ВАВИЛОН
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ ФАНТАСТИКИ
Творческая мастерская "Пятый угол"
г. Екатеринбург
2’99
ПУТЬ СТАНОВЛЕНИЯ ФАНТАСТИКИ В РОССИИ - ЭТО ПУТЬ ОТ ХАОСА К КОСМОСУ. МЫ ВСЕ ДЕЛАЕМ ОБЩЕЕ ДЕЛО: И ПИШУЩИЕ, И ЧИТАЮЩИЕ, И ПРОСТО СОЧУВСТВУЮЩИЕ. ДЛЯ НАС ЛИТЕРАТУРА - НЕ ПУСТОЙ ЗВУК...
В НОМЕРЕ:
4 Последний краевед (Е. Брызгалов). Бо Ли Арнарсон продолжает поиск себя и своего места во Вселенной. Что же из этого выйдет? Второй рассказ цикла.
5 То, что в тумане (А. Исетский). Необъяснимое существо обнаруживает свое сродство со всем миром. "Великий дух", оказывается, тоже несовершенен.
9 Сансара в фиолете и собаках (А. Северский). На действительность можно смотреть под разными углами. Сознание диктует всему свою логику, суть которой - в ее отсутствии. Лиза в плену ассоциаций и непроявленных фактов реальности. Авангардизм с архитипическим подтекстом.
21 Бухта Призрака (Т. Суворова). Путник-одиночка встречается с той, о ком повествует старая легенда... Человек не может угадать, за каким поворотом его может ждать (подчас и неприятный) сюрприз...
21 Завоевание Земли (Н. Тург). Кажется, они покорились неизбежности и готовы принять звездного захватчика с распростертыми объятиями. Но вдумаемся: так ли это? Кто в итоге окажется в проигрыше?
23 Мой Пелевин (И. Климович). Размышления об одном явлении. Субъективность взгляда на субъективный постсоветский модернизм. Где Пелевин и где мы все? Так ли уж легко ответить?
25 Стивен Кинг как Стивен Кинг. Некоторые аспекты "психологической" поэтики (А. Северский). Взгляд на этого писателя с точки зрения одной развлекательности не дает полного и ясного представления о таланте "лучшего триллерщика", считает автор. Опыт анализа с налетом академизма.
35 Литература уральской "ассоциации". Обобщение и экскурс (А. Северский). Состояние литературы на Урале и в России в целом зависит от того, какие люди представляют "подполье". Наброски, мысли.
37 Чем знамениты Г. Уэллс и О. Мандельштам?
38 Августа Косарева и другие. Образы, ассоциации, иллюзии внутреннего мира человека сквозь призму поэтического восприятия действительности. Первые опыты и произведения, за которыми осознанный авторский стиль.
47 Новые эпизоды из жизни героев знаменитого сериала в анекдотах.
В следующих номерах планируется опубликовать произведения авторов: Е. Александровича, В. Брускова, Е. Брызгалова, А. Жирютина, А. Исетского, И. Климович, А. Попкова, А. Северского, Т. Суворовой, А. Суторихина, Н. Турга, В. Филиппова, Ник. Итинна и др.
Главный редактор А. Северский. Художественный редактор Н. Абуханова.
Редакция: Д. Поручик, Т. Суворова.
Наш адрес: 620142, г. Екатеринбург, а/я 262.
На имя главного редактора
(Рукописи не рецензируются и не возвращаются)
Журнал выходит с марта 1999 года
© ВАВИЛОН, 1999
Согласитесь: всегда приятно создать какую-нибудь вещь из ничего: воплотить максимально точно свои мысли в произведении, о котором можно с уверенностью сказать: "Получилось!" Художник испытывает наслаждение в момент окончательного оформления своего замысла. А дальше? Дальше произведение начинает жить собственной жизнью, независимо от создателя обрастать аурой читательского отношения. Ни один писатель, ни один поэт, как он ни старается, не может в полной мере абстрагироваться от стороннего суждения - и будет с замиранием сердца прислушиваться: "А что там говорят?" Это болезненный процесс; каждый пишущий испытал на себе прелести критики (если еще нет - то обязательно испытает). Точно так же и я испытываю странные чувства, думая о дальнейшей судьбе "Вавилона", второй номер которого Вы держите в руках, и люди, принимавшие участие в его создании, вероятно, тоже. Наш журнал должен увлекать читателей, заставлять задуматься о том, что происходит вокруг. Лично я считаю, что идея, на которой зиждется "Вавилон", способна заинтересовать многих. Замыкаться в рамках чего-либо одного опасно, поэтому мы максимально расширяем спектр тем, звучащих в журнале. "Вавилон" представляет не только блок прозы, но и рубрики, где мы рассуждаем о литературном процессе, и где появляются интересные поэтические произведения. На страницах журнала также есть иллюстрации художников, изъявивших желание сотрудничать с нами. Как Вы могли убедиться, прочтя первый номер, "Вавилон" публикует не только фантастические произведения. Это дает возможность авторам попробовать себя в различных областях литературного творчества, что, в конечном итоге, поможет им в писательском совершенствовании.
