Сергей Воскобойников

Пану Анжею посвящается.

ДОПОЛНИТЕЛЬНАЯ УСЛУГА

фантастический рассказ

Я никогда не любил. Это я знаю наверное. Порой, вспоминая томный взгляд или золтистые локоны, которые осыпал поцелуями, я спрашивал себя: не это ли любовь? Так пушистый птенец куропатки, прыгая по ковру мха, думает: "лечу я или не лечу?"

Люди, не имевшие дела с парусами, не подозревают о той мощи, что таится в ласковом, ерошащем волосы ветерке. Никто не знает и о силе, сокрытой в подлинном чувстве.

Да, человек наделен рассудком. Словно в награду за все то, чего он лишен. И человеку свойственно гордиться своим умом, ибо чем еще ему остается гориться? Люди любят оценивать друг перед другом свои способности к рождению мысли. Но большинству из них и невдомек, что существует много видов разума, сравнивать которые так же смешно, как вкус печеного яблока и аромат жареной оленины.

Ум злой, цепкий и коварный, как рыболовный крючок, называется хитростью. Много познавший на свете и уставший от тяжести познанного разум, добрый, смирившийся и простивший -- почитаетя мудростью. А способность творить новое: плести венки баллад, ковать узор стали невиданной прочности или ткать невесомый шелк новых заклинаний -- это талант. Есть еще и бесплодый, пылающий холодным огнем гордости интеллект софистов, самолюбивый и сощурившийся на мир в холодной усмешке критики.

Но вся изгнаная мудрость тысячелетий не способна просто и ясно сказать, что такое любовь. Любовь... Спит ли она в каждом до поры до времени, как зеленая искорка в семени, ожидая весны пробуждения, или же это удел немногих, тот редкостный дар, как способность к левитации или стихосложению?

И как пробудить любовь? Заклятия здесь бессильны... Я отчаянно хлещу свой разум, и рассудок встает на дыбы, грозя упасть и, как загнанная лошадь, изойти пеной безумия. И ответа нет! Все нет и нет...

Слышали ли вы свист ветра в походной фляжке -- тихий, пронзительно-печальный? Это музыка одиночества.

Одиночество... Хотите почувствовать полынный сок одиночества на губах? Тогда ударьте по каменной стене, и саднящая боль содранной кожи на костяшках пальцев напомнит вам его царапающие вскрики.

Порой по ночам меня будят тревожные удары сердца. То стук копыт коня моей совести.

Мне часто снится один и тот же сон. Наверное, пророческий, как и все фантастически нереальные сновидения. Он очень короток, да и помню я лишь самый конец.

Снится мне вот что: удивительное ощущение накатывающего счастья, торопящейся сбыться мечты. Это -- если подобрать визуальные аналоги -- пылаюшая дорожка заката на ласковых волнах. И вдруг пронизывающая боль резко бьет под дых. Затем -- ватные ноги, секунда дурноты и вспышка тьмы. И я уже вижу себя как бы со стороны: розовая пена, пузырящаяся на губах и мышино-серый конус тяжелого, физически ощутимого взгляда, полного наглой радости. Взгляд липко касается меня и начинает методично обшаривать.

Это смерть, я знаю. Мне грезится смерть. Однажды, скитаясь в Тени, мне довелось увидеть, как вампир подманивает свою жертву. Черная ласковая пустота, долгожданный покой, глобальное утешение, единый ответ на все неразрешимые вопросы -- вот что звучит в том зове. И они, жертвы, идут, с улыбкой блаженства на бледно-синих губах, ибо зов, как известно, леденит кровь.

И меня порой касается чем-то похожий зов. Зов отчаяния. Но отчаяние, как юный волчонок на первую в жизни луну, пока только пробует свой голос. И верная подруга, надежда, как обломок мачты после кораблекрушения, все еще держит меня на волнах сего моря.

* * *

-- Суши-и-и-ть весла!

Галера ощетинилась деревянными лопастями, как испуганный еж. Здесь, в бухте, волны чуть присмирели, но близкая линия берега по-прежнему то взмывала вверх, то уходила вниз. Солнце шпарило вовсю. Ослепительно белой пеной кипели гребни стремительных волн.

