и глянул искоса на Плоскыню:
а, дескать? Каково?
— Да нет, ты погоди... — всполошился тот. — Ты это из головы али
как?..
— Ну да, из головы!.. — обиделся Шумок. — За такое «из головы»,
знаешь, что бывает? Тут уж не «из головы», а «без головы» станешь...
Ты поди посмотри, что на боярском дворе делается! «Из головы...»
Слободской люд вокруг повеселел, приободрился. Предвкушающе
разводили усы и вообще охорашивались. Давненько, давненько не радовал
боярин пиром али свадебкой.
— Так а первый-то указ!.. — спохватился кто-то не в меру пужливый.
— По первому-то указу нам при оружии надлежит быть! А ну как враг и
впрямь подкопается?..
На пужливого посмотрели с сожалением.
— Куда подкопается?.. Под Мизгирь-озеро, что ли?.. Молчи уж, коли
смысла не дадено... Эх, и погуляем, братие!..
* * *
Желтое сияние греческих масляных ламп заливало просторный подвал.
Дубовые скамьи были отодвинуты от стола к стенам, так что розмыслы,
сотники, ну и еще кое-кто чином помельче располагались теперь
супротивно друг другу подобно двум воинствам, выстроившимся на поле
брани. Теплынские участки, ежели смотреть с порога, — по левую руку,
сволочанские — по правую...
А поразмыслишь: и впрямь ведь брань, только что палицей тебя никто
не ушибет да на копье не взденет. Хотя уж лучше бы ушибли... Наверху —
что?.. Так, съехались, погремели сабельками по щитам да по шеломам,
положили на зелену траву сотенку-другую храбров, да и расточились
восвояси. А тут — не-ет. Тут, ежели на то пошло, вся дальнейшая участь
земли берендейской на кон поставлена. Да и твоя заодно...
Как в подлинном сражении, были здесь и два поединщика. Не на
живот, а на смерть схватились за дубовым столом Завид Хотеныч и
Родислав Бутыч. Давно к тому шло. Накопилось обид — выше горла...
Главный розмысл преисподней явился на брань в шубе и в горлатной
шапке, напоминая тем самым о высоком своем происхождении. Кого он этим
сразить хотел — неведомо. Перед кем-перед кем, а уж перед боярами
навьи души ни малейшего трепета не испытывали. Впрочем шапку горлатную
он вскорости скинул, явив излыса-кудреватую маковку, и парился теперь
в одной только шубе.
Завид же Хотеныч был, как всегда, в сереньком сукнеце, но, судя по
лепоте покроя, однорядку ему шили, скорее всего, по ту сторону
Теплынь-озера.
— Больно свято поешь: чуть на небе не слышно!.. — цедил он,
прожигая супротивника темным взором. — От Ахтака хотя бы лошадка в
доказательство осталась, да и доспех у него был приметный... Но ты мне
покажи один-разъединственный след от этих твоих лазутчиков, теплынских
да греческих!.. Не было их, Родислав Бутыч, не было! Придумал ведь,
признайся!..
— Придумал?.. — горлом скрипел в ответ Родислав Бутыч, а рот у
самого так и вился в судороге. — А вырубка лесов на юге? Это я тоже
придумал?.. Что ж мы здесь, слепые, по-твоему? В Мизгирь-озеро бревна
вон из Вытеклы каждый день выносит — померещилось это нам, что ли?..
Кудыка украдкой покосился на свежеиспеченного сотника Мураша
Нездилыча и на Ухмыла, коего вопреки пьянству произвели-таки недавно в
старшие наладчики. Оба напряженно внимали, личико что у того, что у
другого — белехонько. Да оно и понятно. Беда одного только рака
красит...
— Родину грекам продаешь вместе со Столпосвятом со своим... —
завершил слегка уже задохнувшийся Родислав Бутыч — как клеймо
приложил.
Оба воинства зашумели негромко: сволочане — одобрительно, теплынцы
— обиженно.
— Ну вот, загнул! Ни в дышло, ни в оглоблю!.. — бросил в сердцах
Завид Хотеныч. — Родина-то тут при чем? Снасти все ветхие, изношенные.
Греки нам за бесплатно новые не изладят. Вот лесом и рассчитываемся...
Отыгрывался, что лиса хвостом. Однако и Родислава Бутыча провести
было трудненько.