Позади осталась "Аэлита-99", последняя в этом тысячелетии - если следовать общему мнению и считать, что 2000 год принадлежит уже новой эре. Фэндом прожил большую, яркую, и, быть может, не всегда легкую жизнь. Впереди у всех нас - надежды, мечтания, планы. Мы входим в то самое будущее, о котором писали фантасты на протяжении всего двадцатого века. Странно, не правда ли?
В 1999 году, помимо журнала "Вавилон", КЛФ "Радиант" планирует выпустить сборник рассказов (может быть, даже не один), объединенных большой темой, в рамках которой и надлежит работать авторам. Это не конкурс, но отмечу, что уровень рукописей доложен быть достаточно высок. Будущая книга, если ее издание будут осуществлено, станет в какой-то мере не только показателем писательского умения участников, но и лицом клуба "Радиант".
В дальнейшем возможен выпуск и авторских сборников.
Тема для ближайшего сборника определяется следующим образом: "Знаменитый писатель и его творчество". Произведения должны быть написаны либо в жанре "хоррор", либо с элементами "ужасного". При этом важна психологическая проработка поставленной проблемы. Что касается остального, то тут все будет зависеть от авторской фантазии. Минимальный объем рукописи - 0,5 авторского листа. Все материалы необходимо присылать по адресу журнала до 1 сентября 1999 года (на имя главного редактора "Вавилона").
Мы надеемся на сотрудничество с Вами и в дальнейшем.
А пока предлагаю почитать...
(Цикл Бо Ли Арнарсона. №2)
Евгений Брызгалов
Бо Ли Арнарсон, создавший свой маленький и чрезвычайно тесный мир, в конце концов в нем разочаровался. Сотворенные его фантазией (вдохновленной классической фэнтези-литературой) существа вели жизнь чрезвычайно бурную, но, в общем-то, однообразную. Дуэли колдунов, похищения принцесс и вечные поиски Грааля очень надоели Бо Ли. В конце концов, написав 48 томов романов из жизни Тесного Мира, Бо Ли бросил это дело и, поручив писать романы автоматическому секретарю, отбыл. Тиражи сразу подскочили в три раза, романы расхватывали прямо с полок, и Бо Ли окончательно разочаровался в литературе. В поисках нового занятия для себя он разыскал в ветхой энциклопедии слово "краевед": человек, изучающий историю и особенности развития родного края. Профессия эта считалась вымершей. Бо Ли вспомнил, что уж лет 50 не был в своем родном городе - Сербурге, в колонии Пенелопа. Он решил стать краеведом.
Изыскания Бо Ли заняли удивительно немного времени. Вскоре он обнаружил, что все городские здания построены по типовым образцам "Арнарсон Билдинг" и спроектированы компьютером. Местный фольклор оказался пересказом видеосериалов двадцатилетней давности, а все замечательные и интересные люди только начинали здесь свою деятельность. Затем они перебирались туда, где больше платят. Служение искусству и родному краю моментально перевешивалось высоким гонораром. История города была также стандартна, и, кроме даты постройки, ничего интересного не содержала. Войны и революции были во времена Империи чрезвычайно непопулярны, и самую активную жизнь в городе вели игроки местной футбольной команды (4-я лига). Еще месяц Бо Ли заинтересовывал себя выпуском краеведческого альманаха, но затем ему снова пришлось искать более интересное занятие.
Александр Исетский
Я живу в тумане. В белом-белом, как молоко.
Туман всегда белый, и это очень красиво. Это вообще самое красивое, что есть на свете. Не верите? Не верьте. Но я думаю, что ничто не заставит меня думать иначе.
Я родился и всегда жил в этой белой пелене. Иногда мне кажется, что я и есть туман, но это не так. Я при желании могу стать им, и не более того. Там мой дом - в том, что постоянно движется и меняет форму.
Я уверен в том, что таких, как я, больше нет. И, сказать по правде, не очень-то меня беспокоит эта проблема, я свыкся с одиночеством. Когда я смотрю на звезды, поднявшись к верхушкам деревьев, то догадываюсь, что они тоже одиноки. Я знаю, что они огромны и ярки; но горят во тьме, и расстояния между ними столь велики, что, как бы ни была огромна и ярка звезда, она парит в одиночестве. Чувствует себя так же, как я.
Впрочем, между нами все же есть разница: звездам не поют птицы, их не радуют звери, к ним не приходят друзья. А ко мне - приходят. Приходят те, кто живет в деревьях, в скалах, в воздухе и земле. Приходят они поодиночке или вместе, всегда по-разному. Иногда я вместе с туманом, который всегда и везде сопровождает меня, навещаю их. Вообще встречи эти нерегулярны, случайны, обусловлены настроением - зато надолго запоминаются.
Помнится, я решил навестить Айну, одного из подземных жителей. Он жил под холмом, на котором стояли три менгира. Под ним, словно сеть паука, разбегались ходы, прорубленные в скальном грунте.
Айну не самый старый из моих знакомых, но среди подземных жителей - самый древний. И, по-моему, самый умный из них.
Холм с менгирами на вершине тонул в тумане. Я нашел вход, и мой вечно меняющийся спутник вместе со мной прошел сквозь землю, протекая пласты почвы, выискивая трещины.