Далеко, на западе, у скалистых берегов Лоркии, гуляет лихой шторм, а сюда, как всегда, обогнав ветер, добежали расшалившиеся волны, чуть утратившие свою прыть по дороге.

Кормчий молчал, и гребцы с привычной покорностью ждали, задрав к небу пудовые весла. Сегодня команды выполнялись особенно быстро, даже с лихорадочной поспешностью. Кормчий редко бывал не в духе, но уж если бывал...

Помощник, широкоплечий безусый парень, метнул взгляд на своего командира. Тот щурил темные глаза, покусывал длинный седеющий ус и молчал. Парень кивнул гребцам, потрогав припухшее, еще побаливающее ухо. Галера осторжо, крадучись, двинулась вперед.

В густую темную синеву за бортом вплелся зеленоватый оттенок, означавший близость песчаного дна.

"Вот и приплыли,-- ворочал кормчий тяжелые, как весла, мысли, -- вот и приплыли. Надо было брать давешний фрахт. Или напиться! Ведь мог я вчера напиться, и тогда какой с меня спрос. Нет, черт дернул быть трезвым. Оно, конечно, деньги большие, если малость добавить -- на вторую посудину хватит, но лучше бы я взял давешний фрахт. Напьюсь,-- подумал он,-- сегодня же напьюсь, как морская лошадь."

Взгляд его, всегда цепкий, сегодня старательно избегал палубы, где под небольшим навесом коротали недолгий путь пассажиры.

Их было пятеро. Два стражника с лицами, выражавшими не больше, чем поднятые сейчас железные маски-забрала. Мальчик-оруженосец, в черных, как угольки, глазах которого прыгала радость морского приключения. Его господин, горбоносый молодой человек в камзоле со знаками герцегского дотоинства, с поблескивающими на солнце рукоятками мечей и перстнями, увивающими тонкие пальцы. Он стоял, прислонившись к мачте, взор его блуждал. Последней была девушка, уткнувшая голову в колени. Она обняла бы колени руками, если бы могла, но тугие узлы надежно стягивали тонкие запястья за спиной.

Герцог жадно пил глазами приближающийся остров. Удобная бухта, крутые склоны, заросшие дубняком, а в губине -- заповедная буковая роща, таящая прозрачное, как горный хрусталь, озеро с родниковой водой, где отражаются грозные башни замка. Но самое главное -- это положение острова, застрявшего, как кость в горле посреди пролива. Кто хозяин острова -- тот и господин над местной торговлей.

Герцог с сомнением взглянул на девушку. Длинные и стройные, как у меднокожих восточных танцовщиц ноги, изящные ступни, упругие округлые бедра, которых не скрывает короткая туника, черный водопад волос, ласкающих обнаженные плечи, два манящих округлых холмика, выглядываюших из грубо разорванной ткани. Герцог непроизвольно сглотнул слюну, его породистые, с аристократичским изгибом губы мелькнувшая мысль растянула в улыбке.

Между тем берег приближался. Стала отчетливо видна грница, разделяющая море на две части: прибрежную, мутно-серую от взбаламученного песка и глубинную, темно-синюю. У этой черты галера и замерла. Плюхнулись в воду тупорылые якоря. От борта отделилась пляшущая скорлупка лодки. Два гребца, два стражника и связанная девушка качались из стороны в сторону. Команда провожала их тяжелыми взглядами. Весла лихо скрипели в уключинах.

Вскоре лодка чиркнула килем о песок. Стражники, не обращая внимания на волны, захлестывающие их до пояса, медленно двинулись к берегу. Тот, что повыше, равнодушно, как куль с соломой, тащил переброшенную через плечо девушку. Другой нес холщевый заплечный мешок, в котором угадывалась какая-то громоздкая штуковина.

Вот и берег. Освободившись от ноши и освободив ношу от пут, стражники меланхолично побрели назад. Девушка поднялась с песка, отряхнулась, как кошка, методично размяла затекшие кисти, аккуратно устроила за спиной свою котомку и двинулась вглубь острова.

* * *

Принц Эдмунт, хозяин и единственный житель замка, парка и всего острова, прогуливался по своим владениям. Как застоявшийся скаковой конь бьет копытом, так и его тренированная мысль даже в минуты отдыха стучала голове.

