Лев Христофорович пригласил к себе
Удалова на чашку кофе. Ксения не разрешала
Корнелию Ивановичу пить настоящий крепкий кофе,
к которому он пристрастился за время своих
космических странствий, полагая его вредным для
удаловского сердца, а Минц сам был кофейным
любителем, умел выбирать, молоть, обжаривать и
варить в старинных армянских турках такой
напиток, что запахом его пропитывался весь дом, и
жильцы, кто с завистью, а кто с негодованием,
нюхали воздух и покачивали головами. Впрочем,
любой из обитателей дома N 16 по Пушкинской улице
мог заглянуть к Минцу на чашечку, если тот,
конечно, не был занят изобретательством или
научно-теоретическими размышлениями.
Старые друзья пили кофе маленькими
глотками, чтобы лучше прочувствовать, и запивали
его из бокалов добрым французским коньяком,
присланным профессору из Сорбонны, где он в
прошлом году делал доклад, а заодно походя решил
проблему протекавших крыш старинного
университета, окружив их силовым полем. Вот и
благодарили его коллеги, не забывали.
— Странно, — произнес Корнелий
Иванович, — я тут под Новый год купил
французского коньяку в такой же почти бутылке,
только золота было больше на этикетке. А вкус
оказался хуже, чем у трех звездочек
мелитопольского розлива.
— Ничего странного в том нет, — возразил
профессор. — Типичный пример несоответствия
вывески и содержания.
— Это грустно, — сказал Удалов, — всю
жизнь я с этим сталкиваюсь. Еще на пионерской
линейке рапортовал, помню, о сборе двух тонн
макулатуры, а было ее три кило. Помню, такая была
добрая девочка, Ириной звали... — Удалов вздохнул
и задумался.
— Ты о ком, Корнелий? — Спросил Минц.
— Это во втором классе было. Я ей все
фантики отдал. И марки потом тоже. А когда была
контрольная по арифметике, она списать не дала.
— Обидно, — согласился Минц. — Очень
обидно. Печенья хочешь?
— Нет, не хочу. У меня в школе и другие
печальные случаи были.
— Какой период жизни ярче всего
возникает у тебя в памяти? — спросил Минц.
— Школьные годы, особенно школьные
каникулы, — без колебания ответил Удалов.
— Я так и думал, — согласился Минц. — А
вот о себе я этого не скажу. Не знаю, не помню, не
участвовал...
Они помолчали. Когда ты сжился с
человеком, сблизился с ним, пережил немало
приключений, то можно посидеть молча, это не
мешает общению.
— Как мы можем разбираться в других
людях, — неожиданно для себя сказал Удалов, —
если сами себя не знаем.
— Правильно, — ответил Минц. — Потому
что наш облик вовсе не отвечает внутреннему
содержанию. Об этом писали еще древние. Я
старался решить эту задачу, ответить на вызов,
который мне бросила природа, но понапрасну. Ты же
знаешь...
Удалов кивнул. Он понял что Минц имеет в
виду свое последнее не совсем удачное, хоть и
гениальное, изобретение. Лев Христофорович
изготовил мазь, которой можно было покрыть
зеркало. И тогда зеркало отражало не видимость,
не зрительный образ человека, а его истинную
сущность. Однако это изобретение имело
недостаток: ведь состояние человеческой души
непрестанно меняется. Сейчас вы дьявол, потому
что общаетесь со своим начальником, а через две
минуты сущий ангел, так как увидели его
секретаршу Ларису.
В зеркале Минца один и тот же человек мог
последовательно увидеть десять своих лиц или
физиономий — в зависимости от обстоятельств.
— Ты же знаешь, — повторил Минц, — что
нельзя упрощать обыкновенного человека, нашего с
тобой современника. Он многообразен.
— Вот я — точно многообразен, —
согласился Удалов.
Они еще помолчали.
— Жизнь слишком быстро проходит, —
продолжал Удалов. — Если в отпуске или
командировке, то еще терпимо. Но если в будние
дни, то просто катастрофически несется.
Кофе чуть остыл, но не потерял
насыщенности и сочного вкуса. Удалов пил его
маленькими глотками, а Минц смотрел на друга и
покачивал головой, как китайский болванчик.
— Порой мне легче увидеть то, что было
сорок лет назад, тогда как прошлогоднее
забывается. И я задаю вопросы небу: кто я такой?