Главную галерею я нашел не сразу - давно тут не был. Плывя по штольне, не мог не заметить, насколько рыхлы стали стены, насколько пропитаны они водой. Балки, укреплявшие потолок и стены, подгнили и опасно прогнулись. Пронырливые корни деревьев просверлили свод, свисали вдоль балок, а на полу сплетались в узловатые клубки. Совсем на Айну не похоже: прочность подпорок и чистота коридоров для него - святая вещь.
Мы с туманом двинулись быстрее. Айну обычно предпочитал одну и ту же залу, где каменное его ложе пряталось в чаще колонн, а яшмовые резные курильницы источали из широких чаш-лепестков красно-зеленовато-золотой дым. Эта зала и мне нравилась больше других.
Айну находился на прежнем месте, там, где я и надеялся его найти. Он лежал в своей малахитовой коробке, открыв глаза. Я подлетел, завис над ложем, и Айну вдруг улыбнулся:
- Здравствуй. Уже не чаял тебя увидеть.
Я вздрогнул.
- Я ухожу, друг, кончился мой век, я стал немощен, и...
- Не понимаю...
- ...а если честно, я устал жить...
Я не поверил. Как, интересно, можно устать от жизни?
- Можно, можно. Я живу уже долго, дольше моих родичей. Надоело. Да. Ты должен знать, что мы умираем, в отличие от тебя; только умираем, когда захотим. Я хочу сейчас...
Я ничего не понял. Зачем ему это понадобилось? Ведь это я могу уходить и возвращаться, когда вздумается. Но Айну не может. Если он уйдет, то никогда, никогда не возвратится!
Я опустился на пол, мне было грустно. Хорошо зная насколько упрям мой давний знакомец, я не сомневался, что выйдет так, как он задумал, и никакие уговоры не подействуют.
- Да, друг. Не надо меня разубеждать: мы с тобой разные. Я ближе стою к существам плотным, и время мое, хоть и продлено, все же не бесконечно.
- Но, умерев, ты пустишь себя в бесконечность, и радости она тебе не доставит, потому что будет мертва. В ней тебе придется раствориться без остатка.
- Когда-нибудь мне все равно пришлось бы пустить себя в мертвую вечность: то есть умереть - таков мой удел. Потому нет разницы, уйду я сейчас, или через тысячу лет. Перед лицом моей вечности время, отпущенное мне, теряет смысл. Тебе одному не угрожает небытие, и я скажу, чтобы в последний час между нами не было недомолвок: еще неизвестно, кому повезло больше.
С этим я согласился. Туман, как бы прощаясь, на миг окутал Айну, и мы покинули залу, пролетели сквозь штольни холма трех менгиров, чтобы никогда сюда не возвращаться.
Тогда я задумчиво плыл в пространстве, не замечая, собственно, куда движусь. Итак, Айну умер. И он уже четвертый. Первым не выдержал Лин, живший в воде. Он тоже говорил, что устал. Они все отчего-то подвержены одному и тому же.
Что заставляет их уходить, что такое эта усталость, и почему я не могу познать этого... чувства?.. состояния?.. или как еще про это можно сказать?
Очень давно, когда умер Лин, я спрашивал Айну об этом. Он не сумел, однако, доходчиво это объяснить. Я пробовал разобраться самостоятельно... Вот Айну, вероятно, мог утомиться, вырубая новую шахту. Мог, к примеру, устать смеяться, когда я рассказывал ему о Первых Днях... Чувство груза бытия может быть у кого угодно, рассудил я - и понял, что мои друзья вкладывали в слово "усталость" другой смысл (не обыкновенный, но скрытый, сакральный). Усвоив это, я приблизился к пониманию их, конечных; и мне стало грустно, потому что когда-нибудь все мои друзья уйдут, а я останусь один - ведь и мой туман однажды покинет меня. Белый, красивый туман.
Да, прав был Айну: неизвестно, кому повезло больше.
И я возжелал познать это, недосягаемое для меня, чувство.
Чувство конечности.
Туман поднял меня к качающимся верхушкам сосен. На меня смотрели звезды, но некоторых хорошо знакомых мне светящихся точек уже не было на небе. Даже звезды гаснут и умирают, подумал я, когда приходит их час, а на первый взгляд кажутся вечными. И тут я сообразил, что тьма, чернеющая между ними, всегда неизменна, всегда одинакова и, похоже, не подвластна мертвой вечности, то есть умиранию. Тьма не устает, она просто есть.
Я взлетел выше, стремясь к небу. Туман не пожелал лететь со мной и на этот раз остался внизу, а я, вырвавшись за пределы своего мирка, встретился с Тьмой лицом к лицу. Встретился и удивился, не почувствовав ничего. Тьма не имела никакого качества, просто отсутствие света.
Она приветствовала меня:
- Здравствуй, младший родственничек.
Мне стало интересно.
- Да, ты мой родственник. Младший брат.
Я занервничал. Во-первых, я не "младший"; я - ровесник Земли. А во-вторых, я что-то не припоминаю, чтобы у меня имелись родичи. Пока я обдумывал ответ, Тьма снова меня огорошила:
- Ты знаешь, что я такое, младший?
Откуда мне знать? Я-то родился на Земле, вот про нее знаю все.
- Это хорошо, что ты так прекрасно знаком с ней. Но тебе полезно будет узнать, что родился ты не на Земле. Туда ты упал нечаянно, когда она возникла.
