Все началось с того, что Колю Гаврилова
бросила Тамарка по прозвищу Томи-Томи,
финалистка городского конкурса «Лучший бюст», и
ушла к лавочнику Ахмету. Любопытно, что Ахмет
раньше был Василием, жил на Пролетарской, но не
мог пробиться в люди, так как не имел связей и
друзей. Объявив себя Ахметом, он хотя и вызвал к
себе настороженное отношение соседей, но зато
нашел друзей в области.
Видя, как гибнет ее сын, мать Гаврилова
пришла к профессору Минцу, который все еще обитал
в доме № 16 по Пушкинской улице. Профессор, к
сожалению, состарился, что не повлияло на его
научный гений, но резко ослабило тормоза и
ограничители. Раньше, прежде чем изобрести
что-нибудь, профессор трижды отмерял, а потом,
может, даже и не резал (хотя, если вспомнить, и
тогда случались накладки). Теперь же профессор
потерял способность предвидеть, чем закончится
очередное его вторжение в цивилизацию.
— Лев Христофорович, — взмолилась
госпожа Гаврилова, что она в последние годы
проделывала не раз. — Помогите!
Профессор повернул к Гавриловой
крутолобую лысую голову и спросил:
— Опять Николай?
— Нет ему дороги в новой жизни! —
возопила Гаврилова. — Погибнет, как есть
погибнет!
Гаврилов, как и все жильцы дома, для Льва
Христофоровича не чужой. Сколько лет вместе
прожито, сколько бед пережито!
— Ничего не понимаю, — удивился
профессор. — Ведь паренек, кажется, вполне
приличный.
— Да вот как раз такой никому не нужен, —
всхлипнула Гаврилова.
— Попрошу конкретнее, — помрачнел Минц.
— Вы тут сидите в своей изоляции, —
сказала Гаврилова, — а не видите, кто у нас правит
миром. Негодяи у нас правят миром! Бандиты и
капиталисты.
— А раньше? — спросил профессор.
— А раньше правили душевные люди, —
ответила Гаврилова. — Если что — в райком! А
теперь только вы и остались.
— Чего же вы хотите? — спросил Минц,
задумываясь над тем, зачем же раньше, чуть что,
Гаврилова бегала в райком?
— Дайте Коле шанс! Сделайте так, чтобы
перестал он дорогу уступать, извиняться, милость
к падшим проявлять.
— А как же я узнаю, какие качества ему
мешают, а какие помогают?
— А мы пойдем вместе гулять, —
предложила Гаврилова, — и как только я увижу
лишнее качество, вы его тут же уберете.
— То есть блокирую? — идея показалась
профессору интересной. К сожалению, если
профессору идея покажется интересной, он
забывает о ее моральном аспекте. И, как назло, он
недавно смастерил биоблокатор, правда, с целью
лечения шизофрении. В политике.
— Вот именно! — согласилась Гаврилова и
побежала одеваться.
Коля собрался послушно, благо все равно
делать было нечего — он лежал на диване и
предавался тоске и унынию. Он думал о том, что
жизнь прошла зря, что он не сделал в ней ничего
красивого, а наступающая смерть — закономерный
итог.
Профессор Минц представляет в науке
искреннюю школу. Эта школа говорит больному или
подопытному всю правду. Так что Лев
Христофорович уже у подъезда сообщил Гаврилову:
— Сейчас мы с тобой будем избавляться от
лишних качеств и чувств, потому что твоя мать
считает их вредными.
— А как избавимся, — сказала Гаврилова,
— сходим в кафе, угостим Льва Христофоровича
мороженым и начнем новую жизнь.
В этот момент мимо пробегал котенок.
Имени у него не было, но Колю он знал и выделял.
Коля, увидев представителя бродячей
природы, полез в карман за припасенной котлетой.
— Лев Христофорович, видите! —
закричала Гаврилова. — Немедленно уберите!
Гаврилов отыскал кусок котлеты,
завернутый в бумажку, котенок кинулся к нему и
встал на задние лапки, опершись передними о
колины ноги. В этот момент Минц вытащил свой
блокатор и нажал кнопку.