сколько прожил на Земле? сколько мне еще суждено
прожить? — размышлял вслух Лев Христофорович.
Пожилой кот Мурзик, который приходил к
Минцу через форточку подкрепиться или подремать
на коврике у плиты, устав слушать разговор
стариков, стал играть с катушкой ниток.
— И он туда же, — заметил Удалов. — Как
будто котенок. Тоже не заметил, как жизнь
пролетела мимо. А ты говоришь — люди себя знают.
— Я не говорил такого. Я повторяю, что
наблюдаю видимость людей, маски. Мои попытки
сорвать маски и заглянуть в истинные лица моих
сограждан пока не приносили результата.
— А ты подумай, Лев, — попросил Удалов. —
Изобрети что-нибудь, а то совсем старый станешь,
истратишься.
Удалов улыбнулся.
— Сколько тебе лет? — спросил Минц.
— В будущем году на пенсию.
— Трудно поверить, — сказал Минц. —
трудно поверить...
И словно отключился, словно забыл, что в
гостях у него сидит дорогой друг и давнишний
сосед. Но Удалов не обиделся. Он знал момент
начала творческого процесса. Не раз его наблюдал.
Теперь, пока изобретение не совершится,
профессора лучше не трогать. Бесполезно. Он
находится в ином мире, в мире буйного воображения
и трезвых математических расчетов...
Удалов собрал чашки, вымыл их на кухне,
попрощался, на что Минц кивнул головой, словно
заметил уход друга.
* * *
У Минца был один верный способ внедрять
свои изобретения в жизнь. Для этого надо было
забраться на колокольню церкви Параскевы
Пятницы и опылить или обрызгать город чем
следует. И тогда в Великом Гусляре начинались
очередные волшебные изменения.
— Пойдем, побрызгаем, — говорил Минц в
таком случае своему верному Удалову, а Корнелий в
ответ спрашивал:
— А жертв среди мирного населения не
будет?
— Пока не будет, — отвечал Минц. Он
отвечал за последствия эксперимента, но никогда
не брал на себя ответственности за последствия
последствий.
Стоял нежный осенний день. Небо над
колокольней в тот день было сиреневым, чистым и
хрупким, гудок речного пароходика от пристани
показался Корнелию трубным гласом оленя.
Канистра с очередным зельем, снабженная
распылителем, стояла на перилах колокольни.
— Так что же мы сегодня сеем? — спросил
Корнелий Иванович.
— Помнишь наш вчерашний разговор? —
спросил Минц.
Последний разговор между друзьями
состоялся больше недели назад, но, как известно, в
глазах Минца время — фактор крайне
относительный. Видно, неделя показалась ему
несколькими часами.
— Помню.
— Ты задел во мне больную струну.
Минц проверил, хорошо ли работает
пульверизатор; прозрачное облачко вещества
выбралось из канистры и улетело вдаль.
— Ты открыл мне глаза, насколько
бессмысленно я провел жизнь, если при моих
гениальных способностях так и не смог решить
главную задачу науки — как открыть истинную
сущность человека? Каков он? Не в тот момент,
когда поглядел в зеркало, не в тот момент, когда
ссорится с женой или подает доллар нищему. Нет! Я
хочу, чтобы с человека слезла привычная шкура и
мы увидели его голеньким!
С этими словами Минц сильно нажал на
рычаг, и вскоре невесомая кисея окутала весь
город.
— Надеюсь, вы не в прямом смысле? —
спросил Удалов.
— Не понял!
— Надеюсь, не в смысле всех раздеть, как
в банный день!
— Одежды спадут сами! — туманно
воскликнул Минц.
* * *
Опустевшую канистру Удалов донес до
дома.
— Утром, — пообещал Минц на прощание. —
Утром сам поймешь.
Ксения встретила мужа сердито — почему
надо ждать его к обеду? Тут пришла из ясель
Каролинка, невестка, жена Максима. Привела
Вениамина. Отношения Удалова с невесткой были на
грани «холодной» войны. Это происходило оттого,
что Каролинка, серьезный, образованный человек,
попала в мещанскую семью. За мещанство сильно
попадало Максимке, доставалась толика презрения
Корнелию Ивановичу. Только Ксению Каролинка не
смела презирать, потому что с Ксенией такие
номера не проходили. Тут живо вернешься в
общежитие речного техникума, откуда взял себе
невесту Максим Удалов, плененный ею на стадионе,
где крепкая брюнетка стала призером района по
толканию ядра.