О чем она говорит? Никуда я не падал!
- Нет, ты упал. Я знаю. Я видела. А родился ты... здесь, в пустоте, где и звезды, только чуть позже меня.
Это неправда! Я не позволю так шутить над собой!
- Я не шучу. Ты появился здесь, и я твоя сестра!
Нет, так не пойдет. Она - Тьма, а я...
Вот тут я, пожалуй, впервые задумался над тем, кто же, собственно, я. Живу в тумане, но я - не туман. Ни земля, ни вода. Даже не воздух. Я могу ими стать при желании, но я не...
- Правильно, ты - Ничто. Просто маленькое глупое Ничто.
Я разозлился. Если я могу стать, например, туманом, то я уже что-то. А я могу стать чем угодно, и миллион раз проверял это, могу быть... даже Тьмой?!
- Вполне. И обижаться не на что, ведь ничто - это и есть все при определенных обстоятельствах. Ничто пусто, поэтому оно может стать всем, и Тьмой в том числе. Ты вбираешь Вселенную в себя! Переливы света - плохо? Кристальная свежесть горных вершин - плохо? Красота мира - плохо? Быть всем этим оскорбительно, по-твоему?
А бездна - это хорошо?
Ураган, потоп, извержение вулкана? Для кого-то это - огромная беда, есть такие существа в мире. Хороша ли Смерть?
- Тебя посещают интересные мысли, младший. Но тебе никуда не сбежать от судьбы.
Почему никуда? Ведь сбежать я способен куда угодно, разве не так?
- Брат! Нельзя уйти от самого себя. Ты немного есть Жизнь, в остальном - Смерть.
Вот как? Значит, я смогу когда-нибудь вернуть Айну? Если я - Жизнь, то смогу!
- Нет. Ты всего лишь немного жизнь, не более крупинки. Только...
Тьма замолчала. Почему? Что она хотела сказать?
- Я, пожалуй, научу тебя. Пойдем со мной, младший, и ты увидишь... это и поймешь.
И я решил идти с ней. Вместе мы куда-то поднимались, а может, опускались - неважно, ведь во Тьме не имеет значения, в какую сторону движешься.
Моя сестра оказалась интересной собеседницей. Я узнал многое и по-другому стал понимать некоторые вещи. Конечно, она шутила, называя меня Ничем. Но я видел настоящее Ничто, которое есть все. Я говорил с ним и осознал, кто я есть и что в моей власти. Оказалось, что между мной и Им не существовало большой разницы; только Он мог стать всем во всей Вселенной, а я в этом качестве - только на Земле.
Я видел то, что меня породило, и узнал, к несчастью своему, кем должен стать в будущем. Очень плохое предназначение, но я уже не сопротивлялся правде.
Я, полный скорби, вернулся обратно на Землю и погрузился в свой туман, понимая, что во многом ошибался. Туман принял меня таким, каким я стал: новым, а я начал делать то, что делать был обязан. Так это и есть судьба?
Старые друзья, узрев меня настоящего, отпрянули в страхе. Я навестил их в первую очередь, неся разрушение. И больше к ним не возвращался.
Понимаете, в тумане я не родился, но всегда жил в нем. И очень его люблю. Он белый. Когда мы вдвоем кого-то навещаем, красное на белом смотрится великолепно. Туман - единственное в этом тесном мире по-настоящему прекрасное. Остальное - хлам, который надо уничтожить.
Вам не нравится туман? Боитесь его? Мне по большому счету все равно. Он очень красивый. Моя плоть и кровь. Я жду часа осуществить то, что шепнула мне моя сестра.
Артем Северский
"Я не разрешаю тебе работать там, поняла? Все! Если сегодня вечером, когда я буду звонить, тебя не будет дома, ты узнаешь, что значит..."
Она, нахмурив брови, смотрела на него, сидя на пассажирском сиденье "Вольво" с сигаретой во рту. Розовощекая Лиза была уверена, что крепкорукий ее "друг" сказал: "Что значит моя праведная злость", - но это звучало как-то уж совсем по-дурацки, именно в это весеннее утро; раньше Лиза не замечала в его изысканных выражениях пошлости и фальши. Трудно воспринимать интеллектуальные сентенции, исходящие из уст человека, ездящего в иномарке, носящего золотую цепь и нюхающего "колумбийскую пыльцу". Прекраснообутая Лиза фыркнула, прошептав: "Где же ты был, когда я шла работать к Медякову?" Алексей наклонился вправо, открывая дверцу: "Убирайся отсюда". Женщина вздрогнула, и от этого серый пепел упал с сигареты на ее пушистую, как сахарная вата, шубку. Розовощекая Лиза тряхнула головой, чтобы убрать белые волосы, завешивающие глаза. Крепкорукий Алексей вцепился в руль, скаля зубы, желтые, как драже ревита, и не глядя на ту, что стала смыслом его жизни (так он выразился однажды, занюхав очередную порцию кокаина). Лиза вылезла из машины, оказавшись среди грязного полурастаявшего снега и под противным весенним ветром; шумели сосны, высящиеся вдоль дороги плотным строем, внушающие светловолосой Лизе чувство, сходное с тошнотой. Она видела дом у дороги - кирпичные стены, покатая крыша, площадка перед ним, две иномарки возле главного входа. Крепкорукий Алексей помчал свою машину прочь, в сторону Москвы, и Лиза знала наверняка: что он ни разу не посмотрит, пока она отдаляется, на нее в зеркало заднего вида.