Эффект был мгновенным. Гаврилов больше
не видел котенка. Глаза его потухли, и он сделал
шаг к воротам, стряхнув по пути зверька. Но, к
счастью, котенок этого не заметил, потому что
пытался развернуть бумажку с котлетой. Минц
остановился, нагнулся, несмотря на свой тугой
живот, и помог котенку. А с улицы уже несся призыв
госпожи Гавриловой:
— Лев Христофорович, скорее!
Выйдя за ворота, Лев Христофорович
увидел, как Коля бережно перевязывает галстуком
надломленную ветку липы.
— Идиот! — кричала ему любящая мать. —
Ну кто тебя после этого уважать будет!
Профессор Минц был иного мнения, но в нем
зрело желание показать этой наивной женщине, что
человека любят именно за слабости, поэтому он не
стал возражать и отключил в Коле чувство жалости.
Подопытный рванул за конец галстука,
ветвь окончательно обломилась, а Коля на ходу
принялся прилаживать деталь туалета на
свойственное ей место.
И тут они встретили Тамарку по прозвищу
Томи-Томи, которая шла по улице вся в слезах,
потому что потерпела жизненное крушение.
Несколько минут назад Ахмет поменял ее на Риммку,
которая была старше Ахмета лет на десять и бюстом
уступала Томи-Томи, зато была умела в любви и
соблазнении мужчин.
— Оу, Николя! — кинулась она к бывшему
возлюбленному.
Коля замер. Его любовь к этой женщине еще
не миновала, и лицо озарилось робкой улыбкой.
— Лев Христофорович, отключайте! —
зашипела Гаврилова.
Минц послушался.
И тут же, вместо того чтобы раскрыть свои
объятия грешной, но раскаявшейся подруге, Коля
прорычал что-то грозное и поднял кулак, чтобы
взамен вектора любви ввести в дело вектор мести.
Но Гаврилова и тут решительно вмешалась.
— Лев Христофорович, ненависть слишком
близко расположена от любви, — сообщила она
профессору. — Ненависть нам не нужна.
И вот щелкнул блокатор, опустилась рука
Николая, и он прошел мимо рыдающей девушки,
словно не было между ними ничего, и не соблазняли
его знаменитый на весь город бюст и эти
прекрасные телячьи глаза.
На следующей улице чуть не произошла
трагедия.
Навстречу им бежал взбешенный
Ахмет-Василий, который при виде Коли истошно
заорал:
— Где Риммка? Куда дел? Убью!
Николай побледнел. Ахмета и его дружков
боялись. Он стал отступать, и Минц тихо спросил
Гаврилову:
— Блокировать или как?
— Блокируй! — воскликнула мать
древнегреческим голосом.
В тот же момент Коля остановился,
подобрался, сжал пальцы в кулаки, и все увидели,
что он на полголовы выше Ахмета, а уж о кулаках и
говорить не приходится. И Коля спокойно пошел к
Ахмету, а Ахмет с той же скоростью пошел задом
наперед — что-то испугало его в глазах Коли
Гаврилова.
Это «что-то» уже на пути домой увидел и
профессор Минц: глаза Коли были спокойными,
равнодушными и чуть сонными.
Во дворе, у подъезда, он оттолкнул
профессора, который мешал ему открыть дверь, а
когда увидел, что мама задержалась возле Льва
Христофоровича, выражая ему благодарность,
позвал ее:
— Обедать пора, — чувство стыда он тоже
потерял за эту прогулку.
И Гавриловы скрылись в своей квартире.
* * *
Черная звезда Коли Гаврилова взошла над
Великим Гусляром быстро, грозно, но уже в
отсутствие Льва Христофоровича, который отбыл на
конгресс биофизиков в Утрехте, а оттуда в гости к
Жаку-Иву Кусто с которым решил побывать на
острове Пасхи.
