Наталья Мазова

Марии Кузнецовой, более известной как Беладонна, и
Мари Еремеевой, нашему человеку в Прибалтике.
Счастья вам, девчонки -- если оно вообще возможно...

ЗОЛОТАЯ ГЕРАНЬ,
или
альтернативная история просто Марии
с элементами фэнтази.

Безумный голос Гавриила:
"Благословенна ты в женах!"
Е. Дмитриева

Пусть твердят о Господе --
Верю лишь в огонь!
С. Бережной

Пожалуйста, не обращайте внимание на заголовок. Никакая это не фэнтази и тем более не альтернативка.

Это -- женский роман.

Мужчинам данный текст лучше вообще не читать -- ничего особенно интересного для себя они не найдут. Пролистайте эти тридцать страниц, либо заархивируйте эти сто килобайт и уберите на вечное хранение -- кто как привык...

Ибо это типичнейший женский роман со всем положенным в данной ситуации антуражем. Есть вполне респектабельная страна, где уже не первое поколение воспитывается на сериалах. Есть героиня -- самое то, что надо. В меру замкнутая, в меру стандартная и достаточно женственная. И, что немаловажно для женского романа -- страстная, но еще никем не разбуженная, ибо ни разу не была с мужчиной. И герой, конечно, есть -- весь из себя романтический соблазнитель. Не совсем, правда, понятно, откуда он такой взялся, но ведь у нас женский роман, а не реалистический, не так ли?

С романтичным местом действия несколько хуже. Тут было бы уместно лето и море -- лучше всего тропическое, -- а не засыпанный снегом городок в провинции Гинтара, живущий в основном за счет доходов с туризма. Он даже не в горах -- а это уж совсем непростительно! Но... зато скоро Рождество, а значит, будет карнавал. Карнавал -- это весьма эротично, это украшение любого женского романа! Так что еще ничего не потеряно, и из всего этого вполне можно было бы сделать еще одну типичную книжку серии "Алая роза", если бы...

Если бы весь этот головокружительный роман не уложился ровно в неделю. А что за это время можно успеть? Это только Господь наш за семь дней сотворил целый мир, но мы-то всего- навсего простые смертные, и за семь дней ничего путного сотворить не в состоянии -- не то что на алую розу, но даже на какой-нибудь бледно-лиловый ирис, и то не хватит.

Разве что на герань...

-- ...Это она и есть?

Линтар кивнул.

Время там, в разрыве, как всегда, текло медленнее, чем субъективное, и движения высокой белокурой девушки казались странно замедленными, словно она шла сквозь воду. Крупные правильные черты лица под вязаной шапочкой, изящная короткая шубка с пышным воротником и манжетами из черной ламы... Повстречай он такую в одном из своих странствий -- пожалуй, снизошел бы до легкого флирта без отягчающих последствий.

-- Подойдет, -- бросил он почти равнодушно. -- Впрочем, я всегда знал, что ты разбираешься в моих вкусах.

-- Давай тогда, -- Линтар слегка подтолкнул его в спину. - Сейчас идеальный момент -- она одна... Ну -- три, два, один, пуск!

Он нервно усмехнулся, в последний раз глянув на Линтара - и шагнул в разрыв, как в омут с головой.

...- Башня справа от Арсенальной называется Нейнситорне, что в переводе со среднего эсти означает -- Девичья. Обратите внимание на очертания ее кровли и ажурное чугунное литье на выступах крыши -- это сравнительно новая постройка по сравнению со всей остальной крепостью. До начала XV века, судя по сохранившимся гравюрам, на этом месте стояла точная копия башни Виланде, но в 1403 году, когда Плескаву осадили войска воленского князя Денисия Отважного...

Маре стало скучно. Нейнситорне, бесспорно, была красивейшей башней Плескавской крепости, но она уже успела сфотографировать ее с трех разных ракурсов. Последний кадр, с белой голубкой на фоне того самого ажурного литья, должен был выйти особенно удачным. А рассказы экскурсовода -- ну кому они интересны? Кого сейчас, в век скоростных дорог и телевидения, волнует какая-то война полтысячелетней давности!

Странно -- почему в обществе, которое уже шестьдесят лет как живет в мире, все это время не смолкают рассказы о прошлых войнах? Особенно о последней, с Восточной коалицией... Этой скукотищей Мару еще в школе замучали. Впрочем, истории о том, какой воленский князь чего не поделил с каким из ругийских кенигов -- ничуть не интереснее...

-- Слушай, Генна, полезли на Северную галерею! -- толкнула Мара в бок художницу Геновеву из Ковнаса, с которой успела близко сойтись за эти два дня. -- Говорили, что там свободный проход, а мне хочется парк сверху щелкнуть...

-- Да подожди ты! -- нетерпеливо отмахнулась Генна. -- Тебе бы все щелкать... Зачем тогда с экскурсией пошла? Лазила бы одна да снимала, а я послушать хочу -- интересно!

-- Кому как, -- не стала спорить Мара. -- Я тогда одна полезу, встретимся у ворот, где киоск с сувенирами. Впрочем, если задержусь, не жди -- не так уж мне и хочется в этот заповедник деревянного зодчества...

Вид с галереи действительно открывался фантастически красивый. Заснеженный склон высокого холма, на котором стоит крепость, а ниже, в бывшем рву -- серебряное кружево тонких ветвей, покрытых инеем -- вдаль, насколько хватает взгляда, и лишь в самом далеке, на фоне чуть розоватого зимнего неба, угадываются силуэты современных городских зданий...

Мара прикинула ракурс. Да, конечно, именно так, чтобы край карниза чернел на этом дивном фоне. На цветной пленке "Красо" это будет выглядеть изумительно!

Эх, надо было все-таки настоять, чтобы Генна тоже сюда слазила. Кто меня теперь снимет на фоне стены и всего этого великолепия?

-- Любуетесь? -- неожиданно раздался за спиной мужской голос. Мара обернулась -- что за чудо, буквально минуту назад она была совсем одна на галерее...

За ее плечом стоял высокий молодой человек в модной спортивной куртке, синей с голубым. Голова не покрыта, но незнакомец и не нуждался в этом -- непокорно вьющиеся, давно не стриженные золотистые волосы наверняка защищали от холода не хуже любой шапки.

-- Правда, дивное зрелище? -- снова спросил незнакомец, глядя не на Мару, а куда-то вдаль за ее плечом. -- Словно застывшее море, ледяная серебряная пена...

-- Вы очень кстати оказались здесь, -- Мара расщедрилась на самую обворожительную из своих дежурных улыбок. -- Могу я вас попросить об одной любезности?

-- О какой же? -- незнакомец в голубой куртке улыбнулся в ответ.

-- Я сейчас залезу вон на тот выступ у стены, чтобы и башня в кадр попала, и деревья, а вы меня отсюда сфотографируете, ладно?

-- С огромным удовольствием... только, увы, я абсолютно ничего в этом не понимаю.

-- А вам и не надо понимать. Я сама все установлю, как надо, -- Мара торопливо защелкала рычажками и кнопками своего "Контраста", -- а вам надо будет только поймать меня вот в это окошечко и нажать белую кнопку. Понятно?

-- Что ж, давайте попробуем, -- он принял аппарат из ее рук, и Мара легко запрыгнула на выступ стены.

-- Внимание... Сейчас... отсюда... вылетит... птеродактиль!

Она невольно рассмеялась, и в этот момент раздался щелчок объектива.

-- По-моему, прекрасно вышло, -- заметил незнакомец.

-- Ой, а вы еще один кадр не сделаете? -- спросила Мара. -- А то из-за вашего птеродактиля... вы знаете, я стараюсь никогда не смеяться в кадре -- скулы... Видите там, сбоку, рукоятка -- ее надо оттянуть до упора, и снова на белую кнопку...

-- Лучше сами оттяните, -- незнакомец подошел к ней, протягивая аппарат. -- Я настолько боюсь что-то испортить...

Мара нагнулась к нему -- и тут ее левая нога неожиданно поехала по тонкому слою снега, которым был присыпан выступ, она потеряла равновесие -- и не успев понять, что происходит, в ослепительной вспышке ужаса, в следующую секунду уже висела по ту сторону галереи, пытаясь вцепиться в холодный белый камень кромки стены, но ногти обламывались, и пальцы скользили, и руки ее уже готовы были разжаться... И тогда запястья ее плотно охватили руки молодого человека.

-- Так, осторожнее, сейчас я перехвачу вас повыше... Вот так. Теперь кисти у вас свободны, оторвите их от стены... да не бойтесь же, я крепко вас держу!.. и перехватитесь за край галереи... хорошо, а теперь подтягивайтесь, я помогу вам рывком...

Оказавшись, наконец, в безопасности, Мара без сил осела на каменный пол, впитывая снег модными шерстяными брюками.

-- Ну, все, все, -- рука незнакомца скользнула по ее голове, по плечам, накрыла ее ладонь. -- Все уже кончилось, вы в полной безопасности... Угораздило же вас оступиться... Знал бы, ни за что не пустил бы вас на этот выступ!

-- Ничего, -- отмахнулась она. -- Просто слабость... ноги не держат... Кажется, я уже успела умереть там, на стене...

Какое-то время они молча сидели на полу галереи -- Мару била крупная дрожь, и он успокаивал ее, как умел...

-- Ну теперь сам бог велел нам познакомиться, -- произнес незнакомец, когда Мара перестала дрожать. -- А то как-то оно неправильно -- спасти очаровательную девушку и даже имени ее не узнать...

-- Мара Юланте, -- протянула она все еще вялую руку и была несказанно удивлена, когда он почтительно коснулся губами ее холодных пальцев.

-- Мара -- это Маргитт? -- переспросил он с улыбкой. -- Или Мартина?

-- Мариллия, -- неохотно призналась та. -- Терпеть не могу это старомодное имечко.

-- А по-моему, имя матери Спасителя выше какой бы то ни было моды, -- возразил он. -- Прекраснейшее женское имя! Да вы только послушайте, как звучит-то -- Мариллия... -- он произнес это как-то странно, чуть нараспев, с легким акцентом, так что получилось -- "Мариийя". -- А меня зовут... -- он чуть помедлил, - Лодор Угнелис... хотя вообще-то в паспорте написано -- Лазор.

-- Лазор? Так вот почему мне показалось, что вы говорите со славским акцентом... Значит, вы...

-- Я из Ледограда, -- спокойно ответил он. -- Ругианец и ругиландский подданный, но большую часть жизни провел в Вольном Городе. А вы, судя по фотоаппарату, тоже не местная?

-- Да, я из Двериса. Учусь там пятый год, если повезет, и работать осяду. А родители в Алдонисе, на побережье, -- Мара поднялась на ноги, отряхивая брюки и коротенькую шубку.

-- Ну что, пойдем отсюда? -- он тоже вскочил на ноги одним гибким движением.

-- Нет, подождите... Лазор... Кажется, у меня больше не трясутся руки. Теперь я вас хочу сфотографировать. Нет, не на стене -- просто вот так облокотитесь о парапет, чтобы получилось на фоне... как вы тогда сказали -- ледяной серебряной пены?

(Так, завязка вроде есть. Герой пока ведет себя героически и весьма правильно -- ну что может быть более избито и канонично, чем познакомиться с девушкой, спасая ее в беде? Так держать -- и получится отличный женский роман!)

Когда они подошли к киоску с сувенирами, там, естественно, не было уже никакой Генны. Все правильно, автобус с экскурсионной группой уже полчаса как уехал в тот самый заповедник деревянного зодчества, куда Мара совсем не рвалась.

-- Теперь вернутся не раньше пяти, -- Мара бросила озабоченный взгляд на часики. -- Даже не знаю, что делать... В Славском районе, где старинные церкви бизантской веры, я уже была...

-- Слушайте, Мара, я знаю тут поблизости одно маленькое и очень уютное кафе. Если вы не против, мы могли бы неплохо посидеть там и отметить наше... э-э... случайное знакомство.

-- Разумеется, я не против, -- ответила Мара как можно более спокойно и сдержанно. Этот Лодор-Лазор чем-то привлек ее с самой первой минуты, но было бы недостойно и неправильно показать это первой. В конце концов, она не какая-нибудь Генна, а единственная дочь профессора химических наук Юлантиса, девушка из семьи в высшей степени респектабельной...

Декабрьский день, один из самых коротких в году, медленно клонился к закату. Они шли по узенькой тропинке через парк, и снег похрустывал под их каблуками...

...-- Знаете, Мара, это у меня, наверное, что-то вроде навязчивой идеи -- в любом месте, вроде этой крепости, не успокоюсь, пока не заберусь повыше и не полюбуюсь, как там оно сверху... Из-за этого у меня один раз, еще в школе, вышли серьезные неприятности. Наш класс по международному обмену на два месяца отправили в Венку, в город Агату. Ну, как водится, тоже водили по всяким достопримечательностям -- и в том числе затащили в бизантский монастырь. Ходили, смотрели, никто за нами особенно не следил... А был у нас в классе такой Ксавер Раески, с которым всегда что-то случалось. И поспорил он с со мной и еще двумя мальчишками, что залезет на монастырскую колокольню и прозвонит первую фразу старого государственного гимна Ругиланда, еще довоенного. Так сказать, в назидание потомкам. Слово за слово... короче, я вызвался лезть вместе с ним. Якобы для контроля... Самое смешное, что мы действительно залезли и действительно позвонили в колокола...

-- И что с вами было после этого? -- спросила Мара, затаив дыхание. -- Вас же могли сразу же выслать из страны -- за старый-то гимн... Там же есть слова, которые венцы всегда расценивали как оскорбление национального достоинства!

-- А вот и нет, -- усмехнулся Лазор. -- Нам, конечно, попало, но не больше, чем за обычное хулиганство. Дело в том, что звонить в колокола не умея -- дело совсем не простое. И при всем музыкальном слухе Ксавера -- кстати, я ему не помогал, -- вместо "Вечно стоять Ругиланду" у него вышло нечто, больше всего похожее на воленскую народную песню "Там за Танаис-рекой".

Мара тихонько фыркнула, представив себе это.

-- А вот и кафе, -- Лазор потянул на себя тяжелую дубовую дверь, над которой светилась вывеска "У старой лошади".

Они расположились в уголке, там, где за их столик не смог бы подсесть никто третий и куда почти не падал свет. Молодая официанточка, поглядывавшая на Лазора с откровенным интересом, принесла им кофе-гляссе, пирожные, желе и небольшую бутылочку "Черного бальзама" -- как раз на два бокала...

-- Такие деньги... -- непроизвольно вырвалось у Мары.

-- Мари... Можно, я буду звать вас Мари? Вам так больше идет... Так вот, Мари, я уже говорил, что получил аванс в "Новостях Гинтары", и весьма приличный. И здесь отмечаю не только знакомство с вами, но и свое новое назначение.

-- А раньше где работали?

-- Два года в Гайе. Дыра дырой, Плескава по сравнению с ней просто метрополия. Никаких событий и тупая окружная многотиражка.

-- Так это значит -- сколько вам лет?

-- А сколько дадите? -- он хитро прищурился.

-- Ну, если уже два года работали, то двадцать три, может быть, двадцать четыре...

-- Последняя цифра абсолютно правильная, -- улыбнулся Лазор. -- А что, я так молодо выгляжу?

-- Именно что молодо, -- Мара ковырнула ложечкой желе. -- То есть -- от двадцати до тридцати, точнее определить невозможно. А мне вот только двадцать, в мае будет двадцать один. Пятый курс, короче.