"Как я заорала, ты не представляешь! Сама не понимаю... А что, собственно, было? Всего лишь укол, вот сюда, смотри... Да протри глаза, сукина дочь! Ну вот, я и сказала этому кретину, что он ни хрена не умеет, только подходить сзади... Уж чего-чего, а..." В боковом зрении Лизы имелся, видимо, какой-то изъян. Фигуры меднокудрой Соньки и волоокой Роксаны вытягивались в пространстве, склоняясь вправо и иногда влево, подобно невесомым бумажным силуэтам, вырезанным ножницами. Прекраснообутая Лиза, постанывая от безысходной тоски, возлежала на диване, окруженном непонятными предметами мебели, которые напоминали толпу уродливых гномов, пришедших просить милостыню. Меднокудрая и волоокая оживленно беседовали, облюбовав ковер, расстеленный посреди комнаты. Они уже закутали себя в розовые халаты, а на ширме болтались в живописном беспорядке предметы нательной одежды. В соседних помещениях дома, пропахшего парфюмерией и табаком, кто-то смеялся или громко разговаривал, голоса отдалялись и перемещались, словно люди, которых для прекраснообутой Лизы не существовало, бродили в лесу между деревьями. "Лизка! Слышишь меня?! - Волоокая Роксана широко улыбнулась, подмигивая и привлекая ее внимание. - Что? Ну, говори!" Розовощекая перевернулась и оказалась на полу. "Я должна быть дома сегодня вечером, иначе... иначе..." - "Мне вес ясно", - захихикала Роксана, оборачиваясь к Соне; она взяла из ее рта сигарету и стала затягиваться сама, а потом внимательно разглядывать руку Сони и отверстия от шприца. В комнату вошел мужчина в халате и с лысиной на макушке. В пальцах, почему-то мокрых, он держал бутылку пива и, подходя к дверям, ведущим на веранду, перешагивал через мусор, раскиданный по полу. Когда он перешагнул через Соню и Роксану, те захохотали и обнялись; теперь они обе из бумажных фигурок превратились в два сгустка колышущейся массы - их видела прекраснообутая Лиза просто отлично, как и мужчину, стоявшего у веранды; оказалось, что в пальцах у него не бутылка, а на самом деле огромный туготелый фалл, готовый к работе. Лиза передвигалась на четвереньках по полу с той странной медлительностью, которую у себя никогда не наблюдала; все-таки бессонные ночи не оказывают на восприятие положительного эффекта, решила розовощекая. Через комнату, не обращая внимания на гетер, прошли трое синежилетных рабочих, несущих на плечах стремянки; в одном из помещений кирпичного дома у шоссе шел ремонт, меняли полы и потолки. Синежилетные работники исчезли. Меднокудрая Сонька тянула кофе из прозрачной чашечки... "Он говорит: "Мамуля, а когда ты будешь дома, чтобы я всегда тебя видел и все-таки знал, что ты у меня есть?" Представь, Ронька. Я ему: "Послушай, твоя мама зарабатывает деньги, чтобы ты был; тебя бы не было, если бы она этого не делала". Волоокая Роксана, улыбаясь, слизывала соленую влагу со щек собеседницы, а та выдыхала воздух из легких с сипом, словно у ней уже развился рак гортани. Розовощекая Лиза достигла дверей, старательно переступая ладонями и коленками; ее пошатывало, словно пьяную, но это не имело для ее сознания хоть какого-либо значения - как и то, каким образом она разместилась в пространстве. Утренние разговоры с Алексеем помогали Лизе сосредотачиваться на одном: скоро в ее жизни произойдут изменения, пожалуй, самые главные - она, подготовленная речами, уйдет из кирпичного дома у дороги, забудет его хозяина, Медякова медоточивого, и оставит бизнес, в котором работает. По утрам, кроме того, все чаще и чаще в глазах прекраснообутой стал появляться фиолетовый цвет, пронизывающий собой вселенную, бытие, опутывающий тоненькими ниточками любые предметы, которые попадали в поле зрения женщины, стоявшей сейчас на четвереньках. "Крепкорукий не мог знать об этом, потому что его глаза, скорее всего, видели совершенно другое, не подозревая о фиолете, - думала прекраснообутая Лиза, - он продолжает метать золотоконечные стрелы истины в мое сердце". Она поднялась, и...
"Все зависит от того, каким образом человек хочет избавиться от явления, которое он называет страданием. Душа, покидая тело, устремляется вверх, но тут ее сбивают монады, мечущиеся у границы мира; они-то и заставляют нас снова и снова входить в круговорот воплощений, однако есть..." Голос старика в песне походил на тихое и мерное постукивание капель воды, когда они падают друг за другом на металлический лист. Снегобородый сидел в кресле, вытянув руки на подлокотниках, и смотрел вперед, сквозь фигуру прекраснообутой Лизы, и шевелил губами; за его спиной, вдали, кричал дурным фальцетом желтоперстый Медяков, которому не нравились сделанные дубли. Возле стены стояла нагая эбеновокожая Бетта, выводящая масляной краской на пластике узоры. Сначала, казалось, это были иероглифы, но затем они округлялись, становясь сгустками плазмы, приобретая такой интересный для Лизы фиолет; и дальше выходило, что рисунки превращались в крупные полотна со своим собственным сюжетом. Эбеновокожая Бетта, самая старательная из работниц Медякова медоточивого, вся вымазалась в краске, но выглядела довольной. Один ее глаз заплыл, однако из-за цвета кожи был трудноразличим.