— Удалов, — сказал он перед отъездом, —
я никогда в жизни не был на острове Пасхи. Я боюсь,
что там случится землетрясение, и удивительные
скульптуры меня не дождутся, и тогда никто не
догадается, кто и зачем их изваял. Так что ради
человечества я обязан там побывать.
В тот момент они стояли на автобусной
остановке. Профессор прошептал Удалову на
прощание:
— И кто его знает — чилийцы могут
закрыть остров Пасхи, особенно для евреев. А я всю
жизнь мечтал.
— Я думаю, — ответил Удалов, — что
специально евреями теперь заниматься не станут.
Слишком мало их осталось. Вот для лиц кавказской
национальности остров Пасхи закрыть могут.
Постояли. Помолчали. Больше Минца никто
не пришел провожать, потому что все были заняты
своими делами. Раньше бы весь дом сбежался...
— Как у тебя в мастерской? — спросил
Минц.
— Спрос есть, но больше среди приезжих,
— ответил Удалов. — У нас народ консервативный.
Мастерская также была изобретением
профессора Минца. Он как-то натолкнулся на
любопытную идею: а что если сконструировать
одежду, которая сама бы подгоняла себя по фигуре.
Это же такой прогресс для легкой промышленности!
Изобретя одежду, Минц сразу пошел на швейную
фабрику имени Клары Цеткин. Профессора там знали,
а некоторые женщины любили — многим успел помочь
Лев Христофорович за годы жизни в Великом
Гусляре. Поэтому, когда профессор предложил
руководству фабрики свое новое изобретение, в
кабинет к Варваре Ипполитовне набились все
свободные работницы.
— Дайте мне образец вашей продукции, —
попросил профессор.
— Стандартный или выставочный вариант?
— спросила Варвара Ипполитовна.
— Самый обычный.
— Размер какой?
— Да как на вас!
Наступила неловкая пауза, потому что
Варвара Ипполитовна была женщиной внушительной.
И не было на фабрике платья, способного
удовлетворить ее телесные потребности.
— Как на меня, нельзя, — сказала
директорша.
Никто не рассмеялся. Все знали, что
директорша уже истратила триста долларов на
иностранное средство гербалайф, но в результате
поправилась килограммов на пятьдесят.
— А мы попробуем! — радостно сказал
Минц, потирая крепкие короткие руки. — Несите
средний размер.
Раздался визг и женская суета. С
хихиканьем швеи притащили сразу три платья.
Модели «Красная шапочка», «Просто Мария» и
«Орлица».
Минц выбрал серую обвислую «орлицу» и
предложил ее надеть Кларе Анапко, стройной, как
ивушка, робкой, как тушканчик, швее-мотористке
второго разряда. Анапко стала отнекиваться,
сопротивляться, потому что сама мысль о том, что
она окажется женщиной-«орлицей» была столь
ужасна, что девушка была готова на самоубийство.
Но тогда вперед выступила Дарья Шейлоковна,
художник-модельер фабрики, и сказала, что готова
пожертвовать собой и примерить любую модель
бесплатно.
Но суровые работницы иглы и ниток все же
настояли на том, чтобы платье надела Клара.
Обливаясь слезами, та подчинилась, и
платье повисло на ней, как дряхлая гигантская
медуза, оседлавшая плавающую в море соломинку
для коктейля.
— А теперь смотрите, — заявил Минц.
Он провел рукой над плечом Кларочки,
нечто маленькое и плоское прикрепилось к платью
— и, повинуясь невероятному закону совершенства,
платье резко уменьшилось в размерах, силуэт его
точно улегся на тонкую фигурку швеи-мотористки,
вытачки и пуговички также кинулись куда надо, и
через минутку директриса фабрики Варвара
Ипполитовна погрозила кулаком Шейлоковне, а та
рухнула в обморок, так как контраст был
непереносим.
Профессор Минц не стал делать секрета из
своего нового изобретения. Он вообще не любил
тайн, Оказывается, ему удалось изготовить
микрокомпьютер-закройщик, который работает
только тогда, когда уже готовое изделие
соприкасается с человеческим телом. И тогда этот
микрокомпьютер превращает изделие или материю в
оптимальную одежду, которую хотел бы носить
объект эксперимента, в соответствии, конечно, с
современной парижской модой, но без ее закидонов.