-- И конечно же, медицинского? Веяние времени...

-- Почти угадали. Тонкая химтехнология, кафедра фармахимии. Диплом пишу по инсулину человека и животных. А в медицинский я недобрала одного балла, не пропускать же было год...

-- Какая вы положительная, Мари, -- он снова усмехнулся лукаво и маняще. -- Серьезная современная девушка. Не то что я, старый разгильдяй -- журналисты и все-то такие, а уж я... Слушайте, положительная и серьезная Мари, а вам не кажется, что обращение на "вы" между нами выглядит немного нелепо?

-- Не знаю... -- растерялась Мара. -- Так положено... мы ведь только сегодня познакомились...

-- Да, но зато при каких обстоятельствах! Впрочем, если вас больше устроит полное соблюдение ритуала, то здесь как раз хватит "Бальзама". Ну что, выпьем?

Его янтарные глаза смотрели на нее так призывно, что она не могла не кивнуть. Лазор быстро разлил по бокалам содержимое бутылки, и они переплели руки.

-- За тебя, прекрасная Мари!

-- За тебя, Лазор... -- она пила, не отрывая взгляда от его смеющихся глаз, а допив, продолжала держать бокал в руке, как какое-то сокровище...

-- Э, Мари! -- Лазор осторожно тронул ее за локоть. -- Ритуал не окончен! Этого вполне достаточно, когда мужчины пьют между собой, но когда мужчина пьет с дамой, обряд положено скрепить поцелуем.

В другое время она, несомненно, отказалась бы -- но черная отрава из глиняной бутылочки уже проникла в ее кровь, а глаза Лазора мерцали так чарующе... никто и никогда за двадцать лет не смотрел на нее -- так...

-- Что ж, если так положено... -- Мара придвинулась поближе к своему спутнику, его рука легла ей на плечи, губы коснулись губ -- и словно волна отлива властно подхватила ее и увлекла за собой, и целую минуту она была -- нигде... пока Лазор не оторвался от нее первым.

-- Черт, да ты потрясающе целуешься, серьезная девушка Мари! -- весело воскликнул он. -- Немногие могут потягаться с тобой в этом искусстве!

В ответ Мара лишь вспыхнула. Она, безусловно, была современной девушкой, и этот поцелуй был далеко не первым в ее жизни -- но ТАК прежде не бывало ни с кем и никогда...

-- Если так целоваться в первый же день знакомства, то что же делать во второй? -- как во сне, произнесла она где-то вычитанную фразу.

-- А ты придумай! -- подмигнул Лазор. -- Как скажешь, так и будет!

Мара задумалась.

-- А у тебя какой спорт? -- спросила она наконец.

-- Ну, прежде всего плавание...

-- Это не в счет, -- усмехнулась Мара. -- Перкумис, или Ледоград, как ты его зовешь, все-таки приморский город, хоть и Вольный, так что плавание -- это не спорт, а образ жизни. По себе сужу. Нет, я про секцию спрашивала.

-- Ой, тут у меня тоже все не как у людей, -- рассмеялся он. -- Ты будешь долго хихикать...

-- А все же?

-- Фехтование, тяжелая шпага. Но зато уж тут совсем немного не дотянул до кандидата в мастера -- распределили в Гайю, а там подобной секцией и не пахло...

-- Да, редкий спорт... -- протянула Мара. -- Нет, у меня самые обычные коньки. Разряд получала по фигурному катанию, но бегаю тоже неплохо. Это я к тому и спросила, что хотела предложить тебе завтра на каток...

-- Нет уж, уволь, прекрасная Мари -- вот если и есть на свете что-то ну совершенно не мое, так это коньки.

-- Странно, при твоей-то гибкости... Ты ведь двигаешься куда легче меня. А как насчет лыж?

-- Вот это другое дело. Это мы всегда пожалуйста...

Официантка подошла со счетом, и Лазор небрежно бросил на блюдце двухсоттысячную бумажку -- Мара только охнула.

-- Я же говорил -- вполне приличный аванс, -- спокойно сказал он, пока официантка набирала в кассе сто восемьдесят тысяч сдачи. -- Вот и представился случай разменять!

Когда они вышли из кафе, уже совершенно стемнело. Свет фонарей не падал в тупичок, где находилось кафе, словно не желая мешать серебряному сиянию растущей луны, которое превращало снег под ногами парочки в светоносный ковер...

-- Значит, завтра в десять, на остановке Сосновая?

-- Именно так. Ты настаиваешь, что тебя не стоит провожать?

-- Ой, да здесь до нашей гостиницы пятьсот метров, да все по проспекту, а мне почему-то совсем не хочется, чтобы тебя видели Генна и другие...

-- Как велишь, прекрасная Мари. До завтра, в таком случае.

-- До завтра, Лазор...

(Великолепно! В меру банально, слегка пошло, но главное - в первый вечер уже поцеловал! Все идет по плану! Правда, что-то мне в этом романтическом герое кажется слишком -- при чем тут, к примеру, тяжелая шпага? Для современного женского романа это очевидное излишество. Вот если бы мы писали вещь из времен кенига Витуса... а в конце XX века какая может быть шпага? Нет, явный перебор, придется поставить герою на вид...)

Илзита, официантка "У старой лошади", подсчитывала выручку за день. Беспокойный денек выдался, прямо скажем -- от клиентов отбою не было. Даже эти две двухсоттысячные некогда было положить отдельно -- так, пихнула не глядя в ящик к остальным деньгам. Так, вот одна... а вторая где же? Святая Каристена, а ЭТО что такое?!

На ладони Илзиты лежала странного вида фиолетовая бумажка. Официантке приходилось держать в руках и венские талеры, и воленские гривны, и даже саксонские соверены -- но ЭТО не походило ни на одну из известных ей валют: большой цветок, похожий на лилию, и в чашечке его число 100. Сто цветов? Нет, вот в уголке надпись... "satem florinnat"... чертовщина какая-то!

Откуда здесь взялась эта бумажка?! Как бы я ни крутилась, а ТАКОЕ по ошибке и в страшном сне не схватила бы! А главное, куда девалась вторая двухсоттысячная? И что я теперь хозяину скажу? Если заставит отдавать -- это же год обсчета клиентов прахом пойдет!

Ну кто, кто подсунул мне эти "satem florinnat"?! Парень, который ушел час назад? Да нет, не мог, тогда народу уже поменьше было, я четко видела, что беру... Значит, та дамочка с противной ань-вэйской псинкой, которая чуть не тяпнула меня за ногу... Точно, она, больше некому -- клянусь целомудрием Хельхи Равноапостольной! А еще в парике, шлюха!..

* * *

"Поступи вопреки разуму -- не в нем сейчас мудрость... Пройди дорогой нехоженой, приди в землю женщин и деву отыщи, плоть от плоти земли сей, дочь Города, что лишь вступила в заповеданный брачный возраст... Спрячь росток под снегом, камнем укрой огонь от глаз недобрых -- и победишь!.."

Слетев с горы, Мара на полной скорости затормозила поворотом -- только снежная пыль взметнулась веером, обдав с ног до головы и ее, и Лазора.

-- Ну как? -- задорно улыбнулась она.

-- Покорен и раздавлен. Признаю свое поражение, -- Лазор перчаткой смахнул с лица снег. -- Командуй, куда теперь.

-- А давай через заводь по льду, туда, к узкоколейке!

-- Ну что ж, тронулись. Только я первый, а ты за мной -- я все-таки немного, но тяжелее, выдержит лед меня -- значит, и тебя должен...

Скользя за Лазором по пролагаемому им следу, Мара любовалась снежной пылью, осыпавшей завитки его волос -- серебро на золоте, и одно так незаметно перетекает в другое...

До чего же все-таки непохож этот журналист из Вольного Города на всех, кто когда-либо пытался за ней ухаживать! В том числе и той веселой легкостью, с которой он не боялся признавать свои слабости... И эти его волосы... До сей поры Маре нравились только мужчины с аккуратной короткой стрижкой типа "пилот-испытатель" -- она и сама носила короткое каре, считая, что волосы только мешают. Но у Лазора -- Мара не могла этого не признать -- сколько ни стриги это отливающее медом великолепие, все равно завитки будут торчать в разные стороны, так что так, когда они прикрывают шею, даже лучше... Стильно. (Она обожала это слово.)

Выбравшись на берег, они пошли вдоль узкоколейки, за заводью круто бравшей вправо и терявшейся в молодой ивовой поросли. Приходилось все время быть настороже, чтобы не повредить невзначай лыжу.

Выйдя из зарослей, узкоколейка нырнула в небольшой тоннель, проложенный под автострадой. И -- то ли по капризу дувших в эту зиму ветров, то ли по замыслу строителей -- снега не было не только в тоннеле, но и на пятьдесят метров перед ним. Только легкая поземка вилась по смерзшемуся песку.

-- Вот это и называется -- смерть лыжам, -- Лазор с размаху вонзил палку в снег. -- Что будем делать, прекрасная Мари - малодушно повернем назад или пройдем под мостом, а там снова наденем лыжи?

-- Конечно, не будем ждать милостей от природы, -- в тон ему ответила Мара. Отстегнув крепления, она сделала по песку два шага -- и охнула от боли.

-- Что с тобой? -- забеспокоился Лазор.

-- Да сухожилие опять потянула... Это у меня еще от коньков, так называемое привычное растяжение. Пока скользишь, не больно, а вот обычным шагом... Даже не знаю, когда это я сегодня успела.

-- Наверное, тогда и успела, когда на трамплине упала, горюшко ты мое... Давай садись на эту корягу, посмотрю твою лапку.

-- Не глупи, Лазор! -- запротестовала Мара. -- Какой осмотр на таком холоде! Лучше повернем назад, скользить-то совсем не больно, а до транспорта как-нибудь добреду... А в гостинице сделаю массаж, подбинтую эластичным бинтом -- не впервой...

-- Давай-ка без героизма, прекрасная Мари, -- он почти силой усадил ее на корягу и начал расшнуровывать ботинок. -- Не ты одна спортом занимаешься, а раз врач сказал -- в морг, значит, в морг! Удобные у тебя штаны -- расстегнул снизу змейку, и разрезать не надо... Так... Вот здесь болит?

-- Нет, чуть левее, где косточка... Ой!

-- Ничего, сейчас все исправим... Ты только держи ее вот так, на весу, -- с этими словами он снял перчатки и пару раз как-то странно дернул кистями, словно воду с них стряхивал. А потом... руки его скользнули над ее ногой в сантиметре от кожи, и хотя он даже не дотронулся до нее, Мара явственно ощутила тепло, растекающееся по больному месту. Раз, другой, мягко и упруго поводя ладонями, делая пальцами поглаживающие движения - но по-прежнему не касаясь... Тепло уже охватило всю ступню, да не тепло -- жар, словно не сдернули с нее носок на легком морозе, а наоборот, протянули к печке. И в тот момент, когда жар стал уже едва выносимым, он с силой опустил руки на ее щиколотку. Мара уже приготовилась вскрикнуть от боли -- но боли не случилось. Он с силой разминал ногу, но она чувствовала лишь наслаждение напряжения, какое бывает, когда потянешься со всей силы, до хруста в косточках...

С какой-то странной отрешенностью она подумала, что руки у него очень изящные -- узкие ладони, длинные пальцы... Такими руками... во всяком случае, не удерживать на обледенелой стене шестьдесят с лишним килограммов ее веса! Не случись это с нею самой -- и не поверила бы...

-- Вот так совсем хорошо... Слушай, Мари, ты девушка хозяйственная, может быть, у тебя прямо с собой бинт есть?

-- Угадал, как всегда. Возьми в кармане на колене, тебе отсюда удобнее... Знаешь, я еще никогда не видела такой странный массаж. У тебя такие руки... почему только ты не пошел в медицину? Стоит только дотронуться -- и боль как рукой снимает!

-- Потому и не пошел... -- непонятно ответил Лазор, бинтуя ее щиколотку. -- Не мое это -- целительство... И то, что я сейчас проделал с тобой, у меня получилось бы далеко не с каждым.

-- Почему?

-- Как бы объяснить тебе... Понимаешь, ты как бы дополнительна мне. Не во всем, правда, но во многом. У вас в науке химии это, кажется, называется -- принцип комплиментар- ности. Поэтому то, что я могу отдать, ты способна воспринять лучше других.

-- Как-то непонятно...

-- Может быть, потом поймешь... Все в порядке, теперь надо просто посидеть, отдохнуть минут двадцать, просто чтобы лапка немного остыла -- и будет как новая!

Он присел на корягу рядом с ней -- места едва-едва хватало для двоих, и Лазору пришлось обнять Мару за плечи. Молчание повисло между ними. Даже сквозь толстый свитер и куртку Мара ощущала тепло рук, обнимавших ее -- Его рук... Черт возьми, всего два дня знакомы, а она уже думает о Лазоре, как о Нем... "А пускай!" -- вдруг подумала она с какой-то саму ее удивившей бесшабашностью и, чтобы закрепить это внезапно нахлынувшее чувство близости, прижалась головой к плечу Лазора.

-- Земля с воспаленной кожей заснула, как спят больные, сквозь бред ощущая холод и в тесный комочек сжимаясь... - медленно проговорил Лазор, устремив взгляд вдаль, на смерзшийся песок под аркой тоннеля. -- А небо, ее любимый, глядит на нее равнодушно, подругу свою не желая прикрыть одеялом снега...

-- Здорово, -- прошептала Мара. -- Это... твои стихи?

-- Что ты! Это лисан -- классическое когурийское восьмистишие. Его написала шестьсот лет назад великая поэтесса Йе Мол.

-- Никогда не слыхала... Я вообще знаю только европейскую литературу, да и ту не очень хорошо -- так, читала у отца собрания сочинений. Я же химик, а не гуманитарий... А еще что-нибудь можешь прочитать из этой Йе Мол?

-- Пожалуйста... Пламя мое -- живое, рыжий пугливый звереныш, а значит, ему, как и всем нам, чтоб жить, надо чем-то питаться. Но если кормить его вволю -- зверек вырастает в зверя, а если нет ему пищи, зверек потихоньку звереет...

-- И кто решит, что опасней? -- раздумчиво закончила Мара.

-- Действительно, кто?.. -- рука его тем временем скользнула по ее плечу и сплелась с ее рукой. Мара вздрогнула и жадно, словно боясь, что вот-вот отберут, погладила пальцы, так восхитившие ее своим изяществом. Молчание повисло над заводью и узкоколейкой, над всей заснеженной поймой Дийды -- и среди этого молчания руки их говорили на языке, понятном лишь им двоим...

-- Ладно, пойдем, прекрасная Мари, -- Лазор поднялся с коряги с таким видом, словно ничего и не произошло. -- Так ведь и замерзнуть недолго...

(Э-э... Поведение героя настораживает меня все больше и больше. Теперь выясняется, что он откуда-то знает бесконтактный массаж... Хорошо, не будем умножать сущности и предположим, что ему просто доводилось бывать в Когури, отсюда же и лисаны всякие... Хотя -- когда успел? На стажировку как журналиста посылали? Тогда что он делал два года в Гайе? Нет, нестыковка получается...

Ладно, отринем. Пусть это работает на его загадочность, тем более что в плане соблазнения он до сих пор не сделал ни одной ошибки.)

* * *

Мара почистила зубы, затем, прополоскав рот, аккуратно извлекла из упаковки последнюю бледно-розовую таблетку. С завтрашнего дня пойдут голубые...