Вскоре пришел и Максим, который второй
год работал парикмахером, перейдя на заочный
факультет. А что будешь делать, если надо
воспитывать ребенка в яслях-лицее, чтобы он не
стал мещанином?
Удалов хотел было поцеловать Венечку, но
трехлетка знал, кто правит домом, и уклонился.
— Твои поцелуи отдают пошлостью, —
пролепетал ребеночек.
Удалову стало горько. Он понял, что,
несмотря на определенный авторитет в Галактике и
след, оставленный в творчестве Кира Булычева, он
с годами потерял в семье остатки прежнего
значения, и скоро ему уже будут ставить миску с
едой в углу, рядом с кошачьим блюдцем.
Вошел усталый Максимка. От него пахло
одеколоном. Начался обед. Удалов оглядывал свою
семью и думал: скоро я распознаю вашу истинную
сущность. Минц снимет с вас шкуры.
* * *
Похожее с Удаловым уже было...
Много лет назад. Ему уже приходилось
временно превращаться в мальчика. Сейчас было
иначе.
Удалов проснулся от странного, свежего и
счастливого чувства внутренней гармонии. Не
открывая глаз, он уже понял, что в нем все
прекрасно — и мысли, и дела, и тело.
Удалов потянулся, но не достал ногами до
спинки кровати, что раньше всегда ему удавалось.
Что-то мешало ему открыть глаза — словно он попал
в лесу в большую паутину, и теперь должен ее с
себя стряхнуть.
С легким шорохом почти невесомая
оболочка, разорвавшись, слезла с Удалова, он
отбросил ее и открыл глаза.
Привычное округлое пятно на протекшем
потолке приветствовало его, как и каждое утро.
Рядом тяжело дышала Ксения. Солнце бросало косые
лучи бабьего лета в окно, в лучах плавали пылинки.
Жужжала поздняя муха...
Ксения спала, отвернувшись от Корнелия,
он видел лишь ее округлую спину в ночной рубашке
и крашеные волосы с сединой у корней. Собственная
рука попала в поле зрения Корнелия Ивановича, и
он сначала поразился перемене, происшедшей в ней,
а потом решил не удивляться: рука была не очень
толстой, мальчишеской, покрытой редким пушком и
уж никак не седеющим волосяным покровом, как у
вчерашнего Корнелия.
Он провел ладонью по животу. Живот,
выпуклый все последние десятилетия, оказался
впалым.
Осторожно, чтобы не разбудить Ксению,
Удалов опустил детские ноги с кровати и ступил в
шлепанцы. Пижамные штаны сразу свалились на пол,
и пришлось идти в ванную, придерживая их рукой.
Удалов обратил внимание на тонкую
прозрачную шкурку, валявшуюся рядом с кроватью.
Каким-то шестым чувством он понял, что это его
собственная шкурка. Сбросив ее, подобно змее, он
помолодел.
В ванной Удалов посмотрел в зеркало. Он
себя узнал. С поправкой на много лет. Сейчас
Удалову было лет двенадцать-тринадцать. Скорее
отрок, чем подросток. Романтически настроенный,
лохматый, голубоглазый, круглолицый Корнюша,
добрая душа. Вот ты какой, Корнелий! Добро
пожаловать!
Умываясь, Корнелий рассуждал о том, что
его превращение — без сомнения, следствие
эксперимента, опыления, в котором он сам вчера
принимал участие. Неясно только, зачем надо было
молодить Корнелия на столько лет, если ты хочешь
докопаться до сути людей нашего города. Что-то
неладно! Опять Минц ошибся.
Корнелий Иванович натянул брюки,
завернул их снизу, затянул ремень на последнюю
дырку. Ботинки болтались на ногах, но шнурки,
намотанные на щиколотки, держали их. Пришлось
закатать рукава рубашки.
Совершая туалет, Корнелий продолжал
ломать голову над причинами превращения.
Тревоги, правда, не было, потому что он знал: если
будет плохо, то Минц всегда изобретет
антивещество, которое снимет отрицательный
эффект. А впрочем, Корнелию и не хотелось пока
возвращаться в прежний облик, потому что в нем
жило ощущение гармонии.
... Ксения продрала глаза и сидела в
постели, пытаясь очистить себя от невесомой
шкурки — своего прежнего облика. Сейчас она хоть
и изменилась, скинув с себя лет десять, все равно
оставалась узнаваемой. Ну ладно, стала помоложе,
покрепче, позлее. И все, пожалуй.