Тогда же профессор Минц предложил свое
изобретение фабрике № 1 имени Клары Цеткин,
полагая, что в расчеты ее коллектива и
руководства входит превращение фабрики в центр
мировой моды. Но на деле получилось иначе.
Сначала все согласились. И даже
выпустили пробную партию и передали ее на
реализацию в универмаг Ванде Савич. Женщины
примеряли, удивлялись и возвращали платья и
пальто. А когда Ванда Казимировна спрашивала их,
что же не понравилось в изделии, клиентки
отвечали:
— Если такое, то уж лучше от Кардена, чем
свое.
И переубедить жительниц Великого
Гусляра не удалось.
Словом, коллектив фабрики отказался от
изобретения Минца: предприятие катастрофически
теряло лицо, мощный отдел конструирования во
главе с Дарьей Шейлоковной терял работу,
особенно когда обнаружилось, что достаточно
задрапировать себя отрезом ткани нужной длины —
и он превращается в элегантное платье без помощи
тени Клары Цеткин.
Не сказав даже спасибо, Минцу возвратили
аппаратик для изготовления микрокомпьютеров.
Махнув рукой, Лев Христофорович отдал его Ксении
Удаловой и старухе Ложкиной, которые на двоих
открыли в подвале, выходившем на улицу,
«Ателье-молнию». Без всяких объяснений они
обещали изготавливать платья в течение десяти
минут на теле заказчика. И клиентура нашлась.
Немного, но нашлась. Одна девушка спешила в загс и
прожгла свое платье утюгом, а жених упал за день
до свадьбы в лужу. У Барыкиных сгорел шкаф, а
Барыкину надо было на следующий день в
командировку. Риммка шила себе платья у Удаловой,
а наклейки привозила из Вологды — многие думали,
что платья импортные.
Вот об этой мастерской и спросил Минц,
когда прощался с Удаловым перед отъездом на
остров Пасхи.
— Нормально, — сказал Удалов. — Завтра
приезжает делегация из Южной Кореи.
— Вы с ними осторожнее, — предупредил
Минц. — Очень хитрые господа.
— Знаем, — согласился Удалов. — Да и моя
баба не лыком шита. Сказала, что без предоплаты
пускай не появляется. Пускай открывают счет в
нашем городском «Гуснепорочбанке». Нужны деньги
на строительство нового роддома и машины
времени.
— Ты прав, — согласился Лев
Христофорович и нежно обнял Корнелия на
прощание.
А Корнелий смотрел вслед автобусу, махал
рукой и при этом представлял, как готовятся
женщины к встрече иностранных гостей и
испытывают новую модель работы Минца.
* * *
Проводив автобус, Корнелий Иванович
пошел домой и по дороге увидал Колю Гаврилова.
Коля ехал в своем новом «Москвиче», который был
замаскирован под «мерседес» специфическим
кольцом на радиаторе. Добродушный Удалов поднял
руку, подумав: вот, проходит жизнь, одни уступают
дорогу, другие растут и, может, составят нашему
городу мировую известность... Коля Гаврилов на
Удалова внимания не обратил, вернее, это Удалову
показалось, что не обратил, а на самом деле он
чуть притормозил, дожидаясь, пока Удалов
поравняется с океанической лужей, и тогда, не
жалея своей собственности, дал газ так, что облил
мутной водой пожилого соседа с ног до головы. И
позволил себе лишь снисходительно улыбнуться, не
оборачиваясь, но кося взглядом.
— Ах ты, мерзавец! — воскликнул Удалов,
который был прямым человеком и гонял этого
Гаврилова крапивой, еще когда тот был в нежном
возрасте.
Но Гаврилов уже мчался дальше по улице и,
увидев впереди милую девушку Клару Анапко с
швейной фабрики, направил машину прямо на нее,
перепугав девушку до полусмерти. А Удалов уже так
отстал, что догнать и высказаться был не в
состоянии.