В этом вопросе она была очень пунктуальна, хоть это и вызывало усмешки со стороны однокурсниц. Ну и что, что ни с кем не спит -- в конце концов, природа создавала женский организм для воспроизводства, а не для генетической программы, и значит, необходимые гормоны надо получать тем или иным путем -- так здоровее будет, если она действительно хочет родить тех троих или даже четверых, которые разрешены ей... Уж в таких-то вопросах она разбиралась прекрасно -- иначе зачем было почти пять лет просиживать юбку на полированных скамьях столичного химтеха?

...Ни с кем? За несколько дней знакомства Мара уже поняла, что до ее отъезда ЭТО у них с Лазором произойдет с неизбежностью закона природы. В конце концов, надо же когда-то начинать -- у всех девчонок что-то уже было, ей же двадцать лет, а она еще ни разу не пробовала, что это такое...

Надо только взять инициативу в свои руки, а то Лазор может так и не решиться, побаиваясь ее серьезности, и сведется все к поцелуям в маленьких кафе да нежным пожатиям рук на последнем сеансе "Ночной хозяйки"... А ведь с ним это обещает быть чем-то совершенно восхитительным! Если уж простое скольжение его руки по ее плечам приводит ее в такой трепет...

Мара сбросила халат и, прежде чем встать под душ, внимательно оглядела себя в стенке, сложенной из зеркальных квадратиков. Да, она идеально сложена -- недаром ей можно троих. Тяжеловата, конечно -- отец называет это "основательностью", да и рост мог бы быть чуточку поменьше -- она ниже Лазора всего на полголовы. Зато талия безупречна -- может, пояс худышки Генны и не сойдется на ней, но при таких груди и бедрах самое то. И ноги стройные -- вот оно, фигурное катание! А уж про кожу и говорить нечего, и это при том, что она почти не пользуется косметикой. Так, обычное вечернее молочко, да летом овощные маски, да защитная помада -- полные губы легко трескаются... И конечно, чуточку теней на веки, обязательно темно-зеленых, плевать, что сейчас в моде эта бежевая "экологическая" гамма. Только темно-зеленый придает ее глазам этот редкий оттенок вэйского камня жадеита, да и со светло-русыми волосами прекрасно сочетается... Несмотря на свою холодность, Мара была весьма привлекательна внешне и даже не нуждалась в комплиментах, чтобы быть в этом уверенной. Просто она знала себе цену и могла позволить себе разборчивость даже в случайных знакомствах...

"Из всех, с кем я знакома, только Лазор способен по достоинству оценить такое сокровище, как я," -- подумала она без малейшего самолюбования и включила душ. Нежась под струями воды, она с усмешкой представила, что сказали бы по этому поводу ее институтские подруги... Небось, иззавидовались бы до подвывания!

Едва Мара вышла из душа, как в дверь постучали.

-- Кто там? -- недовольно спросила она.

-- Это я, Генна. Дрыхнешь еще?

-- Да нет, уже душ приняла, -- Мара повернула ключ в замке. -- Заходи, я сейчас оденусь, и пойдем завтракать.

Генна была из той породы девушек, которые всю жизнь ищут себе "настоящего мужчину", обладающего тремя несомненными достоинствами -- он могуч, колюч и вонюч. Мара ее в этом абсолютно не понимала: что за удовольствие ощущать себя жертвой!

То ли дело Лазор... Как он тогда хорошо сказал про принцип комплиментарности! Да, он столько всего знает, с ним так интересно и как-то спокойно, уверенно... Но есть вещи, в которых она, несомненно, сильнее его -- вспомнить хотя бы, как он вчера покупал конфеты... Тогда она с трудом удержалась, чтобы не отобрать у него деньги и не купить все самой, дабы не позорился! И это чередование их силы и слабости привлекало ее особенно сильно...

-- Ради этого своего наряжаешься? -- с усмешкой бросила Генна, глядя на то, с какой тщательностью Мара закалывает брошью воротник кофточки.

-- Да, -- холодно ответила Мара. -- И не пойму, почему это неправильно. Лодору нравится, когда я хорошо одета.

-- Даром что сам обычно одет как попало... Маруте, ты только не обижайся, но никак я не могу понять -- что ты в нем только нашла? Он ведь даже не красивый!

-- Генна, мы вроде бы уже выяснили, что наши представления о красоте не слишком совпадают, -- спокойно оборвала ее Мара, не желая даже спорить на эту тему. Да и не умела она так складно высказать свои ощущения, как это делал Лазор...

Это он-то не красивый? Эти его золотистые глаза, как светлый янтарь ее родного Алдониса, с необычным разрезом и всегда распахнутые словно в изумлении, что мир так прекрасен и в этом мире есть она, прекрасная Мари... А руки, каких больше ни у кого не может быть, а совершенно непередаваемая пластика движений! А непокорно вьющиеся волосы -- да если бы он стал как следует одеваться, эта вечно растрепанная грива потеряла бы все свое очарование...

Но этого Мара никогда бы не высказала вслух. Воистину, о вкусах не спорят.

-- Все, я готова. Пойдем, Генна.

(С огромным удовлетворением мы отмечаем, что героиня уже втрескалась в героя, как кошка. Так держать, девочка! Интересно, что же ожидает вас сегодня, когда ты твердо решилась перейти к активным действиям?

Правда, если присмотреться, все совсем не так радужно, как могло показаться, и героиня на самом деле изрядная паршивка - она же не оставила герою возможности сказать коронную фразу; "Не бойся любви!" Впрочем, чего же можно ожидать от женщины, которую в обязательном порядке лишили девственности в шестнадцать лет на кресле гинеколога и которая пьет трирессан просто для общего оздоровления организма? Чего ей еще бояться-то?)

Лазор, как всегда, ждал ее на углу, под мощной старой липой.

-- Миллион извинений, прекрасная Мари, но сегодняшняя программа отменяется. Только что забежал в здешний корпункт и сразу же нарвался -- посылают на несколько дней в Руту по делам редакции. Так что больше полутора часов я, увы, сегодня не смогу тебе уделить.

-- Но как же так... -- растерянно проговорила Мара. -- Мне же осталось быть в Плескаве всего четыре дня! Я даже не думала до этой минуты, что придется расставаться... и потом, двадцать четвертого же в молодежном центре рождественский бал...

-- На бал попробую вырваться, чего бы это ни стоило -- но даже тут ничего обещать не могу.

-- Слушай, а ты никак не можешь перенести эту поездку? Или вообще сделать так, чтобы послали не тебя?

-- Мари, счастье мое, мы предполагаем, а располагает кто-то другой. И в данном случае даже, увы, не бог. Ты все-таки не забывай, что у тебя паспорт синий, а у меня зеленый.

-- Да для меня это не имеет никакого значения!

-- Зато для главного редактора имеет, и немалое... Ну вот, сразу нос повесила и стала совсем некрасивая. Да не расстраивайся ты так, я постараюсь справиться как можно быстрее, и еще увидимся. И на ювелирную выставку сходим, и еще много куда... Не изверги же они, в самом деле -- лишать человека Рождества! А сейчас можно пройтись по Старому городу и посмотреть, как его к празднику украшают...

Когда поезд Плескава -- Рута скрылся вдали, на глаза Мары сами собой навернулись слезы. Она терпеть не могла обнаруживать перед кем бы то ни было свои эмоции и потому долго стояла, прислонившись спиной к столбу и закинув голову, пока слезы не втекли обратно в глаза и не стало легче дышать. Тогда она повернулась и пошла куда глаза глядят. Все равно ее экскурсионная группа уже уехала на Плескав-озеро, и она была полностью предоставлена себе...

Все в городе напоминало ей его -- вот в этом кафе они грелись позавчера... почему-то они никогда дважды не заходили в одно и то же заведение, Мара списывала это на непостоянство Лазора. А вот здесь, на углу, их чуть не сшибла машина, выруливавшая из-под арки ворот, и потом она долго цеплялась за рукав Лазора и никак не могла прийти в себя...

Но больше всего воспоминаний пробуждала, конечно, царившая над городом крепость...

Кстати, о крепости: вот и дело нашлось. Надо отнести все три пленки на проявку и печать -- тогда к его возвращению уже будут готовы фотографии. Как раз последняя пленка вчера кончилась, надо бы новую купить, да видно, не судьба -- даже если Лазор и вернется пораньше, много ли она успеет отснять...

А потом все-таки сходить на ювелирную выставку, пусть даже и одной -- она же не просто выставка, а еще и распродажа, вдруг на Рождество уже будет не из чего выбирать, а ей так давно хотелось приличное колье...

Не думать. Ни о чем не думать. Ты всегда жила сегодняшним днем -- вот и продолжай в том же духе.

...Ну почему, почему я не могу выйти за него замуж? Почему все в этой жизни устроено так, что тот, кого я люблю -- человек с паспортом паритетной территории, перекати-поле без семьи и жилья, снимающий комнату у каких-то случайных людей с маленьким ребенком и выжившим из ума дедом? Нет, мои родные, конечно, не звери, но если я откажусь от всего -- благополучия, аспирантуры, работы в столице -- "ради какой-то любви... небось ему и ребенка можно только одного, в крайнем случае двоих... да и на что вы будете кормить этих двоих, хотел бы я знать!" -- так и слышу этот не допускающий возражений голос отца!..

Ей пришлось снова запрокинуть голову.

(Боги мои, какой облом! И так-то у них времени немного, а он еще и сорвался куда-то! Впрочем, что это за Настоящая Любовь, перед которой не стоит никаких препятствий! Опять же зеленый паспорт...

Трам-тарарам, да это же лучшая затравка для сериала! Потом они расстанутся, но она не будет больше никого любить, а герой изо всех сил будет пытаться закрепиться в метрополии, ничего у него не выйдет, и тогда он найдет себе другую и женится на ней фиктивным браком только ради синего паспорта... А она тем временем...

Я уже жадно потираю руки в предвкушении! Только бы он вернулся к этому самому балу в молодежном центре и не сорвал самый забойный эпизод!)

* * *

Утром двадцать четвертого декабря Генна, как всегда, постучалась в дверь номера Мары.

-- Привет, привет! Как ты, идешь на карнавал, или без твоего Лодора тебе уже совсем жизнь не мила?

-- На какой еще карнавал? -- вскинулась Мара.

-- Так бал-то будет в костюмах! Или ты даже объявления в вестибюле не читала?

-- Знаешь, у меня это как-то совершенно вылетело из головы... Я хотела надеть то платье, которое купила в первый же день -- помнишь, я тебе показывала, серебристо-розовое... А теперь даже не знаю, что делать...

-- А ну давай сюда свое платье, -- решительно распорядилась Генна. -- У меня фантазия богатая, сейчас мы мигом что-нибудь придумаем.

Мара покорно раскрыла чемодан и извлекла оттуда длинное вечернее платье.

-- Так, давай надевай, -- командовала Генна. -- Ой, мама моя -- оно же на тебе так и светится, розовым только чуть отливает, как небо зимнее! Какая прелесть! Туфли ты к нему какие хотела, белые?

-- Белые, естественно. Да у меня здесь и нет других. И вот смотри, колье с распродажи -- горный хрусталь с зеленоватым жемчугом. Оба цвета не интенсивные, так что прекрасно будут сочетаться.

-- Шикарная вещь! Главное, милый такой ошейничек, горло прикрыто, а грудь вся видна. Дай-ка я застегну его на тебе... Господи, все так чудно, а ты почему-то комплексуешь! Да волосы прибрать повыше, да маску, и такая дивная стилизация выйдет под прошлый век!

-- Как ты мои волосы приберешь? -- возразила Мара. - Заколками приподнять, так все равно гладко лягут... Шиньон надо, а из моих выйдет только маленький хвостик на темени - омерзительно!

-- Дай подумать... О! Одевайся, да пошли в магазинчик за углом, наберем там искусственных цветов и прикроем ими твой хвостик! Я тебе такую гирлянду сделаю...

-- Я и сама сделаю, -- усмехнулась Мара. -- Но идея великолепная, что правда, то правда...

В маленькой лавочке, где в преддверии Рождества торговали всяческой карнавальной мишурой, Мара быстро нашла то, что ей было нужно -- белые с серебристым отливом цветы, похожие на шиповник, но с длинными тычинками, на которых каплями росы дрожали хрустальные бусинки. Затем она надолго остановилась у витрины с полумасками...

-- Черт, абсолютно ничего в цвет! Черное, оно ко всему идет, но уж больно не хочется. Были бы хоть туфли черные, а так... А серебряная -- слишком аляповатая, поменьше бы блеска... Была бы тут просто белая...

-- Да плюнь ты на эти маски! -- напористо заявила Генна. -- Я тебя так накрашу, что никакой маски не понадобится! Художник я все-таки или ты мой вкус совсем уж ни во что не ставишь?

-- Ладно, попробуй под моим чутким руководством. В конце концов, не получится, так всегда можно еще раз сюда заглянуть и взять-таки черную...

Сердце Мары раскачивалось как на качелях. Вверх -- вниз, вверх -- вниз: приедет -- не приедет, успеет -- не успеет? От Руты до Плескавы всего триста километров, не бог весть какое расстояние! А в следующую ночь уже ее поезд, на Дверис... "День пройдет -- и разлучат нас поезда, чтоб не встретились мы больше никогда..." Черт, привязалась строчка из шлягера и болтается в голове, нагло притворяясь истиной в последней инстанции!

Так с замирающим сердцем и ступила в зал... Остановилась около зеркала, поправила гирлянду цветов в прическе, еще раз подивилась тому, что удалось сотворить Генне с ее лицом... Да, на этот раз художница из Ковнаса сделала маленькое чудо: огромные листья-веки -- бледно-зеленое серебро с тонкими белыми прожилками, бело-серебряная роза во лбу и опадающие на щеки лепестки -- серебристые, розовые, сиреневые... Зимняя роза, иначе и не скажешь.

Неужели Лазор так и не увидит этого?!

Сама Генна была кошкой. Обычный брючный костюм, дополненный пушистым хвостом, черными перчатками и маской да меховыми ушками, вставленными в пышную прическу. Тоже изящно, но рядом с великолепной Марой... Вот она и убежала моментально в другой угол зала, где через минуту уже весело отплясывала сразу с двумя парнями...

Женщины были в костюмах все, а из мужчин -- хорошо, если половина. Мара лихорадочно шарила глазами по залу: он? Нет, снова не он... да даже если бы и в маске -- золотую-то гриву как спрячешь? Наверное, все-таки не сумел вырваться...

-- Танцуете? -- звучный мужской баритон над самым ухом. Брюнет в темно-синей морской форме, с ало-голубым знаком береговой охраны. В отпуску, наверное... На вид лет тридцать, типаж из любимых Генной. "Настоящий... полковник!" -- неожиданно зло подумала Мара.

-- Так танцуете или нет, девушка?

Как раз заиграли медленный танец... Да, не с ее юбкой сегодня отплясывать быстрые... А, все равно! Раз нет Лазора, значит, и не будет!

-- Танцую, -- тихо ответила Мара и подала руку офицеру.

В день бала Юкки выпало дежурить в радиорубке, чем он был весьма недоволен. Поэтому Кильдас, чтобы утешить его, почти весь вечер просидела рядом с ним, только раз или два отлучаясь потанцевать -- бал все-таки, нельзя же его совсем пропускать даже ради жениха!