Вот американцы или москвичи, подумал
Удалов, умеют же подобрать себе жен из красивых,
длинноногих, а главное, покладистых и
интеллигентных женщин. А в Великом Гусляре таких
жен почти нет, а если и есть, то давно разобраны
иногородними.
— Ты чего! — крикнула Ксения с
осуждением. — Ты с ума сошел, что ли? Опять за свои
штучки взялся?
— Ксения, — сказал Удалов ломким
подростковым голосом, — возьми себя в руки. Нас
изменили. И я думаю, что скоро Лев Христофорович
зайдет и даст разъяснения.
— Как так изменили? Всех изменили или
опять тебя, горемычного, морскую свинку,
макаку-резуса изменили?
— Ты тоже помолодела, — заметил Удалов,
и его жена, как только поняла, что он сказал,
опрометью кинулась в ванную — смотреться в
зеркало.
Не успела закрыться за Ксенией дверь,
как распахнулась другая — в комнату молодых. И
тут Корнелий испытал удивление, которого не
испытывал давно. Из комнаты вышло три человека:
пожилая женщина грузного вида и брюнетного
облика, по бровям которой можно было узнать
Каролинку. За ней несмело брели двое. Мальчик лет
десяти, в котором Удалов узнал маленького
Максимку, и сердце его дрогнуло от отцовских
чувств. А также карлика без возраста, но с
бородкой — повзрослевшего внука Вениамина.
— Какой телефон милиции? — спросила
Каролинка.
Удалов не успел ответить, как его сын
бросился к нему на грудь.
— Папа! — кричал он. — Папочка! Какое
счастье, что мы с тобой теперь одинаковые! Ты меня
от нее защитишь!
А Вениамин, который остановился в
дверях, сунул палец в рот и замер в такой позе.
— Что все это значит? — спросила Ксения,
выходя из ванной и обозревая преобразившееся
семейство.
— Сейчас узнаю! — откликнулся Удалов и,
прежде чем его успели остановить, кинулся прочь
из квартиры, чуть не сбив по пути старика Ложкина,
который в трусах и майке спешил вниз, на улицу,
чтобы сделать пробежку. Он каждое утро делал
пробежки до набережной и обратно.
— Ты кто такой? — спросил он мальчишку,
пробежавшего мимо. — Ты зачем в наш дом залез?
Воруешь?
— Не до тебя, Николай Николаевич! —
откликнулся мальчишка и принялся барабанить в
дверь к Минцу.
Изнутри долго не открывали, и раньше
открылась соседняя дверь, к Саше Грубину. Из нее
выглянул Саша в возрасте подростка, с пышной
шевелюрой.
Саша все сразу понял и сказал:
— Заходи, Корнелий. Дело серьезнее, чем
ты предполагаешь.
Корнелий покорно прошел к Грубину,
волоча большие ботинки.
— Я все знаю, — сказал подросток Грубин.
— Я тебя узнал, и ты меня тоже?
— Да, Саша, я тебя тоже узнал, но считаю,
что пора будить Минца.
— Не надо будить Минца, — ответил
Грубин. — Он спит. Он всю ночь со мной проговорил,
а потом я его спать положил.
— Тогда ты мне, может, объяснишь? Как
друг!
— Я тебе объясню. Мысль Минца была
простой. Он хотел открыть истинные лица жителей
Великого Гусляра. Истинные. Он хотел понять, что
же таится за фасадом каждого из нас. Но как
всегда, при гениальности эксперимента имела
место непродуманность концепции. Средство Минца
действует лишь на физиологическую сторону наших
организмов.
— Говори яснее, Саша!
— Куда уж яснее. Каждый человек с
возрастом вступает в противоречие с самим собой.
Один всю жизнь прожил, состарился, а на самом деле
у него сохраняется душа мальчишки. А другой
родился уже стариком, хотя на вид он — младенец.
Из-за противоречия между формальным возрастом
человека и возрастом истинным происходят
различные внутренние конфликты, и некоторые лица
даже сходят с ума.
— Значит, какой тебе возраст задан...
— Генетически задан!
— Какой возраст задан, такое у тебя и
поведение?
— Вот именно! Человечество давно уже
заметило это противоречие. В народном фольклоре
это отмечено, в песнях и пословицах осмеяно.