Во дворе дома Удалов снова увидел
псевдомерседес Коли Гаврилова. Тот стоял посреди
двора, подмяв и поломав любимый всеми сиреневый
куст, а самого Гаврилова нигде не было видно.
Удалов заходить домой не стал, а
постучал в окно Саше Грубину и, когда тот
выглянул, предложил:
— Двинем?
Грубин так давно дружил с Удаловым, что
понимал его с четверти слова. Он вышел во двор и
присоединился к Корнелию. Рядом уже стоял
пенсионер Ложкин.
— С Колей надо что-то делать, — сказал
Ложкин. — Он стыд потерял, честь и всякие
человеческие качества.
Из окна второго этажа высунулась мама
Гаврилова и громко прошептала:
— Это я виновата. Я попросила Льва
Христофоровича у Коли лишние качества отменить,
чтобы ему в современной жизни легче было.
— Ты своего не защищай, — махнул рукой
Грубин.
— Тшш! — Гаврилова захлопнула окно,
видно, испугавшись, что услышит сын.
Удалов обернулся к окну Гавриловых и
сказал громко, зная, что через летнюю раму его
слова проникнут в квартиру.
— Николай, я тебя предупреждаю! Мы
сейчас твой «мерседес» отодвинем, и это тебе
будет первое предупреждение. Сирень оберегается
законом и экологией.
Удалов поплевал на ладони, и они втроем
взялись за задок «Москвича» и оттащили его в
сторону. Правда, в этой операции мерседесовский
кружок, что был прикреплен к самому носу машины,
упал и покатился по земле.
И тут, подобно пулеметной очереди,
раздался стрекот каблуков Николая по лестнице,
хлопнула дверь, и тот выскочил на улицу, сжимая в
руке газовый баллончик и сверкая глазами, как
Александр Македонский.
— Да я вас сейчас! — закричал он. — Да я
вам сейчас...
— Обратите внимание, — заметил Грубин,
— одно чувство Лев Христофорович снять забыл —
чувство собственности.
— И чувство злости, — добавил Ложкин.
— Это не чувство, а постоянное состояние
людей, у которых других чувств не осталось, —
поправил его Корнелий.
Коля грозно махал газовым баллончиком, а
Удалов сказал ему:
— Коля, ты случайно не нажми, а то
выпорем тебя по-соседски!
Открылось окно, и Гаврилова стала
умолять соседей:
— Пожалуйста, не надо! Он еще фактически
мальчик и обязательно исправится. Вот как
разбогатеет, так сразу исправится.
Коля пробежал на корточках по двору,
подхватил мерседесовское кольцо и, ругаясь
сквозь зубы, стал прилаживать его к «Москвичу».
Взрослые соседи бить его не стали. Поглядели,
покачали головами, имея в виду общее падение
нравов, и разошлись.
В четыре часа ночи вдребезги
разлетелось окно Грубина. Была повреждена и
недостроенная машина времени. На следующий день
кто-то разбил стекло у Ложкиных. При этом
пострадал аквариум, и бесценных рыбок пришлось
срочно депортировать в трехлитровые банки. В
машине Васи-Ахмета были проколоты шины.
Вася-Ахмет пошел к Гаврилову. Но не дошел. Его
остановили два приезжих «качка» в камуфляже, и
остаток недели Вася провел в больнице.
Город был встревожен, на Колю смотрели
косо, а он все ждал, когда же у него будет
настоящий «мерседес». Для этого недоставало лишь
двадцати тысяч баксов.
* * *
Южные корейцы посетили мастерскую
Удаловой «Ателье-молния». Манекенщицы Тамарка
Томи-Томи и Клара Анапко демонстрировали одежду,
которая сама себя подгоняла по заказчику. Более
того, они поделились с корейцами некоторыми
задумками, полученными для перспективных
разработок от Льва Христофоровича. Больше всего
потенциальным заказчикам понравилась модель
«Сними-наденься» «для тех, кто всегда спешит».