-- Тебе еще не надоели эти "Хлекк"? -- капризно спросила Кильдас, сидя на краю стола и болтая ногами.

-- Народу нравится, вот и кручу, -- флегматично ответил Юкки. -- Социальный заказ.

-- Да от этого социального заказа весь год передыху нет -- и по радио, и в магазинах, и к кому из ребят ни зайдешь - сплошные "Хлекк" на магнитофонах! Словно кроме них вообще певцов не осталось! У тебя тут Хеленги Ратт случайно нет?

-- По-моему, нет. Лично я не приносил, -- Юкки кивнул на кучу коробок с магнитофонными катушками. -- Да ты поройся сама, что скажешь, то и поставлю. У меня, если честно, "Хлекк" тоже уже в печенках...

Кильдас начала азартно рыться в записях...

-- Эй, а это что такое, Юкки? -- вдруг воскликнула она. -- Я такого раньше никогда не видала!

-- Ну-ка, ну-ка... -- склонился к ней Юкки. -- Деми и Бо Эу... Эуэлл, "Зеленая земля"... Ни фига ж себе! Сам первый раз в жизни вижу! Откуда она только тут взялась?

На коробке была изображена парочка -- парень в черных рубашке и брюках и девица в клетчатой юбочке и малиновой жилетке. Оба стояли, расставив ноги, на фоне голубого неба и зеленых холмов, держа в руках незнакомые музыкальные инструменты.

-- Волынка, -- ткнул Юкки в то, что держал парень. - Любопытно, что это за запись такая. Что-то саксонское, причем островное...

-- А ты поставь, вот и узнаем, -- откликнулась Кильдас. - Хочется иногда чего-то новенького...

Юкки не спорил. Катушка "Хлекк" кончилась, и он заправил в магнитофон загадочную "Зеленую землю".

-- Слушай, а кто из них Деми, а кто Бо? -- спросила Кильдас.

-- Да кто их разберет, д-друидов, мать их за ногу, -- бросил Юкки. -- Пиво у них шикарное, а сами они народ -- как бы так сказать, чтоб не матом...

В это время зазвучала первая песня -- и глаза Кильдас изумленно расширились.

-- Какие бы они ни были, но шикарное у них не только пиво! -- выдохнула она. -- Знаешь, ты тут посиди, а я сбегаю еще потанцую -- не могу я под такую музыку на месте сидеть! Ты потом эту ленту отложи в сторонку, чтобы переписать, ладно?

Сбегая вниз по лестнице со стороны радиорубки, он огляделся -- нет, никого, коридор пуст. Все или в зале, или в правом крыле фойе, где буфет...

От всего этого праздника за лигу разило провинцией. Впрочем, кто сказал, что в Дверисе или Руте это выглядело бы сильно по-иному? Камень...

Он усмехнулся, вспомнив сначала Зимние балы в Башне, а потом самое изысканное зрелище, до которого только додумалась изощренная человеческая мысль -- Хэллоуин в Городе Огня и Снега. Это удовольствие на грани изврата он позволял себе далеко не каждый год, как правило, на пару с лордом Деррилином, верным другом еще с незапамятных времен... Там, в Городе Огня и Снега, он переставал ощущать проклятием свой дар притягивать к себе все взгляды. В другое время и в другом месте это тактично именовалось "не вполне дозволенной магией" -- но в Хэллоуин не существовало запретов, и любая женщина, какую бы он ни пожелал, делалась на эту ночь его...

Мари, Маруте, девочка моя, прости меня за то, что мы с самого начала играли не на равных... Ты даже не подозреваешь, что была отравлена тогда, в самый первый вечер в кафе. Моими губами отравлена, так, как во всем мироздании умеют только Лорд и Леди Жизнь, и как против моей воли научила меня полубезумная Нездешняя по прозвищу Лань... Прости меня, ибо не вечен праздник, а в обычной жизни Тихой Пристани отрава эта разъест твою кровь, и ты будешь плакать по ночам, а потом, когда вся отрава выйдет гноем сквозь поры, будешь смертельно бояться всего, на чем почуешь огненную мету. В том числе и своей дочери...

Я обманывал тебя все эти дни, девочка моя -- ты жаждала воды, которой так много в этом безрадостном мире вокруг тебя, но ты хотела ее именно от меня -- а я давал тебе всего лишь иллюзию, ибо и сквозь мои пальцы вода протекает, оставляя лишь капли. Но ты пила это и верила, что пьешь воду... как легко обманывать того, кто сам жаждет быть обманутым -- особенно такому, как я...

Но сегодня я больше не обманщик, ибо сегодня ты жаждешь уже не Воды, но Огня! И ты получишь этот огонь -- это для меня так же просто, как быть собой. Сегодня любая "не вполне дозволенная магия" -- дозволена!..

Проходя мимо зеркала, он задержался возле него на несколько секунд... Тот, кто отошел от него и легким шагом выбежал на лестницу, ведущую в зал, уже был совсем другим человеком.

Кончился "Ночной город", одна из самых популярных песен "Хлекк", и танцующие пары замерли, положив руки на плечи друг другу, в ожидании новой мелодии. Замерла и Мара вместе со своим партнером в морской форме.

"Еще один танец -- и пусть убирается ко всем чертям!" - подумала Мара все так же зло. А почему зло, она и сама объяснить не могла. Глупо же считать человека исчадием ада только за то, что он -- не тот...

Партнер же ее, даже не подозревая о том, какая кара вот-вот обрушится на его голову, перебрасывался репликами со своим приятелем, одетым в такую же форму:

-- ...Нет, с тех пор, как Пауль нацепил этот плащ с крестом, я не стал бы поворачиваться к нему спиной. Хоть и был он мне другом, а не подойду я к нему сегодня, даже здороваться не хочу...

Невольно Мара бросила взгляд в ту сторону, куда указал приятель ее партнера -- и задохнулась.

У левого входа в зал, опираясь на гитару, стоял юноша в средневековом одеянии, с небрежно наброшенным на одно плечо золотисто-коричневым плащом. Такого же цвета берет прикрывал копну сильно вьющихся волос... и лишь по медовому отливу этих волос Мара осознала, кого видит перед собой, ибо лицо его было скрыто маской, а вся фигура приобрела какую-то странную легкость, словно он лишь на секунду прервал свой полет над зимним городом, чтобы взглянуть на то, что творится в зале.

И в этот миг на зал обрушилось ТАКОЕ, что замершие пары еще не меньше полуминуты стояли, как громом пораженные, и только потом начался танец, да такой, что сердце замирало в груди...

-- Прошу прощения, капитан, но эта дама -- моя! -- голос его тоже изменился -- словно затаенная радость звенела в нем серебряной струной. Он, едва кивнув партнеру Мары, низко склонился перед ней -- и она, позабыв от счастья все на свете, буквально кинулась ему на шею. И необыкновенная, никогда раньше не слыханная мелодия понесла их по залу -- казалось, все смотрят только на них... Коричнево-золотое рядом с ее розово-серебряным -- словно солнце и луна.

-- Я знала! -- выдохнула Мара в упоении. -- Я так и знала, что ты все равно вырвешься ко мне, Лазор...

Близко-близко -- темные чувственные губы и ослепительный взгляд из-под маски...

-- Серраис, прекрасная моя госпожа. Сегодня вечером ты можешь звать меня этим именем.

Она не поняла, что он имеет в виду. Может, какую-то книгу, которую она не читала, или исторический эпизод, о котором она ничего не знает? Ах, да какое это имеет значение? Он -- со мной, и все остальное никакой роли не играет!

На руках, обнимавших ее, были наборные янтарные браслеты, которыми стягивались рукава рубашки -- и почему-то именно эта деталь приводила ее в неописуемое, доселе неведомое состояние, от которого сладко замирало в груди... Не та стандартная желто-прозрачная смола, которой завалены все туристские магазинчики Гинтары и которую все время хочется считать искусственной -- нет, камень на его запястьях был красноватый, оттенка жженого сахара, и словно подернутый изнутри облачной дымкой... камень страсти...

-- Как тебе эта мелодия, госпожа моя?

-- О, это... -- она просто задохнулась. -- Я даже не умею сказать, насколько это прекрасно!

-- Слушай, слушай... Это знаменитый "Снежный танец" Люка Роуби из Города Огня и Снега. Сегодня он звучит для тебя одной -- слушай...

Музыка, чарующая, как сон, как кружение снежинок в лучах вечерних фонарей, завораживающая, как пламя, и пьянящая, как терпкое вино... И хотя это был лишь оркестр, без голоса - ниоткуда сами собой явились слова, и Мара начала тихонько напевать их в лад мелодии... "Над песней белых ветров, над снежным маревом крыш взлети, как будто ты спишь, освободись от оков -- и забирайся на небо..."

-- Что это, Ла... Серраис? Неужели это я сама придумала? Над вечной пляской огней, над каруселью коней, над ночью Города -- ввысь, ладонью ветра коснись -- и забирайся на небо...

-- Это магия, госпожа моя. Магия Люка. Никто не знает, как ему это удалось, но каждый слышит в этой музыке СВОИ слова.

-- Разбился отблеск в стекле...

-- Но ты, как птица, паришь...

-- Растаял Город во мгле...

-- По белой лестнице крыш...

-- МЫ ЗАБЕРЕМСЯ НА НЕБО... -- на этих словах губы их соприкоснулись, и Мара почувствовала себя так, словно ее обмахнули изнутри огненной кистью.

Почти теряя сознание, она закинула голову вверх, к стеклянному потолку зала -- и увидела подсвеченный снег, что, казалось, летел прямо ей в лицо... Словно звездное небо в этот вечер решило обрушиться на землю.

-- Я уже на небе... -- прошептала Мара под последние тающие звуки "Снежного танца". -- На земле не бывает так... -- помедлила и, собравшись с силами, докончила: -- ...любимый мой!

В ответ он скользнул губами по ее шее -- дерзко и дразняще, как не делал никогда раньше.

-- Пойдем, госпожа моя -- теперь оператор не менее получаса будет приходить в себя, прежде чем решится дальше крутить эту запись... Так что у тебя есть время передохнуть.

-- Откуда ты знаешь?

-- Знаю, Мариллия. Пойдем отсюда...

После "Снежного танца" народ прямо-таки валом повалил в буфет -- воистину это требовалось запить. У прилавка сразу же выросла непристойно длинная очередь, но он и тут успел -- усадил Мару в легкое креслице у дальней стены и через пару минут уже стоял перед нею с двумя бокалами в руках.

Первую минуту Мара действительно приходила в себя - обмахивалась веером, выданным напрокат все той же Генной, потягивала из бокала "Осенний сад", да смотрела во все глаза на того, кто в этот вечер велел называть его -- Серраисом...

Впоследствии она много раз пыталась отдать себе отчет в том, что случилось дальше. Но видимо, для того, чтобы назвать вещи своими именами, в ее языке не было каких-то самых важных слов... В общем, он допил свой бокал -- и взял в руки гитару.

(Господи!!! Зачем я все это пишу?! Я же прекрасно понимаю, что если и дальше буду продолжать в том же духе, то этот роман НИКОГДА не напечатают! Янтарные браслеты, "мы заберемся на небо"... да я уже и так сказала столько лишнего, что текст может вытянуть только как можно скорейшее поимение героем героини! А, черт... Напишу все, как было, потом посмотрим, сколько из этого удастся спасти...)

"Так вот для чего созданы его руки!" -- отрешенно подумала Мара, глядя, как он касается струн. "Какая я была глупая, что не догадалась раньше!"

Тихий перебор, звенящий, как трава под ветром -- но все, кто был в фойе, немедленно обернулись.

В небе звездные россыпи,
Тихий шепот в ночи...

Не голос -- сияние серебра в полумраке... Заслышав его, Генна немедленно поперхнулась "Лавандой" -- и была далеко не единственной, с кем это произошло.

Пощади, пощади меня, Господи --
От любви отлучи, отлучи!

Шум медленно стих, только как отдельные шальные всплески на глади спокойного моря, взлетали удивленные реплики: "Кто это, что это?" Все взгляды потянулись к нему и к ней, а потом вслед за взглядами потянулись и люди...

А он словно не замечал этого, склонившись над гитарой и лишь изредка бросая на Мару тот самый ослепительный взор...

Наша сказка вечерняя
Завершает свой круг...

Отлучи, отлучи от мучения
Предстоящих разлук!

"Потрясающе..." -- Мара уже была в каком-то трансе, сознание словно раздвоилось -- эта молодая женщина с эффектным макияжем была уже не она, а принцесса из сказки, слушающая своего придворного барда с таким видом, будто петь ТАК -- что-то вполне обыденное, хотя и несомненно прекрасное. А сама Мара парила где-то под потолком и почти с ужасом смотрела на... на него -- ибо тот, кто пел сейчас, так же отличался от ее Лазора, как вид через годы не мытое пыльное стекло отличается от того же вида, но в распахнутом настежь окне...

Когда он закончил, раздались аплодисменты -- он чуть склонил голову, принимая восхищение публики как нечто привычное.

-- Дайте-ка взглянуть... -- два парня в плащах с оранжево- черными крестами, раздвигая публику, пробились к парочке. Мара узнала их -- те самые ребята-каскадеры из клуба "Наследие", что в памятный день экскурсии театрально рубились на стенах Плескавской крепости с другими -- в алых плащах и островерхих шлемах. "Интересно, кто из них Пауль?" -- мимолетно подумала она, вспомнив разговор двух моряков.

-- О, какая неожиданность -- бродячий бард! Эй, певец, не споешь ли чего рыцарям для поднятия боевого духа?

-- Рыцарям?! -- маска отчасти скрыла выражение его лица, но взгляд в прорезях полыхнул таким огнем, что оба "крестоносца" на секунду пожалели, что вообще затеяли эту игру. -- У вас хватает смелости называть себя рыцарями?!

-- А ты нахал, парень, -- слегка ошеломленно ответил один из каскадеров. -- Редкостный нахал! Но уж больно классно поешь...

В ответ он усмехнулся еще более нагло, и Мара неожиданно осознала, насколько обманчива была его обычная мягкость -- вот он настоящий, как бы его ни звали, человек из той породы, у которой по определению не бывает иных паспортов, кроме зеленых...

-- Слушайте, и не говорите, что не слышали! -- с этими словами он дважды ударил по струнам, словно в созывающий народ колокол. А затем его пальцы снова начали плести затейливую вязь непривычно волнующей мелодии... Голос его взлетел над шумом и торопливыми шепотками, как птица -- словно разверзлись небеса, и хлынул оттуда поток ослепительного света....

Живем без схваток и потерь --
Надежнее и легче,
И Ланселотов нет теперь,
И Дон Кихотов лечат.
Волшебный меч Эскалибур
Скрыл от людей король Артур --
Знал, видно, что не вечен...

...толпу разом будто выключили, как звук у телевизора. Если первая песня, с простыми и понятными словами, была на грани допустимого, то ЭТО -- далеко за ее пределами. Слушатели, потрясенные такой вспышкой прямо в лицо, в отчаянии прибегли к старому спасительному выходу, лихорадочно зашарив в памяти - господи, из какого же это фильма?..

Знал, что меж смыслом дел и слов
Поставит время стену,
Что слово "честь" пойдет на слом,
А лесть придет на смену,
И что любой простит себя
За все, и скажет: "Я лишь свят", --
Забыв свою измену...

...и никто даже не допускал в сознание мысли, что ЭТО -- им, что "фильм" этот творится прямо здесь и сейчас -- ради одной-единственной зрительницы... Ради Мары -- но нет, сказать так значит сказать лишь часть правды, ибо и она была плоть от плоти тех, что собрались в фойе...