Вспомни: «Седина в голову, а бес в ребро»,
«Маленькая собачка — до старости щенок».
— Как волка ни корми, он все в лес
смотрит! — дополнил фольклор Корнелий Иванович.
Грубин поднял бровь, но не стал спорить.
Дверь распахнулась — в нее влетел
мальчик Максимка.
— Папочка! — закричал он. — Меня
Каролинка бьет.
— Это еще почему? — взъярился Удалов, но
не успел броситься к двери, как в проеме
показалась грузная немолодая Каролинка,
держащая на согнутой руке своего старообразного
Венечку.
— Я звонила в милицию! — сообщила она. —
Я их всех разгоню!
— И что в милиции?
Каролинка хотела было проигнорировать
вопрос незнакомого подростка, но язык помимо ее
воли сказал:
— Там черт-те знает что! К телефону
мальчишка подошел и велел мне катиться куда
подальше. Мальчишка!
— Не исключено, — заметил Грубин. — Ведь
это случилось со всем городом.
— Надо будить Минца и останавливать, —
предложил Удалов. — Ты же понимаешь, какие могут
быть недоразумения!
— Погоди, — ушел от ответа Грубин. —
Может быть, мы того... поглядим, погуляем. Ведь
уникальный случай. Когда ты еще своих знакомых
встретишь в их истинном возрасте и облике?
Удалов понял, что Саша говорит дело.
Проверяет, есть ли у соседа любопытство или уже
исчерпалось?
* * *
Максимка увязался за взрослыми, в
которых никто бы и не признал взрослых, и втроем
они отправились в утренний город, пораженный в
самое сердце открытием самого себя.
Это был счастливый город, хотя далеко не
каждый бы сообразил, что это именно так, потому
что некоторые люди передвигались по улицам с
проклятиями и сопротивлением судьбе. И это
неудивительно: ведь когда вам откроют глаза на
вашу действительную суть, это совсем не значит,
что вы будете счастливы. С самим собой еще надо
свыкнуться, а может, и примириться.
Пользуясь теплым солнечным днем и не в
силах сидеть дома, встревоженные происходящими в
себе переменами гуслярцы вышли на улицы, словно
было Первое мая.
Удалов почему-то предполагал, что город
большей частью постареет, но оказалось наоборот.
Можно было подумать, что они попали не на площадь
Землепроходцев, а во двор городской школы —
столько детей всевозможного возраста, одетых
странно и нелепо, в кое-как подобранных одеждах
со взрослого плеча, ходило, бегало,
перекликалось, узнавало друг дружку, как
вернувшиеся после каникул сорванцы, хотя
каникулы для многих протянулись на десятки лет.
Кое-где валялись шкурки людей.
По улице бежал толстый мальчик, подгоняя
перед собой футбольный кожемитовый мяч.
«Господи, так этим мячом мы выиграли у шестого
«Б»!» — сообразил Удалов и закричал:
— Савич, пасуй сюда!
А толстый Савич даже завопил от радости,
что встретил одноклассника, спутника по самым
сладким временам их жизни. Он пасанул Корню, а
Корень отбросил мяч Сашке Версте, но тут на
площадь вбежала юная, но пышно расцветшая
красотка Ванда, по которой сох весь десятый класс
2-й школы. Ванда казалась лет на десять старше
Савича, но при виде его, гоняющего мяч по площади
Землепроходцев, ринулась к нему и схватила за
руку.
— Ты с ума сошел! — закричала она с
нежностью. — Разве не понимаешь, что на тебя люди
смотрят?
Сын и отец Удаловы, а также Грубин
продолжали, увлекшись, гонять мяч, забыв, зачем
они сюда пришли. Но мало кто обращал на них
внимание. А Ванда Казимировна, вчера еще директор
универмага, гладила по головке любимого
малолетнего мужа.
— Атас! — раздался чей-то детский крик.
Спасайся, кто может!
Из-за угла гостиного двора выскочил
мальчонка, от горшка два вершка, в полковничьем
кителе, который волочился за ним по земле, стуча
карманами по голым ногам. В руках этот мальчонка
держал автомат Калашникова и трататакал языком,
изображая бой. Вдруг мальчишка кинулся к
колоннам гостиного двора, а следом за ним на
площадь вбежал другой паренек, чуть постарше. У
него тоже был в руках автомат. И он из него
стрелял по-настоящему — пули автомата отбивали
куски штукатурки.