Сначала модель вела себя как обычная —
подгонялась по фигуре, но потом, если нужно, сама
снималась с тела и возносилась на вешалку или
возвращалась к заказчику по условному сигналу.
Ты ее кликнешь, а она отзовется коротким птичьим
посвистом, как иномарка, стоящая на электронной
охране, — и летит к тебе большим крылом.
Ксения с Ложкиной перед сном остались в
мастерской, чтобы договориться, как они завтра
будут требовать деньги — франками на текущий
счет или сразу оборудованием для роддома? Тут в
ателье ввалился Коля Гаврилов и заявил:
— Слушайте, бабки! Чтобы завтра
подготовили в пакете двадцать тысяч баксов.
Иначе ваши уши будут доставлены вашим мужикам,
усекли?
— Каких баксов, Колечка? — спросила
Ксения, которая с детства привечала этого
мальчонку.
— Молчать! — рявкнул Коля. — Двадцать
тысяч. Или уши.
Первой опомнилась старуха Ложкина.
— Коля, а тебя давно никто не порол? —
спросила она. — Постыдись!
— Чувства стыда я не знаю, — ответил
Коля. — Я теперь, как Терминатор-3. Такой вот я
человек.
Ксения Удалова очень осерчала и пошла
гнать Колю из мастерской. Но Коля словно ждал
этого. Он швырнул женщину на диван, оттолкнул
старуху Ложкину к стенке, свистнул — и в ателье
вошли два мужика в камуфляже и с мешками, куда они
стали складывать, срывая с вешалок,
международные туалеты.
— Дурак, — сказала Ксения, опомнившись,
— если ты платья возьмешь, за что нам деньги
заплатят? — это означало, что жена Корнелия уже
пришла в себя и принимала меры.
Ее аргумент подействовал. Они взяли по
костюму себе да Риммке пару платьев, потому что
Риммка теперь сошлась с Колей, несмотря на
превышение в возрасте.
— Двадцать тысяч завтра — как стемнеет,
— приказал Коля, — у памятника Первопроходцам. И
если кому-нибудь проговоритесь, хоть вздохом,
тетя Ксения, то вашему Максимке не жить, а
Корнелию Ивановичу тоже, не говоря о Николае
Николаевиче.
* * *
Стеная и хромая, несчастные
предпринимательницы поплелись домой. Уже на
подходе они услышали отдельные дикие крики: во
дворе их ждали мужчины, встревоженные долгим
отсутствием. Сразу хотели звонить в милицию,
арестовывать Колю, но потом Удалов увел всех к
себе, чтобы обсудить вопрос.
Дома Удалов сказал так:
— Нам его сейчас не достать.
Доказательств — никаких. А вот положим ему
деньги, тут его и возьмем с поличным.
* * *
Утром Удалов дал факс на остров Пасхи, и
с острова ответили, что профессор Минц в
последние дни был задумчив, встревожен, на статуи
почти не смотрел. А вчера он сел на попутный
самолет и вылетел в Дели с пересадкой в Джакарте.
В тот же день для корейцев упаковали
контейнер, а они выписали чек на швейцарский банк
и генеральное соглашение. А меж тем из разных
концов города в дом № 16 стекались неприятные
новости. Преступная троица сожгла табачный киоск
у станции, угнала и бросила трактор, устроила
драку в станционном буфете.
Когда стемнело, то на «Москвиче» с
мерседесовским кружочком рэкетиры подъехали к
памятнику Первопроходцам.
Надо сказать, что к тому времени все уже
знали, что в городе завелись собственные
жестокие рэкетиры, и сегодня возможна разборка.
Сержант Пилипенко взял бюллетень по поводу
катара верхних дыхательных путей, но не от
страха, а потому что так попросил его Удалов.
— Дело соседское, — сказал он. — Чего
нам стрелять. Ты же понимаешь.
Пилипенко понимал.
Многие люди, которые в это время гуляли
по набережной и площади Первопроходцев, на этот
раз отошли подальше к домам или выглядывали из-за
старых лип у гостиного двора. А у памятника
стояли лишь Удаловы — так было решено — Корнелий
и Ксения. А между ними на постаменте лежал пакет.