Итория принца была проста. Не раз уже подобные истории случались с людьми, судьба возносила которых на вершину человеческой пирамиды, насаживала на самое острие. Наделенные лишними качествами, помимо властолюбия, презрения к чужой боли и волчьего нюха на опасность, тех, что только и нужны властелину, а также обладая иными, кроме хитрости, видами разума, они страдали, пронзенные острой иглой власти.

Говорят, что-то подобное случилось недавно в Датском королевстве, и та история дает теперь возможность скоморохам, потешая публику, зарабатывать свои скудные гроши.

Принца Эдмунда погубила любознательность и доброта. Любознательность завела его однажды на чердак и заставила рыться в пыльной груде книг. Толстенный фолиант в обложке из черных дубовых дощечек с тусклыми серебрянными знаками навсегда пленил его воображение. Он никогда не думал, что книги, как ворота, могут запираться на замок. ЗамкА не было, из обложки торчали лишь заржавленные петли.

Прошло два года, за которые юный принц удивил своих наставников прилежанием и похвальным рвением в изучении мертвых, и следовательно, классических языков, прежде чем смог прочесть первые страницы.

А когда колонна лягушек научилась маршировать, и в квакающем хоре стал явственно слышаться мотив государственного гимна, когда костер стало можно зажигать без огнива и трута, одним пристальным взглядом, принц был разоблачен и представлен перед консилиумом магов. Самых сильных из состоявших на службе, чародеев было трое, то есть столько, сколько нужно, ибо сказано: "трое составляют консилиум" (как и трибунал, добавим от себя).

У мальчика обнаружились уникальные способности. Говорят, с такими рождаются раз в пятьдесят лет. Или даже в столетие. Вот вопрос, откуда? Ведь всем известно его генеалогическое древо. Что мог он унаследовать от отца, тихого и горького пьяницы, на половину растерявшего огромное наследство деда, бывшего, как известно, пьяницей буйным?

Казалось, судьба Эдмунта предрешена -- быть ему грозным королем, магом - завоевателем, повторть ему славный и страшный путь Зигмунда VI или легендарного Весселина I.

Но, напомним, к несчастию мальчик был наделен и добротой. Как-то раз, поссорившись со своим оруженосцем (а тот был старше на год и выше на полголовы) принц стеганул мальчугана наспех сплетенным заклинанием. Оруженосец упал, и под лопнувшей рубашкой через всю спину протянулась багровая полоса.

-- Что мне сделать, что бы ты меня простил? Клянусь честью, я все сделаю!

-- Огрей себя кнутом, это так же больно, -- проворчал обиженный слуга.

Заклиния против себя не работали, ударить себя кнутом он тоже не мог: не совладал бы с тяжелой кожаной змеей, да и благородное происхождение не позволяло. Но для этой цели отлично подойдет учебная рапира!

Эдмунд зажмурился и ударил. Гибкий металический прут едва коснулся кожи. Не так-то это просто -- причинить себе боль. Разозлившись и стиснув зубы, мальчик хлестул себя вновь. Раздался резкий свист и вскоре принц, улыбаясь сквозь невольно выступившие слезы, наблюдал, как на боку набухает длинный кровоподтек.

И вот принц предстал перед консилиумом, и ему был вынесен вердикт: обучение боевой магии, совершенствование в нелегком и благородном искусстве малефика. Но мальчик хорошо помнил боль от удара рапирой, он тихо и твердо сказал "нет". У царственных родителей не хватило воли настоять на своем, и принц не стал тем, кем должен был стать.

Наверное, его наказала судьба. Она ведь не любит тех, кто спорит с ее предначертаниями. А скорее всего, иначе и не могло произойти. Бабочка, летящая на огонь, рано или поздно сожжет себе крылья.

Несмотря на строжайший запрет, он продолжал уходить в Тень все глубже и глубже, без опытного наставника, по наитию отыскивая тайные тропы. И однажды случилось то, что и должно было случиться. Нет, он спасся, вырвался из той трясины, но вынырнул из тьмы в несколько другом облике. Не хватило силы, одной-единственной капли. Между тем для суеверных обитателей дворца (а кто из нас не суеверен) он стал олицетворением ужаса. Новый облик застывал и твердел, как известь в каменной кладке, в которую для прочности добавляют тростниковый сок. Время было упущено, сбросить страшную личину стало невозможно: маска срослась с кожей.