Народ кинулся с площади, некоторые
залегли за колоннами или кустами.
— Кто это? — спросил Удалов.
— Не узнал? — ответил Грубин. — Это же
наш полковник Остапюк из ДОСААФ или как там он
теперь называется!
— А другой?
— Другой — полковник Исмаилов, военком.
У него автомат с дыркой в стволе, чтобы учащиеся
друг дружку не перестреляли. А вот досаафовец
настоящий достал.
Стрельба на площади утихла, но
спокойствие не смогло вернуться на нее.
Снова пробежал мальчишка с
предупреждающим криком.
Издали, из центра города, шло нечто
грозное.
Уже видна была черная стена людей,
перекрывшая всю улицу. Над толпой реяли красные
флаги.
— Коммунисты идут! — Закричала Ванда
Казимировна и потащила домой Никитку Савича.
Другие жены, которые, как правило,
оказались втрое старше своих мужей, тоже
поволокли их с площади. Но Грубин и Удаловы
остались в числе зрителей — Каролинка и Ксения
их еще не отыскали.
Все ближе подходила колонна. Над ней
реяли стяги. Из глоток вырывался Гимн Советского
Союза.
Все эти люди были как на подбор
семидесятилетние, крепкие, седые мускулистые
старики и старухи. Те, кто с портретами Сталина,
постарше, а те, кто с портретами Ленина, чуть
помоложе.
И разновозрастное население Великого
Гусляра поняло, что наступил миг прозрения.
Колонна коммунистов ступила на площадь.
Удалов узнавал среди этих суровых и
неподкупных людей своих сверстников из
стройуправления, из бывшего райкома комсомола и
горкома партии, узнавал пенсионеров городского и
даже областного значения, но самое удивительное
то, что и Максимка узнавал и показывал отцу своих
сверстников и даже младших товарищей по речному
техникуму. Сейчас все они пребывали в расцвете
старческих сил и были едины в суровости — пришел
их час! В мире мальчишек и юнцов они хозяева!
— Срочно! — проговорил Грубин. — Срочно
домой. Надо сказать Минцу.
— Правильно! — Удалов первым помчался к
дому. Грубин с сыном — за ним.
По мере того как они приближались к дому,
бег Грубина терял уверенность, ноги все более
заплетались, а перед воротами юноша и вовсе
остановился.
— Что случилось? — спросил Удалов.
— Понимаете, ребята, — сказал Саша. — Вы
только не удивляйтесь... Может быть, положение еще
серьезнее, чем вы думаете.
Удалову чудилось, что шаги колонны
коммунистов уже настигают его, как какого-то
распутника шаги командора.
— Что-то с дядей Левой? — догадался
спросить Максимка.
— Думаю, да.
Грубин открыл дверь к Минцу своим
ключом.
Этот ключ был нужен, потому что не раз
Минц зарабатывался так, что забывал о сне и еде. И
если бы не вмешательство Грубина, ученый давно бы
в одном из творческих запоев помер от истощения.
Но на этот раз, как убедились Удаловы,
дело было совсем плохо.
В тот момент, когда решалась судьба
демократии в Великом Гусляре, обнаружилось, что
попавший под каток собственного эксперимента
Минц превратился в пятилетнего карапуза,
довольного собой, доедающего остатки
килограммового торта, который сам Минц купил на
той неделе к приезду своего кузена из Монтевидео,
да забыл в морозилке.
Толстый мальчик хрустел замороженным
тортом, когда в комнату ворвались молодые соседи.
— Лев Христофорович! — крикнул с порога
Грубин. — Эксперимент надо отменить.
Лев Христофорович отлично узнал соседей
и, несмотря на столь нежный возраст, отдавал себе
отчет в происходящем, но ответил решительно:
— Нет, нет и еще раз нет!
— Почему же, Лев Христофорович?
— Почему, дядя Лева? — взмолился
Максимка.
— Потому что торт очень вкусный, —
ответил гений.
И продолжал догрызать торт.
За окном раздался шум.
Удалов кинулся к окну, потом метнулся
обратно, подхватил мальчика Минца, который все
хрустел ледяным тортом, поднес к окну и
прикрикнул на него:
— Любуйся, что ты наделал!
По Пушкинской шел небольшой патруль
усатых седовласых ветеранов. Каждый нес по
красному флагу. Перед некоторыми воротами они
останавливались, вешали на ворота красное знамя
и рисовали красную звезду. Перед другими домами
они флагов не вешали, зато ставили на воротах
черный крест.