В синей пластиковой обертке.
В девять часов «Москвич» с
мерседесовским кружком выехал на площадь и,
сделав круг, остановился у памятника,
представляющего собой нос ладьи землепроходцев.
На носу, прислонив ладошки к козырькам шлемов,
стояли Ермак, Дежнев и Крузенштерн, уроженцы этих
мест.
— Давай «капусту», — приказал Коля
Гаврилов, спокойно вылезая из машины и подходя к
Удаловым.
Его спутники целились в чету из
пистолетов, может, газовых, а может, и боевых.
— Коля, — сказал Корнелий, в последней
попытке урезонить соседского юношу и спасти его
от позора. — Опомнись.
— Быстро! — скомандовал Коля. — Гони
«капусту». И еще: будешь отстегивать по десять
лимонов в месяц. У меня весь город схвачен.
— Коля, подумай о маме, — произнесла
Ксения металлическим голосом.
Гаврилов насторожился.
Он направил пушку на Удаловых.
Телохранители — тоже. Их кожаные куртки блестели
под фонарями.
— Все на колени! — зарычал Гаврилов
нечеловеческим голосом. — Весь город на колени!
— Мне тоже? — спросила его мать, которая
пришла на площадь.
— Тебе в первую очередь. Забыла, как в
детстве меня порола?
Гаврилова пала на колени. Остальные не
подчинились. Более того, повинуясь жесту Ксении,
пустившей микрокомпьютер по обратной программе,
одежда бандитов превратилась в бесформенные
хламиды, которые тут же стреножили их по рукам и
ногам. Пистолеты грохнулись на землю, а сами
негодяи стали бороться и выпутываться из одежд,
словно жрец Лаокоон и его сыновья с античной
скульптуры.
К тому времени, когда им это удалось,
Корнелий подобрал пистолеты, и, видя неминуемую
гибель, телохранители, подобно голым королям,
осознавшим весь ужас своего положения, убежали в
ближайший лес. Одежда же рэкетиров таинственным
образом взлетела кверху и облегла широкие плечи
каменных землепроходцев.
Единственным, кто не потерял
присутствия духа, был Коля. Он спокойно забрал
пакет с долларами и пошел прочь с площади, заявив
на прощание Удалову, который стоял с пистолетами
в обеих руках:
— Ты стреляй, дядя Корнелий, стреляй в
ребенка!
Но тут на площадь ворвался и замер
междугородный автобус, откуда выскочил
профессор Минц.
— Ах, как я виноват! — воскликнул он и
вытащил деблокатор, изобретенный им на острове
Пасхи. Он направил его на уходящую голую фигуру.
Голубая молния догнала Колю и пронзила
его.
— Возьми обратно стыд! — громовым
голосом вскричал профессор.
Коля попытался прикрыться пакетом с
деньгами. Он с ужасом оглядывался.
— Жалость! — сказал профессор,
Коля увидел Ксению и робко протянул ей
пачку с деньгами.
— Доброту...
Коля рухнул на колени.
Его мать подбежала к нему и обняла
молодого человека. Он стоял, прижавшись к ней, как
блудный сын на полотне Рембрандта.
— Страх! — продолжал Минц.
Колю охватила дрожь.
— Любовь! — громовым голосом воскликнул
Минц.
Безумный взор Коли отыскал в полутьме
фигурку Томи-Томи. И они оба зарыдали...
Домой жильцы возвращались вместе.
Только Гавриловы с Томи-Томи шли чуть поотстав.
На Коле был ладный костюм, вернувшийся с
памятника.
— Вот мы и победили! — сказала старуха
Ложкина.
— Ага, — согласилась Ксения. — Надо бы
нам теперь железные двери заказать.
— Наука поможет нам исправить нравы! —
Минц был настроен оптимистично. — На каждое
безобразие мы придумаем противоядие.
— А они — новое безобразие, — вздохнул
Удалов.
Так они и не пришли к единому мнению.
|