Готовы дьявола простить
И палачей не судят,
В своем уверены пути
Умеренные люди,
А доброта свой гасит свет --
Ведь королевства логров нет,
И вряд ли скоро будет!

-- И вряд ли скоро будет!!! -- вторя, не то взвыла, не то взвизгнула Генна, которая больше не хотела, да и не могла сдерживаться -- и никому это не показалось диссонансом. Даже ему. Впрочем, когда свет столь ярок, что слепит глаза, кто в силах различить тонкие оттенки его спектра?

И кто откажется из нас
Занять чужое ложе,
И честь за деньги не продаст,
Коль дорого предложат?
Кто не подпишет кровью лист,
Кто в гения не кинет свист --
Лишь дайте подороже!

А может, есть, кто не таков,
Кто чести годен в слуги,
Кто от бесчестия оков
Сберег язык и руки?
Тогда из этой темноты --
Хочу, чтоб руку поднял ты!..

-- в этом месте мелодия резко оборвалась, и в наступившей тишине он бросил в толпу спокойно и холодно:

-- Ну где же ваши руки?! -- и последний удар по струнам, как лязг захлопнувшейся за приговоренным двери камеры.

Люди, завороженные, глядели на него прямо-таки со страхом, и чувствовалось, что это доставляет ему какое-то непонятное удовольствие. А Генна уселась у ног Мары и теперь смотрела ему в лицо снизу вверх, действительно кошачьими глазами.

Он бросил на нее внимательный взгляд и чуть выждав, снова заиграл среди длящегося молчания...

Вот бы найти
Песен пути,
Вот бы вернуть
Людям их Суть!
Правда в горсти --
Песня и стих,
Струна и звук,
Стрела и лук...

В жизни есть быль --
Дороги пыль,
Есть суть вещей,
Нет их вообще...
Есть вера в день
Праведных дел,
В добрых людей --
Незнамо где...

...слова звучали как заклятие, их обманчивая мягкость проникала в душу куда глубже, чем открытый призыв первой песни, словно далеко-далеко в море родилась волна и теперь вздымалась медленно, но неотвратимо...

По городам
Мчится беда,
По всей земле
Петь людям лень,
Из двери в дверь
Ходит трувер,
Изо дня в день
Будит людей...

...и -- с размаху! -- о берег! -- гитара его зазвучала как набат:

Строчки за рифмы
ловит палач,
Судно -- о рифы,
женщины -- в плач!
Цепи и кольца,
путы и кляп,
Огненным солнцем
всходит -- петля!

Голос его сорвался в длинный красивый перелив, а потом закончил неожиданно тихо и печально, как угасающее эхо:

Вот бы найти
Песен пути...

И снова повисла тишина. И в этой тишине Генна ни с того ни с сего бросила ему какой-то короткий вопрос по-саксонски. Ничуть не удивившись, он так же коротко ответил ей на том же языке. Она снова спросила что-то, на этот раз длиннее и с запинками, как говорят на давно не употребляемом языке. Он ответил ей легко и свободно, с обычной своей дразнящей улыбкой -- и тогда она вдруг схватила его руку и даже не поцеловала, а словно лизнула по-кошачьи, неумело...

Мара из этого диалога не поняла ровным счетом ничего -- в школе и в институте она учила южнославский. Но несколько людей в толпе, которым довелось учить и еще не позабыть именно островной саксонский, разобрали следующее:

-- Зачем это, бард?

-- В этой земле лицо мое скрыто.

-- Но в этом болоте даже граната не взорвется -- ее просто засосет!

-- Ты мудра, кошка, но жизнь -- она мудрее тебя и меня...

Впрочем, те, кто разобрал этот диалог, не удивились ничему -- он уже лишил их способности удивляться...

Довершая картину всеобщего разгрома, он вскинул глаза на "крестоносцев":

-- Что, воины веры, -- понравилось? Отводите глаза... Или вспомнили, как пятьсот с лишним лет назад вешали меня на воротах вашей крепости? -- сказано это было совершенно естественно -- без малейшего надрыва и все с той же вызывающей усмешкой.

В таких ситуациях "не верю!" -- единственная надежная защита... но скольким в толпе пришлось силой заставлять себя произнести два этих простых слова! А некоторые, кажется, так и не сумели заставить...

И только тогда Мара отважилась подать голос:

-- А теперь спой снова что-нибудь для меня... Серраис...

-- С великою охотою, госпожа моя, -- он изящно склонился к ее руке. -- Но не забывай, что по законам вежества дама обязана заплатить за песню поцелуем!

-- Пой, -- ответила она в тон. -- И твоя награда не уйдет от тебя! -- сказано было отменно, ей самой понравилось столь удачно подыграть ему.

Он снова запел... Волнение, поднятое двумя предыдущими песнями, мало-помалу улеглось, а к его голосу успели привыкнуть и теперь смотрели на него просто как на хорошего артиста. Мара прямо-таки умирала от счастья, что она -- с ним... Сегодня он сделал ее королевой вечера.

Слова любви -- прекрасный дивный сон,
Но, Боже правый, как он редко снится!
Молюсь на сны поэтов всех времен,
Молюсь на им приснившиеся лица...

Когда песня кончилась, она обвила его шею руками, не дожидаясь приглашения. Серьезная и положительная девушка Мара уснула где-то под потолком, а для принцессы зимних роз не существовало иных законов, кроме ее желания...

Он пел, больше не позволяя себе дерзких вызовов зрителям - пел для нее: о королеве желаний, об убитом воине на берегу реки, о коленопреклоненном рыцаре и о бродячей святой, влюбившейся в чародея... Трижды Генна притаскивала им с Марой полные бокалы и трижды уносила их обратно пустыми.

Наконец, он отложил гитару:

-- Уважаемая публика, концерт окончен -- меньше через минуту опять начнутся танцы.

И почти тут же в подтверждение его слов из зала снова полилась музыка -- не колдовской "Снежный танец", но в весьма похожем стиле, и Мара легче пушинки взлетела с кресла...

Как и следовало ожидать, теперь даже во время танца весь зал смотрел только на них. А он, нимало этим не смущаясь, то наклонялся к уху Мары, шепча ей какие-то дивные и ласковые слова, то легко касался губами корней ее волос или разрисованных век...

-- Нет, какая же они все-таки прекрасная пара, -- с завистью произнес рядом чей-то женский голос. -- Особенно она... Этот макияж -- я видела нечто подобное в астурском журнале мод, но ей до того идет...

Мара уже почти молила бога, чтобы этот вечер скорее стал ночью -- но так не хотелось уходить из сверкающего круга, кажется, всю жизнь плыла бы в этих звуках... Подсознательно она знала, что подобного бала в ее жизни не будет уже никогда - чудеса не повторяются.

Но всему когда-нибудь приходит конец -- у оператора завершилась та загадочная лента, и Мара поморщилась, услышав очередную песню -- тоже скандское трио, "Сюннив"...

-- До чего некстати, -- протянула она с неудовольствием. - Всегда любила их, но после твоих песен и той музыки -- настолько не в масть!

-- Тогда, может быть, покинем общество, госпожа моя? -- рука с янтарным браслетом как бы невзначай скользнула по ее талии. Это была уже не огненная кисть -- Мару словно током ударило.

-- Пойдем, -- проговорила она торопливо.

Выходя из зала, они снова наткнулись на тех двоих из "Наследия", и ушей их коснулся обрывок разговора:

-- ...думаешь, они такие же влюбленные, как мы рыцари?

-- Да говорю тебе, Алгирт, они тут делают то же, что и мы на стенах. Обычные артисты, заплатили им, чтоб поиграли в любовь и сделали людям красиво.

-- А это... про повешенного на воротах... это тоже для антуража?

-- Ну, тут он просто перестарался. Как ты, когда заехал Гунтару алебардой в коленную чашечку, и все, что ему оставалось -- покрасивше умереть на глазах у публики...

Мару передернуло, когда она услышала эти слова. Тот, кто назвал себя Серраисом, только усмехнулся.

(Искренне надеюсь, дорогие мои читатели, что вы просто пропустили весь предыдущий эпизод, деликатно прикрыв ладонью зевок -- опять, мол, она со своими песнями, то есть с чужими... Ладно, сделанного не разделаешь. Как-нибудь потом перепишу это как полагается, а сейчас... сейчас-то, судя по всему, и начнется самое интересное, хи-хи... Бегом за героями!)

Гостиница "Бирута" и молодежный центр, где был бал, находились буквально напротив друг друга, да еще и подземный переход был как раз в этом месте. Поэтому Мара, чтобы не возиться с номерком, так и перебежала проспект в одном платье, лишь прикрыв плечи шалью Генны.

На обратном же пути он, не слушая возражений, закутал ее своим плащом. А сам спокойно, словно не ощущая холода, шел рядом с ней в своем коричневом с золотом наряде. Мара же в этот вечер до такой степени утратила чувство реальности, что ей и в голову не пришло спросить -- а его-то куртка где?

-- Хорошо повеселились? -- с дежурной любезностью спросила администраторша, вручая ей ключ от номера. Мара лишь кивнула рассеянно в ответ -- скорее, скорее!

И вот наконец-то долгожданный миг, когда за ними захлопнулась дверь номера... А она почему-то уронила на пол его плащ и присела в изнеможении на край кровати...

Господи, что со мной происходит? Почему я сегодня словно не я?! Никогда, никогда прежде не испытывала я ничего подобного -- это уже даже не желание, это что-то настолько большее... ну почему, почему я не он и не умею об этом сказать?!

-- Зажги свет, -- устало бросила Мара.

Он присел рядом, уже не стесняясь пробежался рукой по ее полуобнаженным плечам.

-- Зачем нам свет, госпожа моя? Разве что свеча -- сегодня же ночь перед Рождеством, надо соблюсти ритуал. Вот только вряд ли в этом современном отеле найдется свеча...

-- На полочке стояла декоративная, вроде расписной чашки, - вспомнила Мара. -- Только не знаю, одобрит ли администрация, если мы посмеем ее запалить -- по-моему, она стоит тут как элемент дизайна. Да и чем?

Он снял с полки помянутую "расписную чашку". Губы его недовольно скривились, когда в падающем из окна свете фонарей он различил нарисованные на ее боках деревца и домики с красными крышами.

-- А впрочем, Спасителю не все ли равно? -- раздумчиво произнес он. -- Главное, что он увидит -- за этим окном есть люди, которые рады его приходу... -- с этими словами он коснулся фитиля двумя пальцами.

Мара мигнула. Еще раз. Нет, не померещилось -- на конце фитиля появился и разросся язычок пламени. Комната наполнилась колышущимися тенями, таинственно замерцали хрустальные подвески на люстре... Он протянул руку, ставя свечу на подоконник, и снова повернулся к Маре.

-- Как ты это сделал?! -- прошептала она ошеломленно. - Ты... ты едва коснулся ее, и она вспыхнула...

-- Просто пожелал, -- ответил он абсолютно спокойно, словно речь шла о чем-то совершенно обыденном. Подумаешь, зажег свечу прикосновением...

Маска все еще скрывала его черты, и Маре вдруг показалось, что если она попытается снять ее, то под ней окажется совсем незнакомое лицо! За сегодняшний вечер он еще ни разу не вышел из взятой на себя роли -- даже после ухода с бала... а может, подумала Мара в испуге -- просто ни разу не изменил себе? Кто он на самом деле, Серраис или все же Лазор Угнелис... Угнелис... огненный...

-- КТО ТЫ? -- буквально взмолилась она, в то же время прижимаясь к нему всем телом -- и оказалась в кольце рук с янтарными браслетами.

-- Человек, госпожа моя, самый обычный человек, -- он попытался закрыть ее рот поцелуем, но она дернулась всем телом:

-- Нет, ты говоришь неправду... Кто ты?

-- Госпожа моя, ну как я могу ответить на этот вопрос, когда ты все равно ни во что не поверишь? Что ты жаждешь услышать от меня -- что я ангел, демон, существо из другого мира? Что?

-- Хотя бы -- сколько тебе лет на самом деле?

Он не удивился.

-- Телу или душе?

-- Тому и другому...

-- Телу -- всего девятнадцать. Я знаю, что кажусь старше, но тело мое моложе твоего. А душе... в общей сложности шестьсот с небольшим.

То, что он сказал, просто не могло быть правдой -- но тем не менее БЫЛО ею, Мара почувствовала это всей кожей.

-- Я знала... -- прошептала она. -- В тот момент, когда ты сказал про ворота крепости... Ты действительно пришел оттуда, из прошлого? Это я вызвала тебя к жизни там, в крепости, каким-то неосторожным словом или действием? И ты умел... умеешь колдовать?

-- В твоей власти, госпожа моя, придумать все, что угодно, но будет ли это правдой? Скажем так, я -- Помнящий... Помнящий, как приходил сюда в прошлый раз.

-- И тебя действительно вешали на воротах крепости за колдовство?

-- Какое колдовство? Им было достаточно и тех моих песен! - он гордо усмехнулся. -- Даже дважды вешали, правда, не здесь, не в Плескаве... Но все это не мешает мне быть самым обычным человеком. А ты, госпожа моя, начала думать невесть что, и только потому, что сама ни разу не пробовала...

-- Что? Вот так зажечь огонь? Но разве под силу мне, простой женщине...

-- Огонь скорее всего не под силу, это не твоя стихия. Но ты можешь многое другое. Повернись к окну!

Рядом с чудесно зажженной свечой стоял большой горшок с сиротливо торчащим сухим стеблем. Земля в горшке ссохлась прямо-таки до состояния асфальта, и видно было, что торчащая из горшка сухая палка давно и безнадежно мертва...

-- Что это за растение, госпожа моя?

-- Герань, наверное... была. У Генны в номере герань.

-- Стоит тебе пожелать, и она зацветет. Что, все еще не веришь? -- снова ласкающее движение рук вдоль ее тела. Мягкие завитки его волос коснулись шеи Мары, губы осторожно прошлись по виску и замерли рядом с ухом.

-- Положи руку на стебель, -- обжигающий шепот-дыхание в самое ухо. -- Вот так... Ты сама не знаешь, какая сила таится в твоих пальцах, госпожа моя. Дай свою силу этой сухой ветке, как дал я свою свече, дай ей свое счастье... Просто полюби ее и пожелай ей добра...

Словно под гипнозом, Мара закрыла глаза и начала ощупывать рукой каменную землю в горшке, сухой ствол герани с острым сломом, о который можно было поцарапаться... И неожиданно вспомнив лыжную прогулку, она легко, словно лаская, провела ладонью над самым стеблем, не касаясь его -- раз, другой... и снова погладила самыми кончиками пальцев -- и замерла, наткнувшись...

-- Смотри же!

Она открыла глаза -- стебель пророс крохотными зелеными розетками листочков, которые прямо на глазах разворачивались на удлинняющихся черенках. Еще один побег вдруг брызнул из самой сломанной макушки -- она снова непроизвольно зажмурилась, а когда открыла глаза, на кончике побега уже распустилась пышная шапка цветов.

-- Господи, велика сила Твоя... -- прошептала Мара.

-- Слушай -- они же желтые, просто золотые! -- он казался изумленным не меньше. -- Никогда раньше не видел, чтобы герань цвела таким цветом!

-- Не знаю... -- она приникла головой к его плечу. -- Просто, когда я гладила стебель, мне на минуту показалось, что я глажу твои волосы... Вот и вышло золото...