Позавчера требовалось выполнить одно задание, которое не вызвало энтузиазма у тех, кто работал вместе с Лизой в кирпичном доме. Привели нового "актера" со слюнявой мордой и стоячими ушами; он бегал по комнатам, топая лапами и запрыгивая на все, на что мог запрыгнуть. Черного дога привел какой-то человек, знавший медоточивого и знавший, то его питомец уже имел опыт работы; возившийся у камеры желтоперстый, повернув голову, оглядел столпившихся в зале и спросил: "Кто?" Все промолчали, и тогда он указал на Бетту; та вышла к собаке, расстегивая халат, но первая попытка, как помнила розовощекая, закончилась неудачей. Медоточивый ударил эбеновокожую в лицо, а потом заставил работать до самого вечера. Бетта, жалуясь, что ей больно сидеть, заметила, что "актер" оказался на высоте. "Все зависит от того, каким образом человек хочет избавиться от явления, которое он называет страданием..." Прекраснообутая Лиза сидела напротив невозмутимого старика и, скрестив ноги, слушала его, пуская кольца дыма. Фиолетовые пятна в ее глазах, полуприкрытых веками, были всего лишь отражениями; она могла различить на полу свою тень, но никак ей не удавалось уловить очертания тени собеседника. "Однако, есть способ избавиться от воздействия монад, чтобы они не помешали душе соединиться с Первоосновой. У индусов есть для всего этого названия, но я забыл их, и это, в сущности, не важно. Суть в другом: человек, чтобы достичь нирваны, должен скинуть с себя шелуху обязательности - то есть именно абстрагироваться от тягот; навязанных материальным миром; в жизни много препятствий к этому, но необходимо научиться взирать на них из-под полуприкрытых век, как Будда", - старик приподнял руку с левого подлокотника, изображая пальцами какой-то ритуальный жест. Розовощекая Лиза сбросила пепел. "А что тогда на свете существует?" - она спрашивала это, наблюдая за эбеновокожей Беттой: движения "художницы" шли в обратном направлении - проводя кистью по стене, она стирала линии их переплетения. Жутковато выглядели гримасы "наоборот". Снегобородый глянул на Бетту: "Только то, что мы создаем. Но нужно учесть, что круг воплощений вносит свои коррективы, слияние с Брахманом чрезвычайно сложно". Прекраснообутая Лиза обошла вокруг кресла, в котором устроился старик. Со спины он походил на медную статую сидящего в позе лотоса человека; золотой пот, блестя ярко, стекал по коже, под которой бугрились тугие мускулы. "В таком случае, для чего все? Нам не одолеть монад, сбивающих нас с траектории!" Снегобородый посмотрел на женщину фарфоровыми глазами, шепча: "Гаутама бесконечен; он - каждый из нас; и я спрошу: разве он может быть бессильным? Бессильным?" "Хватит", - сказала прекраснообутая Лиза, уходя по направлению к дверям. Рот волоокой Роксаны открывался со старанием первоклассницы, поющей в хоре, а руки изображали какие-то картины, призванные проиллюстрировать слова, падающие с губ на лицо меднокудрой Соньки, чья голова покоилась у гетеры на коленях. Стоя у столика, Лиза наполняла рюмку коричневым коньяком и заранее предчувствовала изжогу. Ничего другого выпить под рукой не было: в холодильнике у желтоперстого Медякова стояло пиво, однако базилей, быстро приходящий в гнев, не разрешал никому к нему прикасаться. "Когда-то мама мне рассказывала свои сны, думая, что это важно, - пела волоокая тонким голоском. - А теперь я тоже склоняюсь к тому же..." "Не надо, - отозвалась меднокудрая, поглаживая ее руку, - не употребляй "тоже" и "же" рядом, неблагозвучно..." "А ты, шлюха, почем знаешь, что так нельзя?" Розовощекая Лиза усмехнулась, наблюдая за тем, как полосатые фиолетово-серые стены зала уходят вдаль; она знала, что, хотя противоположная стена и кажется обманчиво близкой, доступной - до нее наверняка не меньше одного парсека космоса, пронизанного цветом, режущим глаз. "Дура! Проклятая дура! Я окончила филологический факультет МГУ..." - меднокудрая Сонька колыхнулась, изогнулась мостиком и зашипела, брызгая слюной. Волоокая Роксана по-прежнему смотрела перед собой, в ничем не заполненную недостижимую пустоту: "Недорассказала ведь я, слушай: иду я по круглому коридору, где есть ниточка, предназначенная только для моих шагов, а в руке у меня длинный окровавленный нож. А за мною идут голуби, большие такие, как гуси, черт бы их побрал; идут цепочкой, позабыв о крыльях. Невозможно представить! Я иду и знаю, что, стоит им меня нагнать, как я почувствую на себе их острые клювы. Клювы разорвут мою плоть, мое лоно; нож в моей руке не поможет - во сне почему-то всегда уверен в подобных вещах. Наконец я поворачиваюсь, обнаружив, что круглый туннель кончился, и передо мной - запертая дверь. Я долго ничего не понимаю, однако ничего не могу рассмотреть, ни одной детали обстановки. И вдруг - фигуры! Они маячат впереди, о чем-то говорят, но мне слышно только "бу-бу-бу", а от их краев идут длинные-длинные тени. Я же кричу что есть сил, не понимая: где-то солнце, что эти тени породило. Вот так и было, почти как у матери, чей голос слышу я постоянно, и..."