— Скоро, — сказал Удалов. — Скоро
начнется. Вы этого хотели?
— До ночи много времени, — капризничал
Минц. — Когда торт доем, тогда поговорим.
Малыш попытался вырваться и вернуться к
торту, но Удалов не отпускал его.
— Расколдовывай город! — кричал он на
Минца. — С меня хватит!
Неизвестно, чем кончилась бы борьба
между обжорой Левочкой и его соседями, но тут в
комнату вошли две грузные пожилые женщины.
— А ну по домам! — приказали они своим
мужьям.
И после короткой неравной схватки на
сцене остались лишь Грубин с Минцем.
— Видишь, — сказал Грубин. — Для этих
мальчишек достаточно старых жен. А для нашего
города достаточно старых ветеранов.
— Откуда их столько? — спросил мальчик,
все еще обкусывая торт.
— В сердцах сидели, в душах, — сказал
Грубин.
Минц оторвался на секунду от торта и
спросил:
— Послушай, Саша, давай уйдем с тобой
отсюда! В лес, в Вологду. Ты меня в детский сад
сдашь, и я буду каждый день добавку компота
получать.
Грубин смотрел в окно. На дом N 16 флага не
повесили. Зато на воротах поставили крест.
Правда, красный флаг высунулся из
открытого окна второго этажа — его вывесил
пенсионер Ложкин.
— Когда на ликвидацию придете, —
крикнул он старикам, — сначала ко мне постучите.
Я вас по нужным квартирам проведу.
— Спасибо, товарищ! — отозвались с
улицы.
— Ну теперь вы поняли, что тортов больше
не будет? — спросил Грубин у маленького
профессора.
За окном послышался шум мотора. Грубин
снова выглянул наружу.
На этот раз он был искренне изумлен,
потому что на улицу въехал и сейчас тормозил
перед домом старый, времен первой мировой войны,
броневик. Броневик остановился и повернул в
сторону окон Минца башенку с пулеметом.
С помощью товарищей на броневик
взобрался ветеран с бородкой клинышком.
— Друзья! — закричал он. — Соратники! Ни
для кого не секрет, товарищи, где свили гнездо
наймиты Запада, масоны и демократы всех мастей!
Один раз им удалось развалить Советский Союз! Во
второй раз мы сами их развалим.
Ветеран упал с броневика, потому что был
очень стар. Но башня броневика пришла в движение
и со зловещим скрипом принялась поворачиваться в
сторону дома N 16.
Этот звук мгновенно развеял детские
настроения профессора Минца.
— Эксперимент провалился, — сообщил он.
— Подсади меня, Саша.
Лев Христофорович указал на
пульверизатор, который стоял на верхней полке.
Грубин кинулся было за стулом, но
опоздал.
Броневик выпустил по окнам пулеметную
очередь.
Звеня и лопаясь, полетели на пол
пробирки и склянки. Грубин упал в лужу
химикалиев, прикрыв телом малыша Минца. С потолка
сыпалась штукатурка.
— Демократов на плаху! — радостно
кричали с улицы ветераны.
— Что будем делать? — спросил Грубин.
— Ума не приложу, — ответил Минц,
выбираясь из-под товарища. — Вся надежда на то,
что мое средство скоро выдохнется. А пока, может,
укроемся в детском саду?
— Нет ничего глупее, — ответил Саша. —
По детским садам они и будут в первую очередь
демократов искать.
Шум на улице не утихал.
— Слушай, — сказал мальчик Минц, — а что
если нам пойти на площадь, погонять в футбол?
— Но власть в городе перейдет в руки
ветеранов!
— Им этого хочется, а нам с тобой чего
хочется?
— Мне лично... — Грубин вдруг покраснел.
— Не стесняйся, — попросил Минц.
— Мне бы сейчас на улицу! Я бы гильзы
собирал!
— А дальше?
— Я бы их в металлолом сдал.
— А дальше?
— Получил бы много денег.
— А дальше?
— Купил бы десять порций мороженого...
Минц помолчал, переваривая идею. А потом
громко сказал:
— Жизнь продолжается! Почему бы нам с
тобой не пожить еще раз при коммунизме? Когда
мороженое было дешевым...
И, пригибаясь, чтобы не попасть под
случайную пулю, мальчики побежали на улицу
собирать гильзы.
|