-- Теперь видишь, госпожа моя, как это легко? А ведь ты тоже самый обычный человек...

Словно только в эту секунду вспомнив, он торопливо сорвал и отбросил маску -- и лицо его показалось Маре непривычно прекрасным. Тряхнув головой, сбросил свой берет с пером, длинные -- значительно длиннее, чем в день отъезда в Руту! - медовые кудри упали на воротник камзола...

-- Самый обычный -- если не считать того, что ты прекрасна, как тот цветок, что у тебя меж бровей... Иди сюда, -- он встал у окна, весь в ореоле золотого сияния свечи. -- Иди, не пугайся, госпожа моя!

Она подошла к нему, все так же норовя прильнуть всем телом, и почувствовала, как подается под его рукой змейка на спине -- словно разрезанное надвое ножом, платье скользнуло к ее ногам опавшим лепестком розы. То немногое, что было под платьем, Мара торопливо сбросила сама.

Медленно-медленно, как во сне, руки его поплыли над ее телом, не касаясь кожи, и снова, как тогда, от них шло тепло, но теперь оно даровало немыслимое, невыразимое наслаждение... вдоль груди, по бокам, вниз, по бедрам -- ее уже била крупная дрожь, а ведь он даже ни разу не коснулся ее по-настоящему... Неподдельное восхищение светилось в его глазах -- наверное, так смотрит ваятель на статую святой, свое лучшее творение.

-- У тебя изумительное тело, госпожа моя, -- выговорил он еле слышно. -- Невозможно не пожелать тебя -- верно, такова была святая Магдалина... Ты действительно не боишься?

-- Разве ты способен причинить мне вред? -- так же еле слышно ответила Мара. -- Серраис, Лодор, Лазор Угнелис, кто бы ты ни был -- люби меня... мой повелитель!

Еще раз его руки прошлись вдоль ее тела, и на этот раз она ясно ощутила биение силы между своей кожей и его ладонями. А затем он снова взял свечу, и, прежде чем она успела понять, чего он хочет, пламя лизнуло одну и другую ее грудь и золотым цветком затанцевало на набухших темных концах. Но вместо боли от ожога ее пронзило такое острое и сильное наслаждение, что она невольно вскрикнула -- долго, гортанно, крик этот перешел в хриплый стон обессиленного счастья -- и Генна, как раз в этот момент проходившая по коридору, услышав его, до крови прикусила губу.

-- Теперь попробуй сама, -- снова шепот, подобный шелесту ветра. -- Огонь -- это я, и ладонь моя -- пламя свечи, оно так же жаждет ласкать тебя, как я...

Замирая от нахлынувшей сладости, Мара взяла у него свечу и позволила пламени лизнуть ее руки, горло... боже, как это прекрасно... положила свечу в ладони и поднесла к губам, как чашу с вином... Он сам чуть не умер от наслаждения -- настолько неправдоподобным было это причудливо раскрашенное лицо с огненной чашей у губ и отраженным в глазах пламенем!

Свеча вернулась на подоконник -- теперь пламя жило на его ладонях, на кончиках пальцев, и груди ее доверчиво легли в эти огненные ладони...

Каким-то образом они снова оказались на кровати -- сначала сидя, потом Мара легла, а он, присев рядом с ней, открывал для себя тайны ее тела, трогая губами то один, то другой его изгиб, то острым языком касался раскрашенных век, то вел им по розовато-лиловым линиям на ее скулах, и вновь и вновь припадал к ее губам...

И тогда словно плотина прорвалась в ней, и она сама набросилась на него, целуя куда придется, в лоб, в глаза, в губы, запускала жадные руки в золото волос и никак не могла насладиться их мягкостью... Тени от беспокойного пламени свечи чертили переменчивые узоры по ее великолепной коже, одевая ее в призрачный наряд из света и мрака...

Его рука метнулась к застежке на груди, но Мара успела раньше. Через минуту желтая рубашка уже валялась на полу поверх камзола. Тела их переплелись, и темная вода беспамятства сомкнулась над Лордом Огня Тах-Серраисом и его избранницей...

(Стой, стой, стой!.. Куда?! Ах ты зараза! Задернул занавеску и даже не дал мне досмотреть конец сего увлекательного действа! Хоть ты и Огненный, но если уж пришел в нормальную Суть, так и веди себя, как нормальный человек! Например, каждому интересно знать, что ты скажешь, когда...

А впрочем, о чем это я? Лорд Огня -- это приговор. Эту вещь УЖЕ не напечатают -- здесь, на Тихой Пристани, фантастика не в чести. Так что единственное, что мне остается -- это отпустить героев на свободу и посмотреть, до чего дальше дойдет их извращенная фантазия.

Любопытно все-таки...)

Мара вовсе не была ненасытной -- одного захода ей более чем хватило для первого раза. Около трех она наконец заснула, но Серраису было не до сна. Завернувшись в простыню, с нежностью и грустью смотрел он на ту, которую избрал, чтобы проложить путь в мироздание для женщины своей крови...

И поцелуи, и колдовское пламя оказались бессильны против сверхстойкой косметики фирмы "Эгли" -- лицо Мары маской древней богини выделялось на белизне подушки. Одеяло сползло к ногам, и даже в полумгле дерзко темнели концы грудей, намазанные блеском для губ "Спелая ягода". Он еще чувствовал во рту сладковатый привкус этого состава, употребленного его избранницей столь неподобающим образом.

"Не забыть утром прогнать ее умыться," -- подумал он. - "Хотя она, пожалуй, и сама не забудет... Главное, чтобы съела очередную свою таблетку и была уверена, что сделала все от нее зависящее..." -- он невольно усмехнулся. Если дочь его должна прийти в мир -- что Тому, кто все видит и понимает, до каких-то противозачаточных, пусть даже и трехфазных!

Она будет удивительной, наша с тобой дочь -- с твоей красотой, но моим характером, замкнутой, как ты, но твоя сдержанность прорастет в ней упрямством и моей непокорностью. Магия же ее не будет иметь аналогов в мироздании, ибо ни разу еще не восставал в славе своей Огонь в женском обличье. Все что угодно будет в ее жизни, взлеты и падения, любовь и отчаяние - все, кроме спокойной размеренной жизни, идеала живущих в Ругиланде...

Так храни же ее, Мариллия, девочка моя, потому что и твоя жизнь теперь сильно отклонится от ругиландского идеала успеха, здоровья и достатка. Ибо природа не задумывала для герани золотого цвета, и если уж однажды она расцвела им, вопреки всему -- бессмысленно ждать повторения чуда...

Бессмысленно?!

Он в бессилии стиснул зубы, когда строго и властно, со всей беспощадностью встало перед его внутренним взором то, о чем он запрещал себе вспоминать весь этот безумный вечер -- то, ради чего он исчезал на три дня из Плескавы на самом деле...

...лаборатория -- как еще назвать эту громадную комнату, сплошь заставленную приборами непонятного назначения, с плотно сдвинутыми шторами на окнах. В углу, уткнувшись лицом в монитор, с чутко замершей на клавиатуре рукой -- крепкий широкоплечий мужчина лет тридцати пяти. Воздух в лаборатории стерильно неподвижен, но все равно его коротко остриженные волосы цвета спелой пшеницы словно шевелит неощутимый ветерок. Шамур, Лорд Ветра, чаще именуемый Повелителем Техники.

В середине комнаты стоит кресло под большим не то колпаком, не то шлемом... Маре оно, наверное, напомнило бы парикмахерскую сушилку для волос. Тем более что и сидит под этим колпаком совсем еще девчонка -- смуглокожая, с голыми коленками, не скрытыми желтым рабочим халатиком. Колпак наполовину скрывает ее несомненно симпатичное личико, видны лишь ямочка на подбородке, полные губки и широкие ноздри мулатки. Впрочем, здесь, в Слэрте, принято говорить -- евроафры.

Вот только сидит эта девчушка словно на троне -- напряженно прямая спина, руки, застывшие на подлокотниках... И тянутся в разные стороны от серебристого шлема жгуты проводов, соединяющие его с другими приборами.

А третий в этой лаборатории -- он, Серраис, -- мечется по ней сложными зигзагами, стараясь не натыкаться на оборудование, что получается не всегда...

-- Хорошо, -- голос его вздрагивает. -- А если не сразу? Если дать ей родить ребенка на Тихой Пристани и забрать к себе сразу после родов?

В ответ раздается пугающе бесстрастный голос юной пифии на электронном алтаре:

-- Вероятность адаптации близка к единице. Вероятность прикрытия ее от ударов извне -- близка к единице. Вероятность появления новых детей с выдающимися способностями -- ноль целых шестьдесят пять сотых. Вероятность сохранить жизнь данному ребенку до восемнадцати лет -- ноль.

-- Снова ноль... -- он в изнеможении прислоняется к узкому просвету стены между двумя приборами. -- Значит, девчонка может вырасти только на Тихой Пристани? Только там?

-- Тихая Пристань -- единственная Суть, где вероятность сохранения данной жизни близка к единице, -- размеренно отвечает голосом девушки Машина Вероятностей, одно из гениальнейших изобретений Лорда Ветра. Прямо дрожь пробирает от этой нечеловеческой бесстрастности. Недаром в Авиллоне считают, что еще неизвестно, с кем хуже иметь дело -- с черным магом или с Шамуром, Хранителем Слэрта на Сути Колокольный Звон... Он, Серраис -- тоже Лорд. Равный. Он выше общественного мнения -- но и ему стоило немалого труда переломить себя и воспользоваться услугами зловещей Машины Вероятностей...

Ибо... как там у этого писателя с Техноземли, который был военным летчиком... мы всегда в ответе за тех, кого приручили.

А за тех, к кому сами успели привязаться -- в ответе вдвойне.

Мара, Маруте, дева Мариллия -- у тебя ЕСТЬ шанс вырваться из ругиландского болота, в котором не взрываются гранаты! Шанс стать свободной и чистой, шанс увидеть все мироздание, шанс обрести силу в творчестве любви, а может быть, и в каком ином - и быть со мной... И я сам, своими руками отберу у тебя этот шанс в обмен на сомнительную честь стать матерью Огненной. Той из Круга Жриц, которой Тень уже целых одиннадцать раз не позволяла воплотиться -- и которую можешь воплотить только ты! Той, без которой весь этот Круг неполон и не выполняет своей миссии в мироздании...

Боги, за что?! Я же действительно люблю тебя, Мара!

Недаром каждого из Братства разнообразные ведуны и экстрасенсы видят внутренним взором как сияющую фигуру с черными руками...

-- Все, -- нервно бросил Повелитель Слова Повелителю Техники. -- Вырубай свой Дельфийский оракул. Все ясно, блинн...

Коротко кивнув, Шамур набрал на клавиатуре серию команд. Пару раз мигнули какие-то индикаторы, поза девушки в кресле сразу стала менее напряженной, а через несколько секунд она уже выбиралась из-под шлема, по-кошачьи потягиваясь, чтобы размять затекшую спину.

-- Я больше не нужна? -- не верилось, что эта фраза, прозвеневшая колокольчиком, и те бесстрастные прорицания произносились одними и теми же устами...

-- Спасибо за помощь, Луара, -- ответил Шамур, не поднимаясь из-за монитора. -- Теперь можешь появиться в лаборатории только послезавтра. Только смотри, отдыхай, а не носись по танцам и волейбольной площадке!

В ответ девушка рассмеялась так звонко, что сразу стало понятно, каким образом она намерена использовать день законного отдыха.

Может, для кого-то и черная магия, а для этой Луары - просто работа...

Когда дверь за ней захлопнулась, Серраис рывком дернул штору, пропуская в лабораторию горячий свет заката. Отчаяние стыло в его взгляде.

-- Что ж, я доиграю до конца, -- процедил он сквозь зубы, пытаясь казаться спокойным. -- Все как положено -- соблазню, охмурю... мне ведь это легче, чем кому бы то ни было... И исчезну.

-- А до этого ты не играл? -- возразил Шамур. -- Не забывай, что Мариллия любит не Лорда Огня, а журналиста с зеленым паспортом. Человека, которого на самом деле никогда не существовало. А на балу ты, наоборот, сумеешь показаться ей таким, каким бываешь в Ордене...

-- Ага, -- невесело усмехнулся Серраис. -- Скорее уж как в Городе Огня и Снега. Но там все равные, все сильные, и такая магия никому не вредит. Одно дело -- играть в игру по правилам, и совсем другое -- даже не понимать, что с тобой играют. Все равно что наркотик вколоть без разрешения. Не случайно же вся подобная магия считается не вполне дозволенной...

-- Ты чего-то боишься? -- повернулся к нему Шамур.

Лорд Огня тяжело вздохнул:

-- Знаешь, сколько раз я покупал на ЭТО вечер удовольствия? Да и кто бы на моем месте не воспользовался подобным даром? Вот только за любовь я этим золотым блеском не платил никогда. Наоборот, к каждой по-настоящему любимой женщине мне с трудом приходилось пробиваться сквозь то, чем сделала меня Лань...

С этими словами он мягко опустил руку на край стола, так, что полоса закатного света легла как раз на его запястье. Миг - и запястье это оделось браслетом из желтого металла шириной в четыре пальца. Лицо Серраиса недовольно дернулось, словно от неприятного воспоминания. Едва различимо для простого взгляда солнечный браслет потек, поплыл, и даже Шамур не уловил момента, когда желтый металл стал красноватым янтарем.

-- Зачем ты наделила меня еще и этим, Владычица Песен? - шепнул еле слышно Серраис. -- Разве я стал от этого счастливее? Они же не в меня влюбляются, а в твою выдумку!

В ответ Шамур лишь крепко, по-дружески, стиснул его ладонь...

Вот так. Так ли, сяк ли -- сделанного не разделаешь. И даже боги вряд ли знают, какие из этого проистекут последствия, Мара, девочка моя... прости меня за то, что я исковеркал твою жизнь. Все, что я еще могу подарить тебе в благодарность -- лишь забвение... Мина замедленного действия уже тикает в твоем подсознании, но кое-что ты забудешь прямо сейчас -- иначе просто не сможешь жить с этой болью. Забудешь песни еретика Гинтабара и слово "Помнящий", забудешь огонь, целующий твое тело, забудешь, что в этот вечер глаза мои были голубыми, а не янтарными... Спи, госпожа моя, спи...

Он легонько подул ей в лицо. Она тут же приоткрыла влажный рот, словно даже во сне искала его губ, шепнула: "Лазор..."

Правильно, Лазор. Не Серраис. Уже завтра ты не сможешь вспомнить это имя. А через неделю -- и не захочешь...

* * *

Когда Мара проснулась, ничто в номере не напоминало о вчерашней мистической оргии. Исчезли разбросанные по полу карнавальные наряды, свеча стояла на полке и даже не выглядела обгоревшей, а сам Лазор, в своих обычных серых брюках и голубой рубашке, сидел в кресле у стены, листая какой-то журнал.

-- Доброго утра, прекрасная Мари, -- произнес он своим прежним голосом, в котором ничего не осталось от вчерашнего звенящего серебра. -- С Рождеством тебя! Снились ли тебе сны столь же прекрасные, как ты сама, или после вчерашних бесчинств ты спала как убитая?

-- Скорее последнее, -- невольно улыбнулась Мара.

-- Тогда иди приводи себя в порядок. По случаю праздника о редакции можно не думать, так что весь сегодняшний день -- наш. Решай, куда мы сегодня пойдем...