Крепкорукий Алексей зло ударил ладонью по рулю: "Как же ты глупа! Я не хочу знать, что моя девушка занимается тем, чем занимаешься ты! Моего слова недостаточно?!" - он глянул на розовощекую Лизу, спрятавшую нос в мех шубки, и ему не понравилось выражение ее глаз, - вернее сказать, цвет. Они ведь были серыми, как пасмурное небо, но сейчас отчего-то стали почти полностью фиолетовыми. Фиолетовые тонюсенькие прожилки сплетались в узоры вокруг черного зрачка и находились в постоянном движении - словно микроорганизмы в капельке воды под микроскопом. Крепкорукий приблизил свое лицо к лицу прекраснообутой Лизы, упорно молчавшей, и раздвинул веки ее левого глаза. "Я работаю там потому, что так было нужно, - наконец заговорила она, не сопротивляясь осмотру. - Я страдала, надо было выживать. К тому же, у меня хорошая фигура". "И все другое, без сомнения", - пробурчал крепкорукий Алексей, внимательно изучая ее фиолетовый глаз, в котором плыло постоянно меняющееся облако, выбрасывающее в никуда протуберанцы, достигающие подсознательных уровней личности Алексея. "Что же решить? - спросила прекраснообутая, - Что делать: девчонок бросить, что ли? Но ведь и материал еще не готов, чтобы останавливаться на полдороги". Крепкорукий отстранился, искажая лицо; казалось, от гнева сейчас пойдет дым из его ушей; и Лиза вполне серьезно представила, как могло бы это произойти: "Наверняка такое зрелище еще больше возбуждает, - подумала розовощекая, - чем голоса фаллофоров, которые готовы к съемкам". Она бессчетное число раз пробовала, насколько туги их напряженные корни, и хорошо знала, что значит погрузиться в одуряющий экстаз, нагоняемый чарами Диониса, который иногда в самый ответственный момент возникал из пустоты, набрасывался и покрывал ее, кричащую самку, что прокусывала себе губы. Фаллофоры выходили из кадра процессией, посрамленные силой Диониса, и закутывались в махровые халаты со скулежом щенков, лишенных материнского сосца. Медоточивый Медяков тогда вскакивал с режиссерского стульчика и кричал, танцуя: "Мать, мать, мать, о ты, белолодыжная и широколонная! Отлично, какой кадр! Умри, возродясь, умри!.." И продолжал плясать вокруг видеокамеры на штативе, зацепляясь острыми носками ботинок за провода, извивающиеся на полу. Дионис приходил только на нее, на прекраснообутую, и больше ни на кого; и от силы, заключенной в нем, длинночленном, она изнемогала. "Я не разрешаю тебе работать там, поняла? Все! Если сегодня вечером..."
"Мало времени, мало, шевелитесь!" - проговорил, похлопав в ладоши, желтоперстый Медяков; рядом с ним стоял, скрестив на груди волосатые руки, похожие на совокупляющихся чертей, каменноплечий и громогласный Глеб, оператор. От его майки пахло духами и водкой, на ней претенциозно выделялась надпись: "Нирвана - на вечность". "Я кому говорю, девоньки! Чем раньше начнем, тем раньше кончим..." - он загоготал, а вслед за ним сотряс воздух громогласный Глеб. В комнате жарко светили юпитеры; диваны и столы, изображающие интерьер, казались прекраснообутой Лизе комочками грязи на лобовом стекле машины - она в любой момент могла обратиться вправо, увидеть Фиолетовый Зал, воспринять его; но ей было, по существу, лень. В ней еще не проснулось любопытство, которое бы взорвало окружающую ее ауру отстраненности, она пока что не видела цели, несмотря на то, что образ седобородого старика постоянно возникал перед глазами. Фаллофоры передвигались медленно - словно кто-то прокручивал видеоленту, уменьшив скорость; в них чувствовалось сознание собственной силы: они были главными, они, согласно закону Сансары, несли оплодотворяющую энергию, что, скрученная в пружину, ожидала своего часа. За спиной медоточивого Медякова стоял и лаял пес - черный с лиловыми глазами доберман, прибежавший из Фиолетового зала; и именно этим сгустком темноты заинтересовалась, к неудовольствию базилея, прекраснообутая Лиза, подползающая к собаке злобнобрехливой на четвереньках. Она погладила собаку, наблюдая фиолетовую перчатку, появившуюся неизвестно откуда на ее правой руке, А потом черный доберман побежал вдоль стены, красиво вздергивая стройные лапы - подобно породистому коню. Хохотала слева эбеновокожая Бетта, не отмывшаяся еще от краски, - ее гладил по заду божественношеий актер по имени Миша, его поставили сегодня ее партнером - так захотел базилей, и то решение одобрил каменноплечий Глеб, бог механического глаза. Бетта, как и другие, устроилась на столе, старательно изображая страсть и раздувая и без