Глашатаи протрубили о безвременной кончине принца, вскоре был назначен новый наследник. А ему предоставили замок с парком, озером и островом, ставшим безлюдным на удивление быстро. О большем в его положении юноша не смел и мечтать. Прошло пять лет. Одиночество постепенно подтачивало его силы.

О нем рассказывали легенды. Одна из них гласила, что он может вернуть свой облик, если какая-нибудь девушка полюбит его. Было странно, что, несмотря на банальность, едва-ли не граничащую с пошлостью, легенда была правдивой. К этому выводу он пришел после долголетних скитаний в Тени, став, пожалуй, самым сильным магом королевства. Более того, он с горечью убедился, что иного пути, пожалуй, и нет. "Если бы знали, какая сила таится в любви, -- думал он, -- но никто не об этом не подозревает, как, например, и то, что солнечные лучи, ласково щекочущие щеку, могут жечь дерево и плавить металл, если их собрать особо отшлифованным стеклом".

О нем рассказывали и другие легенды, как он насылает бурю и приносит несчастья. А также о том, для чего ему нужны девушки, и что он с ними делает.

На остров стали привозить провинившихся женщин. Раньше их просто побивали камнями. Он устраивал их судьбу, как мог (а мог он теперь многое). Но ужас, вспыхивающий в их глазах, и с которым он ни разу не сумел совладать, отравлял жизнь принца надолго.

* * *

Дорога, густо заросшая подорожником и стелющейся травой-муравой, полого поднималась вверх. Травяной покров мягко пружинил под ногами, словно эльривский ковер, но девушка шла медленно, словно ощупывая дорогу босыми ногами. Густые развесистые кроны зелеными арками смыкались в вышине, даруя путнику отрадную тень. Но полуденное солнце до знойного марева нагрело воздух и здесь. Щебетали птицы. Стоял тонкий аромат цветущих лип.

Несмотря на жару, девушка зябко обнимала себя за плечи, будто студеные осенние ветры гнали мурашки по ее спине. Взгляд упирался под ноги, безвольно опущенные плечи зябко вздрагвали. Искусанные губы порой принимались что-то шептать -- оправдания или молитвы.

Дорога вывела на луг. Розовые шарики клевера, алые звездочки гвоздик, белая накипь тысячелистника скрывались в густой траве. Звенел стрекочущий хор. При каждом шаге кузнечики сухими брызгами рассыпались из под ног.

Дорога продолжалась деревянной пристнью и обрывалась в воду. Заросли желтых кувшинок окаймляли берег. Вода была прозрачной. Среди буровавтых нитей водорослей сновали стайки мальков. По поверхности скользили жуки-плавунцы, водная пленка чуть прогибалась их тяжестью. Над озером лежал туман.

Она что-то почувствовала, на самом пороге восприятия. Укол вкуса, отголосок эха, тихое дыхание, коснувшееся ресниц. И в этом ощущении таилось нечто отрадное, как в солнечном луче, пробившем обака после недельной непогоды, или каплях доджя, упавших на потрескавшуюся от зноя землю. Она невольно вздрогнула от неясного призыва, и тут из тумана выплыла лодка. Лодка была странно белой, с плавно закругленная с носа и кормы. Осенним листом она скользила по самой поверхности, почти не погружаясь, видимо, была очень легкой. Лодка осторожно приблизилась и тихо, не громче дятла, стукнула носом о пристань. Теперь стало видно, что посудина сделана из березовой коры.

Не отдавая себе отчета, девушка шагнула в лодку, и берестяной кораблик, словно обрадовавшись, тут же откачнулся от пристани и нырнул в туман.

Когда белесая мгла рассеялась, она увидела берег -- крутой склон со скрипучими старыми соснами. Солнце заблудилось в их кронах. Лодка причалила и замерла, словно приглашая сойти. Топинка вилась меж стройных смолистых великанов. И через десять шагов открылось темно-красное озеро -- крупная и, наверное, жутко сладкая земляника созревала на поляне.