-- Лазор! -- почти простонала Мара. -- Сегодня последний наш день -- ну зачем еще куда-то идти!

-- Здравая мысль, -- он кивнул вроде бы серьезно, но в глазах его искрилась неуловимая смешинка. -- Тогда ты не будешь возражать, если я закажу завтрак прямо в номер?

Хлесткие струи воды, казалось, вымывают из сознания пелену наваждения. Мир, пошатнувшийся было вчерашним вечером, снова обретал незыблемость, и Мара уже не была уверена, что ей не почудились вчерашние действа со свечой...

Целующее пламя -- примерещится же такое! Гипноз, может быть? Гипноз может заставить чувствовать наслаждение вместо боли, но он не прикажет пламени не жечь тело. Однако вот ее грудь, руки, шея -- нигде ни малейшего следа ожогов. Наверное, она просто лишку выпила там, в молодежном центре -- знала эту свою слабость и никогда не пила помногу, но вчера разве возможно было удержаться!

Вода, стекавшая с ее лица, окрасилась в зеленовато-лиловый цвет. При взгляде на эти темные потеки Мару почему-то передернуло.

Когда она, завернувшись в халат, выплыла из душа, на столе уже дымился кофе и шипела яичница с кучей добавок, и Лазор раскладывал сыр по ломтикам хлеба.

-- Как тебе вчерашний бал? -- осведомился он с пре- увеличенным спокойствием. -- Не правда ли, чудно?

-- Знаешь, после... после того, что было здесь... у меня уже все как в тумане. Помню только, как танцевали и как ты пел. Я даже не подозревала, что ты умеешь петь и играть...

-- А на чем? Моя гитара осталась в Ледограде, -- легко ответил он. -- Я и вчерашнюю-то у кого-то позаимствовал.

-- А жалко... -- протянула Мара. -- Мне так понравилось! Особенно первая, как там: "Наша сказка вечерняя замыкает свой круг..."

-- Да ну, -- отмахнулся Лазор. -- Не пел уже черт знает сколько, так что вчера безбожно переврал все, что только мог... Тебе намазать хлеб маслом или будешь просто сыр? Я, например, люблю именно всухую...

-- Но мне лучше намажь, -- Мара откинулась на спинку кресла. Господи, как же все хорошо, и даже думать не хочется, что уже сегодня, в два часа ночи, придет конец этому мимолетному счастью... Нет, жить надо исключительно сегодняшним днем -- в конце концов, впереди у них еще пятнадцать часов, целая вечность!

Вскоре после завтрака они снова забрались в постель -- но на этот раз Мара взяла на себя всю инициативу. Очарование новизны слегка притупилось, но его поцелуи все так же приводили ее в трепет, особенно когда он касался губами ее груди. Ее же ответные ласки были просто бешеными, словно она хотела вложить полжизни в эти немногие оставшиеся им часы. И в упоении желания возвращалась прежняя четкость и ясность -- вот они, руки его и губы, а то, сверхъестественное, всего лишь почудилось...

-- Лазор, любимый мой, счастье мое...

На стук в дверь она даже не отреагировала. Тогда дверь скрипнула, и голос Генны вывел ее из любовного дурмана:

-- Мара, мой поезд через три часа... Ой, прошу прощения! Я просто хотела забрать веер и шаль, не знала, что ты...

-- То и другое на полочке в шкафу, -- отрывисто бросила Мара, не желая ни на секунду прерывать самое важное на земле дело.

Из-за распахнутой дверки шкафа Генна искоса взглянула на любовников, которые уже успели позабыть о ней. И тогда, взяв свои вещи, Генна воровато повернула замочек на сумочке Мары...

Если б Лазор вовремя не спохватился и не начал приводить Мару в чувство, она вполне могла бы опоздать на свой поезд. Пока снова нежилась в душе, пока укладывала чемодан, а ведь надо было еще успеть сделать множество мелких дел -- сдать постельное белье, отнести посуду, что-то там дооформить в связи с путевкой...

Когда он помогал ей собирать и укладывать вещи, руки их то и дело встречались, и она опять и опять тянулась к нему губами -- но теперь он был непреклонен:

-- Давай, прекрасная Мари, нечего! Сама же жаловалась, что если задержишься хоть на день, то твой руководитель диплома этого не поймет!

-- Знаешь, Лазор, если бы у нас было хотя бы место для следующей ночи -- наплевала бы я на все... -- не сдержавшись, она шмыгнула носом.

-- Ну вот, опять, хорошая моя... Не реви! Запиши мне свой адрес -- не в Линате же твой Дверис и не в Когури! Как только стану хоть чуточку посвободнее -- обязательно попытаюсь разыскать тебя!

Дрожащим почерком она вывела на листке блокнота оба своих адреса, и общежитский в Дверисе, и домашний в Алдонисе.

-- Пиши, обязательно пиши! Как жаль, что у тебя нет адреса, только ящик до востребования...

Транспорт уже не ходил, пришлось ловить попутку до вокзала. Лазор пообещал водителю двадцатку, и тот рванул по пустынным улицам Плескавы, как заправский автогонщик...

...в это время в поезде, мчащемся в сторону Ковнаса, в третьем купе на верхней полке плакала в подушку молодая женщина в сером брючном костюме. Все спали, никто не слышал ее -- можно было не стесняться.

Поплакав, она запустила руку под подушку и в который раз принялась при синеватом свете ночника перебирать пачку украденных фотографий. Вот он на углу улиц Швесос и генерала Кайстита, на фоне устремленной в небо зеленой стрелы шпиля церкви Эленисте; вот они вдвоем у ажурной решетки моста через Дийду; вот он весело замахивается снежком на объектив...

-- Дура я была, -- шептала себе под нос Генна. -- Какая же я была дура! Только и осталось, что песни его в тот вечер, да - "ты мудра, кошка"... Ну разве способна оценить эта ухоженная Мара такого, как Он?!

...- Провожающих просим покинуть вагоны! -- в который раз надрывался проводник. Ступеньки уже втянули, и Мара стояла на коленях у еще открытой двери вагона, и губы Лазора -- как раз на уровне ее головы -- в последний раз нежно пробегали вдоль корней ее волос. Еще минута... еще несколько секунд... и все равно не верится, что вот тронется сейчас поезд -- и ничего не будет...

-- Я напишу тебе, прекрасная Мари, обязательно напишу...

Вагон дернулся. Проводник хмуро посмотрел на них, никак не могущих разнять рук.

-- Молодой человек, девушка, я дверь закрываю!

-- Прощай, Лазор, любимый мой!!! -- отчаянно выкрикнула Мара в закрывающуюся щель, и еще успела увидеть ответный взмах его руки...

Поезд скрылся в ночи. Серраис еще минуту постоял на перроне под погасшим фонарем. Как тогда, на лыжной прогулке, снег запутывался в его пышных волосах, мешая золото с серебром.

Вот и все. Теперь осталось только ждать.

Тревожными ночными птицами перекликнулись над его головой вокзальные сигналы. "Пассажирский поезд номер сто семьдесят девять Селга -- Вилена прибывает на второй путь..."

Он в последний раз окинул взглядом ночную станцию -- было в ней, как в любом начале больших дорог, нечто тревожное и манящее. "Наша дочь будет безумно любить такие места!" - подумал он с неожиданно счастливой улыбкой -- и сделал шаг, и ночь на минуту разомкнулась, пропуская его домой, в Город-для-всех...

...а в опустевшем номере гостиницы "Бирута" сохли и опадали листья герани, и увядшие цветы, уже не золотые, а блекло-рыжие, усеяли весь подоконник...

* * *

ПОСЛЕСЛОВИЕ

В феврале Имару Юлантису пришло долгожданное приглашение возглавить кафедру органической химии в Дверисском текстильном институте. Сразу начались хлопоты с продажей квартиры в Алдонисе, с переездом...

И тогда же, в конце февраля, последний анализ окончательно подтвердил -- Мара беременна.

Никто, даже ее строгая мать, и в мыслях не имел осуждать ее. Ну, побаловалась девушка с парнем, на то и молодость дана - но чтобы не сработали противозачаточные таблетки! Семья и подруги, гинеколог и руководитель диплома -- ее жалели все, глядя на ее пока еще плоский живот такими глазами, словно не новая жизнь таилась там, а страшная раковая опухоль...

Мать даже предлагала аборт, но врачи были непреклонны: первая беременность, да при таком безупречном здоровье, когда можно троих... Будет рожать! А уж после родов... там видно будет.

Саму Мару эта жалость сначала удивляла, потом начала оскорблять. Почему никто не понимает, какое это счастье - получить от любимого такой верный залог, такой драгоценный подарок! "Будет сын", -- определили врачи в конце марта, и Мара тут же решила, что назовет его Лодор, в честь отца.

Сын Лазора... его маленькая копия...

Беременность переменила ее -- она стала задумчивой и рассеянной, словно все время прислушивалась к биению новой жизни в себе. По-прежнему усердно работала над дипломом, просиживала положенное число часов в Государственной научной библиотеке, не уклонялась от работ по обустройству новой квартиры -- но все это словно скользило мимо нее, она была здесь -- и не здесь. Ей прощали и это -- причуды беременных женщин известны всем. А за спиной покачивали головами -- ай-яй-яй, как жалко, такая славная девушка и попала в такую беду!

Странно, но рождественский бал и последующий вечер любви как-то размылись, потускнели в ее памяти. Зато последний день и все, что было до отъезда Лазора в Руту, помнились совершенно отчетливо. Мара часами перебирала в памяти эти воспоминания, восстанавливая в подробностях каждую прогулку, каждый диалог, каждое его прикосновение...

А писем от Лазора не было и не было. Раз в неделю Мара заходила в свою старую общагу, но ее ждал один и тот же ответ: "Какие могут быть письма, вы же выселились!"

"Проклятье! До чего не ко времени эта новая квартира!" - думала Мара в отчаянии. "Может, и пишет -- но где я, а где эти письма!"

Дважды она посылала Лазору свой новый адрес на ящик до востребования в Плескаве -- бесполезно.

Неужели... неужели она была для него всего лишь мимолетным увлечением, с глаз долой -- из сердца вон? Неужели он уже забыл ее? Да нет, разве можно забыть ТАКОЕ! Наверное, забегался, замотался в своей редакции и даже минутки нет, чтобы забежать на почту и сунуть в окошечко зеленый паспорт...

Земля с воспаленной кожей... "А небо, ее любимый, глядит на нее равнодушно, подругу свою не желая прикрыть одеялом снега..."

"Как я на нее похожа!" -- горько думала Мара всякий раз, когда спрашивала очередного своего знакомого о когурийской поэтессе XIV века Йе Мол. Но никто не знал такой поэтессы, а ей так хотелось где-нибудь найти и прочитать ее стихи...

Один раз она забрела в старый букинистический на набережной Дверивы, где книги стояли в открытом доступе на обшарпанных полках. Йе Мол не оказалось и там, но на одной из полок она наткнулась на маленькую книжечку с надписью на обложке: "Культурное наследие Ань Вэя. Лю Тун Старшая, "Двадцать семь признаков боли".

Ань Вэй, конечно, не совсем Когури, зато автор тоже женщина... Мара наугад раскрыла книжечку -- и тут же ее взгляд наткнулся на строки:

Нечаянно касаешься руки,
Скользящий взгляд, неловкая походка
Твое волненье выдают.
Едва ли
Забуду ночь в исходе декабря,
Что до сих пор смениться медлит
Утром...

Не раздумывая, Мара схватила с полки книжечку и кинулась к кассе.

Зима в этом году долго не хотела уходить: снег таял и снова выпадал, оттепель сменялась холодами... Сейчас была уже первая декада мая, но мир все еще оставался пыльным, и почки на деревьях набухли, а раскрываться и не думали. Земля жаждала дождя -- но его все не было и не было...

Мара дождалась, пока отец и мать уснут, завернулась в шерстяное покрывало и вышла на лоджию. Их новая квартира была на первом этаже, и голые ветки сирени и рябины протягивали к ней руки сквозь еще не застекленные квадратики рам.

Она опустилась в старенькое раскладное кресло и раскрыла "Двадцать семь признаков боли", успевшие стать ее молитвенником за эти пять недель.

Пять недель... Пятый месяц ее беременности.

Книжка была заложена фотографией Лазора -- единственной, которую оставила ей Генна. Из жалости или она просто за что-то зацепилась в сумочке -- сейчас уже не узнать.

Когда Мара обнаружила кражу, то неделю не могла прийти в себя от такого вероломства. Потом сообразила, что у нее остались негативы, сдала их на повторную печать, но и здесь подстерегала ее неудача: не только не сделали фотографий, но и безнадежно испортили негативы... Хоть плачь!

Только самая первая фотография и осталась: на галерее Плескавской крепости, вполоборота, с взлохмаченными медовыми кудрями и чуть виноватой улыбкой...

Отрада и мука мне думать о нем постоянно.
И прочие все наслажденья забыты беспечно.
Одним лишь желаньем охвачена: взор его встретить.
Но тонкими пальцами боль прикасается к векам,
Мешая мне видеть...

С улицы падал свет фонаря -- Маре вполне его хватало. Она торопливо перелистала книжку, ища любимое... Да, вот оно, под номером двадцать четыре:

Что в одиночестве моем, любимый,
Мне помешало думать о тебе?
Влюбленных смех и поцелуев звуки,
Что с улицы слышны.
Не для меня
По лунным нитям мотыльки ночные
С небес спустились.

-- С тех пор, как тебя нет рядом, мне горько об этом помнить, -- тихонько прочитала Мара, глядя на соседнюю страницу. -- Старательно каждый вечер пытаюсь забыть об этом...

Ночь молчала. Но странно напряженным было это молчание - словно там, во тьме, кто-то чего-то тревожно ждал...

Она снова зашептала, словно заклинание, водя по странице уголком фотографии:

-- Мака дурманнее взгляд твой и речи,
Розы нежнее губы скупые.

Воспоминаний букет, перевитый
Жесткой осокой, руки мне режет.

Чертополох открывает под утро
Взгляд свой лиловый, но кто мне ответит:

Что за цветок расцветет в моем сердце
В день, когда снова с тобою увижусь?

...странно, раньше она как-то проскальзывала мимо этого стихотворения, но сейчас словно кто-то нарочно заставил ее обратить внимание именно на него...

-- Что за цветок расцветет в моем сердце? -- растерянно повторила Мара, слепо глядя в ночь. -- Не спрятать голодного взгляда под затканным звездами газом... Не спрятать греховных мыслей под вымученной насмешкой... Не спрятать имя Мария под скромным вседневным Мара и тела не упокоить под грудой опавших листьев... боже мой, что это, это ведь не Лю Тун! Восемь строк, это же лисан! Это... Йе Мол? Или я сама?!

И в этот момент она в первый раз почувствовала, как шевельнулся в ней ребенок Лазора.

...Утром Мару разбудил голос матери:

-- Ты только глянь в окно! Вчера еще ни зелениночки, а сегодня как по заказу -- и сирень, и рябина! Дождик, что ли, ночью прошел? Да нет, я сплю плохо, услышала бы... А у соседнего дома как стояли голые, так и стоят...

Маре стало страшно. А почему -- она и сама не умела объяснить!

Сухая весна сменилась таким же сухим летом. Горели хлеба на полях, горели смолистые сосны в сухих как спички лесах... Огонь терзал землю, и она терпела покорно, как все прощающая мать.