— Снасти?.. — недобро щурясь, переспросил главный розмысл. — Знаем
мы ваши снасти!.. У Ярилиной горы близ боярского терема потаен вами
рычаг от кидала, сеном забросанный, якобы стог... Отложиться
мыслите?..
Ну, тут даже и зашуметь не дерзнули. Обмерли и те, и другие.
— Ка-кого кидала? — возмутился Завид Хотеныч. — Да кто его, это
кидало, видел? С пьяных глаз кому-то померещилось, а ты и рад... Лучше
вон скажи, что это ты на Мизгирь-озере затеял! Уж не причал ли с
перечапом ладишь?
— Я затеял?.. Да это Всеволок пристань для гостей варяжских
возвести вздумал!..
— Из камня-то? В переклик длиной? Хорош причал для торговых
гостей!.. А то мы не ведаем, как вы там со Всеволоком ради
строительства этого весь хлеб варягам на корню продали... А сам вон
лесом нас попрекаешь!..
— Это почему же весь? Это почему же на корню?.. Только тот, что
раньше теплынцам шел!..
— А битва на речке Сволочи?.. Кто из вас додумался войска на
Ярилину Дорогу вывести да преисподнюю нам обрушить? Ты или Всеволок?..
— Ложь!.. — Родислав Бутыч клятвенно взметнул к низкому потолку
сухие старческие длани. — Первым на Ярилину Дорогу вывел дружину
теплынский князь Столпосвят! Ибо чаял тяжестью двух ратей своды
обвалить, чтобы преисподняя еще тогда надвое распалась!..
Оба замолчали, тяжело дыша. Родислав Бутыч распахнул шубу.
Невмоготу уже было париться.
— И нечего мне тут на двойной день кивать... — возговорил он
осипшим горлом. — За ту проруху виновных сыщем. А твои вины таковы...
Гулко стало в подвале. Розмыслы и прочие сидели недвижно — ни дать
ни взять истуканы из греческого камня мрамора. Были догадливы, нутром
почуяли: теперь либо петля надвое, либо шея прочь...
— Грамоту мою ты изодрал... — мертвым голосом продолжал главный
розмысл. И личико — тоже мертвое, пергаментное. — Раскол учинил в
преисподней, два участка на смуту подбил. Опричь того, лес грекам
гонишь плотами за бесценок, чая отложиться и, главным розмыслом
ставши, свое солнышко над теплынской землею пущать... И за те вины
надлежит тебя взять под стражу!..
Краем глаза приметил Кудыка, что рука Ухмыла скользнула за пазуху.
Не иначе, за ножом. У самого-то Кудыки ножа с собою не приключилось —
бывший древорез предпочитал в драке либо кол, либо кистень-звездыш.
Тихо, чтобы не брякнуть невзначай цепью, потянул из голенища
рогульчатое ядро...
Однако Завид Хотеныч был спокоен. Не смигнув ни разу, глядел он в
глаза Родиславу Бутычу и только рот сложил по-змеиному. Словно
прикидывал: голову сперва отъесть, или же с ног начать?
— Под какую стражу, розмысл? — спросил едва ли не ласково. — Али
забыл, чья над нами земля? Так я напомню: теплынская. Вот будь мы по
ту сторону Сволочи, тогда, конечно, взял бы ты меня... А там, глядишь,
и удавил бы тишком... Но ведь наверху-то сейчас застава стоит
Столпосвятова, условного знака ждет...
После таких слов сволочане всколыхнулись и, приотворив в тревоге
рты, уставились сначала на перехлестнутый дубовыми брусьями низкий
потолок, потом — на Родислава Бутыча. Не спеша с ответом, главный
розмысл преисподней нахлобучил горлатную шапку, запахнул шубу и
медленно поднялся из-за стола.
— Недолго ей там стоять, — скомкавши личико в натужной улыбке,
молвил он со всею кротостию. — Вот исполчит князь Всеволок рать,
призовет на помощь варягов — и конец твоему Столпосвяту... Дружина-то
у теплынцев — невелика, да и на ополчение надежда плохая... Греков
призвать? Так ведь вряд ли помогут вам греки-то. Они уж и сами давно
воевать разучились... А не станет Столпосвята — дойдет и до тебя,
розмысл, очередь... За все ответишь, Завид Хотеныч, ох, за все...