* * *

Погруженный в привычные думы, он заметил, но пропустил мимо сознания прибытие гостей, и лишь осторожные шаги живого существа в самом сердце леса заставили его встрепенуться. Он быстро шагнул в Тень и прислушался. Мыслей почти ни когда не удавалось уловить, но и чувства могли сказать многое. Страх, одиночество, горечь и боль -- как всегда. Впрочем, вплеталось что-то еще, трудноуловимое, какая-то сосредоточенность, целеустремленность. Он обвел взглядом горизонт. От острова оплывала галера. Отдуда, пригушенный расстоянием, доносился хор равнодушной покорности, хрипло-медные всплески алчности и одинокая приглушенная свирель сосрадания. Это тоже в порядке вещей.

Он нашел взглядом девушку, и ее трогательная беззащитность сосновой иголкой кольнула сердце. Деталей он не мог рассмотреть, из Тени видны были только мягкие расплывчатые контуры хрупкой фигуры.

Когда девушка достигла озера, он решился острожно коснуться ее сознания, и она ответила радостным удивлением. Катая ее по туманному водоему, показывая то земляничные поляны, то озера подснежников в апрельском лесу, то заросли опят среди рыжих осенних листьев, он чувствовал, как все прочнее и прочнее становится связывающая их нить. Эта крепнущая веревочка подобна дорожке закатного солнца на лазурных волнах. Она нематериальна, но кто скажет, что ее нет?

И вот он уловил то, что заставило заколотиться его сердце: робкое, смущенное желание увидеть таинственного покровителя. В этом порыве проступало еще что-то темное, не совсем ясное, но главное -- желание крепло. И наконец он решился: затаил дыхание и выглянул из Тени.

Верхушки сосен, позолоченые солнцем, журчащий ручей, терпкий пьянящий запах прогретого солнцем леса. И пристальный взгляд. В нем не было ожидаемого испуга, а был всплеск радости и что-то еще, спокойное, сосредоточенное, деловитое.

Стрела летела по грани света и тени, не видимая ни там, не здесь. Только свист выдавал ее, свист, звучавший со всех сторон -- и ни откуда. Стрела не зря стоила так дорого.

Заколыхалась доржка заката на лазурных волнах. Пронизывающая боль резко ударила под дых. Ватные ноги, секунда дурноты и вспышка тьмы. И он увидел себя как бы со стороны: розовая пена, пузырящаяся на губах и мышино-серый конус тяжелого, физически ощутимого взгляда.

Она стояла, опустив сделавший свое дело арбалет, и смотрела в глаза умирающему. Облик его (кстати сказать, совсем не страшный, чем-то напоминавший бамбукового медведя) менялся. Таяла ненужная оболочка, и медленно проступали заострившиеся черты лица, благородство которых не могла скрыть трехдневная щетина. Она смотрела на высокий лоб, темные волосы, тронутые ранней сединой, волевой подбородок, бледные как мел, щеки. "Да он симпатяга, -- решила она, -- при других обстоятельствах я могла бы с ним неплохо поразвлечься".

* * *

К вечеру ветер стих, но тяжелые волны с прежним упорством лизали пологий берег. Глаза герцега затянула дурманящая поволока торжества.

-- Я думал, на чудовищ охотятся только ведьмаки... Но ты справилась с работой превосходно! Я, признатся, и не ожидал.

-- Для работы, мой господин, лучше подходят мужчины, но для некоторых случаев, таких, как сегодня, -- многозначительно произнесла она, кокетливо стрельнув глазами в нового хозяина острова, -- нужны ведьмачки.

Короткая туника почти не скрывала ее заманчивых форм. Растягивая губы в улыбке, герцог откровенно раздевал ее взглядом.

Ведьмачка, правильно оценив этот взгляд, она медленно облизнула губы и как бы невзначай чуть распахнула ткань на груди. Показавшийся и тут же спрятавшийся темный сосок, маленький и острый, как магнит, притянул зрачки герцога.

-- Скажи, -- он чуть запнулся и вздохнул,-- а не можешь ли ты оказать еще одну услугу... другого рода?