В начале июля Мара с успехом защитила диплом. Ей тут же дали рекомендацию в аспирантуру, но было очевидно, что поступление придется отложить как минимум на год, а скорее всего на два...

Все в ней, как в природе, высохло и перегорело. Вестей от Лазора по-прежнему не было, и она уже почти была готова поверить тому, что говорила о нем мать... Из поликлиники в Плескаву ушел запрос для подтверждения данных о генофонде и получен совершенно неожиданный ответ: человек по имени Лазор или Лодор Угнелис никогда не был прикреплен ни к одной поликлинике города!

-- Ты сама видела у него этот зеленый паспорт? - безжалостно допрашивала Мару мать. -- Никакой он не журналист, этот твой Лодор, а самый настоящий проходимец! Скрылся, а ты страдай! Ничего, осталось два месяца...

Но все произошло гораздо раньше. Схватки у Мары начались вечером двадцать пятого августа, в день, когда духота в Дверисе стала уж вовсе нестерпимой. Ее быстро отвезли в лучшую клинику, но после укола схватки не ослабились -- по всем признакам это были настоящие роды, хотя до срока, назначенного природой и врачами, оставался еще целый месяц...

-- Мало того, что от неизвестного отца, так еще и недоносок! -- качала головой акушерка. -- Девочку жалко, такая ведь славненькая! Доктор Йинара, ну пусть он будет у нее как бы не в счет! Три с половиной в карте написано, вот и сочтем его за половинку, а она пусть рожает своих троих от хорошего мужа...

-- Вы ничего не понимаете... -- шептала Мара, закусив губы от разрывающей тело боли. -- Просто маленький Лодор устал ждать там, внутри...

Она мучалась целую ночь -- а за окном в землю били молнии и бушевала над городом запоздалая, никому уже не нужная гроза - первая и последняя в этом огненном году. Все кончилось с рассветом, когда первые лучи солнца упали в окно родильного зала... лезвие золотое...

-- Девчонка! -- как из тумана донеслось до Мары. -- А ведь по всем показателям должен был быть мальчишка!

-- А ей и не бывать женщиной, -- раздался презрительный ответ. -- Даже если выживет, то дефицит массы, плюс генофонд отца неизвестен -- верная стерилизация. Что делать будем? По закону таких можно не выхаживать...

-- Крепкая ведь, живая, -- возразил еще кто-то. -- Пусть себе живет, раз уж зародилась...

Бешеный ало-золотой туман захлестнул Мару.

-- Если умрет моя дочь, -- произнесла она сквозь марлевую маску каким-то чужим голосом, холодно и отчетливо, -- умру и я. Даю вам честное слово, что у меня начнется кровотечение, которое вы не сумеете остановить! Не боитесь пойти под суд? -- и потеряла сознание...

Ребенок выжил. Да и могло ли быть иначе с дочерью Лазора?

Уже на следующий день к ней пустили отца -- мать не смогла вырваться с дежурства. Отец выглядел смущенным.

-- Знаешь, тут вчера утром принесли телеграмму... по всему видать, от твоего Лодора. Но в высшей степени странную -- вот, гляди сама, -- он поднес бланк к ее глазам, и Мара вздрогнула, прочитав:

"АВЕ МАРИЛЛИЯ ДОЧЬ НАЗОВИ ЛИНДОЙ"

Подписи не было.

-- Откуда он мог узнать?! -- отец вскочил со стула, сиделке пришлось тронуть его за плечо, чтоб не беспокоил родильницу. - На месяц раньше, и ждали сына...

Мара глянула на него с каким-то новым, незнакомым выражением.

-- Да будет так, -- спокойно ответила она. -- Теперь я знаю, что у меня есть дочь по имени Линда Угнела. Да, она будет носить фамилию своего отца, даже если это не настоящая его фамилия. Я так хочу.

-- Но мы уже решили крестить ее как Элеонор, по дню рождения... -- в первый раз в жизни Имар Юлантис смешался перед своей дочерью, доселе воском в его руках.

-- Тоже хорошее имя, -- ответила Мара столь же спокойно. - Святая покровительница Гинтары, как-никак. Что ж, пусть будет Линда-Элеонор -- великолепное имя!..

Потянулись послеродовые дни. Мара оживлялась, лишь когда маленькую Линду приносили ей для кормления и общения. А остальное время было заполнено лишь слабостью, мелочной опекой сиделок -- и воспоминаниями. После рождения дочери они с новой силой нахлынули на Мару, и теперь, прекрасно зная, что Лазор уже никогда не вернется, она изнемогала под их гнетом.

В ночь на первое сентября Мара внезапно проснулась - сиделки в комнате не было, отлучилась куда-то. Превозмогая слабость, она впервые без посторонней помощи встала с кровати и сделала два шага к окну. Крупные звезды конца лета глядели ей в глаза, тревожно мигая...

"В небе звездные россыпи..." -- вспомнилось ей внезапно.

Все время после разлуки с Лазором пыталась она вспомнить эту его песню, но безуспешно. А сейчас слова вдруг сами пришли на ум -- и вместе с ними вся колдовская сладость того вечера накануне Рождества...

И меж синими соснами
Мы простимся навек...
Пощади, пощади меня, Господи --
Отключи, отключи этот свет! --

Мара уже не замечала, что шепчет вслух эти слова, как молитву, бездумно глядя в глаза ночи.

-- Пусть все в жизни нарушится, и умолкнет душа -- отлучи, отлучи от минувшего, чтобы боль навсегда отошла!!! -- это она почти выкрикнула, словно в лицо богу, в которого никогда толком не знала, верит или нет...

В следующий миг звезды перед ее глазами погасли. Погас весь мир.

...Ее нашли утром в глубоком обмороке на полу возле кровати. "Ну разве можно быть такой безрассудной, у вас же были досрочные роды, вы еще так слабы, придется нам еще недельку подержать вас у себя..." Она не спорила. Действительно, глупая неосторожность, каприз...

После этого эпизода она снова стала той Марой, какой была до поездки в Плескаву: спокойной, серьезной, положительной. Словно и не было ничего. Все ее родственники и знакомые вздохнули с облегчением: значит, действительно в ее заскоках была виновата лишь беременность.

О Лазоре она старалась вспоминать пореже -- было и прошло, обычная выездная связь, а что забеременела -- так не его вина и не моя. И "Двадцать семь признаков боли" вместе с фотографией отправились в дальний ящик письменного стола. Будем трезвы - вечная любовь бывает только в сериалах, а в жизни главное - выйти замуж подобающим образом.

Вскоре и случай представился -- лучший аспирант отца Леопольд Ковенски начал за ней ухаживать. Солидный молодой человек, подающий большие надежды, да и генетические показатели прекрасные -- два с половиной, то есть три в случае удачной партнерши. Даже Линда в качестве приданого Мары не пугала его - денег хватит, и ее вырастим...

Вот только лепка скул у девочки была совсем не материнская, а прямые и жесткие волосы, на которых не держались ни банты, ни заколки, имели явственный золотой оттенок. Кто-то из гостей сказал однажды -- медовый, Мару отчего-то передернуло. А еще... мелочь, конечно, но Линда обожала играть с крапивой. Сорвет листок и теребит в пальцах, а то и в рот засунет -- как только не обожжется!

Генна после той поездки неожиданно выгнала вон всех своих многочисленных ухажеров и целиком ушла в живопись и в работу в объединении "Летта" -- тарелки ее росписи мгновенно расхватывали в магазинах народных промыслов.

Не выйдя замуж до двадцати восьми лет, она по закону была подвергнута искуственному осеменению, от второго же ребенка отказалась в пользу какого-нибудь спорного случая. Родился сын, и восполняя упущенное Марой, она дала ему имя Лодор.

Если же учесть, что фамилия ее была Трайгирн... то становится ясно, что в студенческих волнениях в Мено рука Лорда Огня, называемого также Еретиком и Несогласным, прослеживается вполне отчетливо.

КОНЕЦ

Примечание:

Все песни, исполняемые Лордом Огня (кроме "Молитвы Шопена" -- "В небе звездные россыпи..."), принадлежат Сергею Бережному и использованы в тексте с его любезного разрешения. Что же до "Двадцати семи признаков боли", то об авторе этих стихов я знаю только то, что это женщина чуть старше меня, предположительно живущая в Москве или ее окрестностях.

Приложение

1. Старый государственный гимн Ругиланда (до 1915 anno domini)

Вечно стоять Ругиланду во славе
Силой родимой земли!
Ордам степным нерушимой заставой
Будут его рубежи:

Пр: Воины веры, закона солдаты,
Встанут на страже покоя его,
Враг не избегнет суровой расплаты,
Близится наших побед торжество!

Вечно стоять Ругиланду во славе
Щедростью наших полей!
Ветры равнины сметут мириады
Вражьих военных ладей:
Пр.

Вечно стоять Ругиланду во славе
Крепостью горных корней!
Двериса меч ограждает по праву
Земли вечерних теней:
Пр.

Вечно стоять Ругиланду во славе
Храбростью Ругских сынов!
Вновь разобьются прибоем о скалы
Запад, и Юг, и Восток:
Пр.

В. Мартыненко,
23.04.1997

2. Отражение Тихая Пристань: геополитическая ситуация

Точки расхождения с нашей Сутью:

IX в. -- Ольга (Хельха) Равноапостольная принимает католичество. Владимир -- никакой не креститель, а "многоженец, пьяница и сквернослов", православие принимает лишь на склоне лет. После него остается много сыновей от разных матерей, далее происходит раскол ментальностей в отдельно взятой семье: одни сыновья (старшие?) принимают католичество, другие (Борис и Глеб?) -- православие; те и другие начинают делить земли, причем католики все время орут, что они "старшая ветвь". К началу XIII в. ареалом католичества делается северо-запад, ареалом православия -- юго-восток.

XII -- XIII в. -- нет провансальской культуры, не сформировалась альбигойская ересь, соотв. не было этих войн. (Однако ересь антисистемного типа известна и популярна в опред. кругах -- болгарское богумильство.)

Прованс как часть Астуриаса (Испано-Португалии). XIV в. - Франция поделена между Саксонией (Кельтогерманией) и Астуриасом в результате Столетней войны (а Пьемонт -- к Папской Италии).

В Астуриасе -- отдельная ересь, но в рамках католичества (на базе маркионитства?)

XIV в. (!) Из двух государств -- русского и литовского - сильнее оказывается литовское -- Ругия (с XVII в. -- Ругиланд), к началу XV в. вбирает в себя католическое княжество Тверское, лет 20 как сильнее Москвы. От Москвы уже в середине XV в. "остались одни головешки".

XIV -- XV в. -- тяжесть исламской экспансии смещается на Восток. Турки-сельджуки остановлены в Малой Азии, Византия разбита ими, но Константинополь не захвачен, в результате на Балканах формируется православная коалиция (Болгария, Греция, Сербохорватия + Константинополь). Вскоре к ней присоединяется Венеция (отсюда название Венка). Жесткая конфронтация с Папской Италией, хорошие отношения с исламским миром (ислам не фундаменталистский!!!) Союз с (остаточным) русским православным гос-вом -- Воленью (Левобережная Украина, Кубань, Северный Кавказ и нижнее Поволжье вплоть до реки Урал; столица - Желтоводье-Волгоград).

Татарстан, Башкирия, средне-южный Урал и северный Казахстан -- исламское гос-во Кашан. Столица -- Уфа. В XVIII в. после неудач Волени в войне с Ругиландом (потеря Поморского края) воленское вече организует брак Алексея Борисоглебского с наследной принцессой Кашана Симбиле, после чего выбирает его великим князем. Результат -- создание Воленско-Кашанской конфедерации.

Ислам сохранил сильное суфийское начало -> нет жесткого фундаментализма. Основная экспансия -- в Индию, индуизм вытеснен на дравидийскую часть Индостана и острова зап. части Индийского океана, в т.ч. Мадагаскар. Военное противостояние ислама с буддийскими гос-вами не дало ему распространиться на Индонезии и Филиппинах, где образовалось гос-во Линат, включившее в себя также Индокитай, а позднее -- Австралию и о-ва Тихого океана. Западная Австралия -- индуистская.

Восточная Азия: не случилось "божественного ветра" -> образуется Когури (Великая Корея), вкл. Японию, Сахалин, Тайвань, Уссурийский край, Камчатку, а также ряд прибрежных китайских территорий. Внутрь материка экспансия не ведется - менталитет не тот. Сильно ограниченный в выходе к морю, Ань Вэй (Китай) развивается "в себя".

Сибирь: не разбитое Ермаком ханство Кучума к XIX в. занимает огромные пространства Западной и Восточной Сибири, ведя мягкую экспансию на Аляску и далее вглубь континента. Под влиянием огромных размеров и плохой внутренней связности возможен распад на конфедерацию б.-м. самостоятельных гос-в. Значительная часть территории, особенно на западе -- под сильным влиянием Волени и Кашана (влияние не делят).

Европа: Саксония занимает территорию Сев. Франции, почти всей совр. Германии, Ютландию и северные проливы. Самый удачный аналог, который можно ей подобрать -- Франция времен Наполеона III.

Сильное германское влияние изолировало Ирландию и потихоньку высушило кельтскую культуру. Ирландское начало вытесняется в Исландию (прикол: Исландская Республиканская Армия!)

Завоевание Америки: территория совр. Канады и северо-восток США -- саксонские, остальное -- астурское. Западное побережье с севера колонизовано Сибирью, Калифорния предп. когурийская.

Средиземноморье: Гибралтар у Астуриаса (и совсем). Алжир и Марокко -- астурско-католические, Тунис и Ливия -- Папские. Босфор и Дарданеллы контролируются Венкой, в восточном Средиземноморье мощный флот Венки. Торговый путь через Суэц в руках мусульман, здесь сильно влияние Венки. Эфиопия -- анклав Венки на Красном море.

В XVI-XVII в. Италия и Астуриас организуют новый крестовый поход, на время помирившись. Венка (традиционно в отвратных отношениях с Италией) приходит на помощь мусульманам -> укрепление позиций в Палестине и Египте.

Южная Африка: к концу XIX в. Чака создает мощное зулусское гос-во, чем пресекает всякую возможность серьезной европейской колонии в этом месте (а астурцы туда вообще перлись по суше и добрели слишком поздно).

Причина войны 1910-1914 г -- попытка Ругиланда в союзе со Скандией захватить северные проливы, на которых 500 лет сидит Саксония. Его союзники -- Скандия и Папская Италия (а папа еще и предал Саксонию анафеме!) Волень не упускает случая пнуть старого врага и влезает в войну. Результат: Ругиланд приведен к состоянию Веймарской Германии. Волень возвращает себе Поморский край, к ней также отходит часть приграничных территорий (Тула, Рязань и еще кой-чего). Город в устье Невы -- Перкумис по ругиански, Ледоград по-воленски -- объявлен свободным, Волень имеет к нему экстерриториальную дорогу.

С середины XX в. территории Коми и Зап. Сибири попадают под сильное экономическое влияние Волени.

Ментальность Волени -- Гексли. Если Ругиланд -- земля варягов, Пиругов и Волкодавов, то на долю Волени остался Иван- дурак. Воленская разведка -- предмет анекдотов на всей Тихой Пристани: пришел, увидел, обаял, забрал. В Ругиланде в силу этого воленской разведки боятся, как у нас -- спецслужб...

Н. Мазова, В. Гончаров, В. Мартыненко,
05.04.97