Ведьмачка нагло улыбнулась.

-- С удовольствием. Но это будет стоить столько же.

-- Четверть.

-- Половину.

-- Идет,-- сказал герцог. -- Половину.

июнь, 2000

Влюбленные

фантастический рассказ

Мы молчим уже четверть часа. В нашем молчании нет ничего неловкого, напряженного. Это не пауза в разговоре слабо знакомых собеседников, когда невольно начинаешь барабанить пальцами по столу и мучительно подыскивать темы.

Нет! Мы часто молчим вот так. Ведь для влюбленных совсем не нужно слов.

Но любим ли мы друг друга? О да! Я очень люблю ее. Это сладко ноющее тревожное чувство. Его трудно передать. А любит ли она меня? Возможно... То есть, она думает, что любит, пытается убедить себя, поверить, что любит. Она лелеет и воспитывает это чувство -- то немногое, что дарит ей успокоение и отраду. А вот любит ли на самом деле? Наверное...

Шестилетний мальчик в рассматривает мой портрет на стене. Ее сынишка. Белоголовый и пушистый, словно одуванчик. Когда-то и я был таким же сорванцом -- как давно, страшно подумать! В синих как небо глазах одуванчика застыла капелька серьезности. И не мудрено. На портрете (а он большой, во весь рост) изображен взрослый и скучный, даже суровый дядька. Кстати, напрочь лишенный сходства со мной. От такой картины невольно загрустишь. Но портрет выполнен известным мастером, и, пожалуй, стоит немалых денег. Мальчишке совсем не скучно у меня дома. Еще бы! Здесь столько много интересных вещей. Я чувствую, что мальчуган хочет подойти к портрету поближе и потрогать пальцем засохшие мазки краски, но побаивается слуги. Я тоже был озорником. Помню, удрал однажды от родителей в такой вот дом...

Мальчуган очень похож на нее...

Мы стоим и молчим. Молчание способствует пониманию лучше, чем тысяча пустых слов. По вечной женской привычке она порой обрушивается на меня с упреками, но быстро одергивает себя. Он знает, как я этого этого не люблю. В общем-то, она неплохо меня знает. Например, никогда не просит у меня денег. Никогда, хотя моголетняя бедность уже бросила на нее трудносмываемую тень.

Зачем она ко мне приходит? Ведь я не дам ей ничего. И она, похоже, это уже поняла. Но она приходит.

Порой... Мне становится при этом не по себе, порой она меня даже... благодарит. Хотя благодарить меня не за что. Не я ли причина всех ее несчастий, тех, что накрыли ее лицо пока неуловимой, но все же преждевременной вуалью старости?

Наверное, она все же меня любит...

Мы стоим и молчим. Когда она приходит ко мне в дом, я ни чем ее не угощаю. Не предлагаю даже присесть. Так уж здесь заведено. Мы стоим и молчим, не обращая набормотание моих слуг, ряженных -- дань традиции -- в нелепые одежды.

Как я люблю ее! Я хочу спрятать ее своих объятиях, но привычно глушу порыв. Я все же похож на себя, изображенного на картине. Там я тоже раскинул руки, словно для объятий, но ладони мои что-то крепко и больно держит.

А она еще не знает самого главного. Я скоро убью ее! Да, да! Я уже наметил и час и дату. Я знаю, как это произойдет, как в мире все побелеет. Белый фургон "скорой помощи", белые халаты, ее мертвенно-белое лицо, и синие всполохи мигалки, от которых мир мгновенно охватывает бледность. Я все вижу совершенно отчетливо, и не отвожу взгляд -- за свою жизнь я привык к подобным картинам. Я знаю, как все будет, ведь я знаю все на свете -- и в настоящем, и в прошлом, и в будущем.

Но все же я боюсь, но страшно боюсь одного -- ненароком попасть взглядом глаза малыша, мгновенно повзрослевшего и ставшего почему-то еще больше похожим на нее.

И вот мы молча прощаемся. Она берет за руку сына и уходит в светлый прямоугольник, в распахнутую настежь дверь храма, а язычок огня доедает ее свечу -- как и сотни других свечей, зажженных любящими меня людьми перед иконами.