того не европейские ноздри. Обнаженные, все шестеро занялись совокуплением по накатанной схеме: разогрев без поцелуев, смена поз и партнеров - и кульминация, когда фаллофоры в своем неистовстве достигли апогея; согласно сценарию, выход прекраснообутой Лизы был задержан - она изображала любопытную девушку, случайно заглянувшую в комнату. Когда это произойдет, ее обязательно увлекут в общий круг, чтобы научить всем прелестям мистерии. "А что тогда на свете существует?" - спрашивала розовощекая и белогрудая Лиза, стоявшая возле базилея; тот весь ушел в процесс мистерии и, наверное, гадал, придет ли сегодня, разбивая похвальбу фаллофоров, Дионис длинночленный, носящий виноградные лозы вместо волос. Лиза спрашивла, а медоточивый не отвечал. Подталкивая ее в нужное время в кадр, но так, чтобы не сбить ракурс и не помешать Глебу, базилей покачивал головой, как китайский болванчик. Лиза поняла, что, скорее всего, медоточивый познал метод проникновения к вершинам Брахмана и разрушения закона Сансары; что его "я" стало легким и прозрачным: недосягаемым для монад-истребителей. Прекраснообутая оттолкнула его со злостью и вошла в ракурс, улыбаясь так, как положено по сценарию. Голоса других захохотали, заохали, заорали неразборчивые слова; кто-то включил медленный блюз, звуки которого гипнотизирующими волнами стали прокатываться по съемочной площадке. Музыка порождала сильное пространственное эхо, и светловолосая Лиза не сомневалась, что это отражение происходит там, в Фиолетовом Зале - где живет черный доберман и бродят отбрасывающие длинную тень фигуры, пригрезившиеся волоокой Роксане. Лизой овладевали энергично, сменяя друг друга, крича, воя и издавая стоны; и она, привычная, думала о том, что надо быть сегодня вечером дома, когда позвонит Алексей. "Если я там не буду, - промелькнуло у светловолосой в голове, - то он, вероятно, избавит меня от страданий..."
"Дхармы, враги нашей сути, мешают нам! Что делать, - говорил снегобородый, - нам ли по силам укротить их?" "Перестань! - крикнула Лиза, сидевшая за столиком напротив него. - Что тебе до того? И что мне, когда ничего нет! Ни дхарм, ни Первоосновы, ни даже тебя и меня - если я не создам себя, черт побери!" В Фиолетовом Зале играла все та же музыка, размеренная, неторопливая; кто-то негромко разговаривал за спиной прекраснообутой и ее собеседника. "Но ты есть, потому что я тебя уже создал: никуда не денешься. Весь вопрос в том, каким путем идти к Нирване, окольным или прямым, - сказал старик. - Смерть есть начало пути, она дает возможность перешагнуть за линию, начертанную мелом". "Кто ее прочертил?" - Лиза опрокинула в себя рюмку коньяка, которая прошла безо всяких затруднений. Старик сидел, положив ладони на столешницу, на его одежде впереди тоже выделялась надпись "Нирвана - на вечность". "Ты можешь смотреть со стороны, да?" - спросила розовощекая Лиза, не дождавшись ответа; мимо проходили люди, где-то шумел город - вероятно, Москва, - и лаяли собаки; но среди них не было добермана с лиловыми глазами. Он сидел в углу зала и казался то близким, то далеким. Прекраснообутая Лиза думала, что, может быть, это просто вырезанный из картона силуэт, рядом с которым можно сфотографироваться на память. "Чего молчишь? Наблюдаешь?" "Да, - кивнул старик, - я всегда наблюдаю". Женщина помолчала, а потом, сказав, что ей все надоело, вышла из-за столика, покачиваясь на тонких каблуках. Она стала танцевать под музыку, закрыв глаза; ее тело уплывало то вправо, то влево, но не задевало никого из тех, кто пересекал Фиолетовый Зал и держался, в основном, стен. Эти люди шли вдаль долго, так долго, что, скорее всего, им придется двигаться вечно, чтобы достичь противоположного края - там темнела, словно синяк под глазом, дверь. "Видимо, немногим, - подумала Лиза, - удается попасть за нее и увидеть непознанное, то, что находится за декорациями иллюзорного мира". Прекраснообутая Лиза перемещалась в танце размеренно, и ее мысли обращались к колесу Сансары и к тому, как приятно находиться в его власти. Страдаешь - чувствуешь - живешь - вкушаешь бытие; и что лучше? Снегобородый медленно прошел мимо женщины, оставляя на полу следы, источающие огонь; Лиза остановилась, тяжело вдыхая воздух в унисон волнообразно хрипящему саксафону, и открыла рот: "Говори же, ну!" "Каждодневный выбор делаем мы сами - это личное дело каждого, понятно тебе? Нирвана заключена даже в малюхотном рисовом зернышке - а значит, мы едим ее, поглощая, насыщаясь, но не чувствуем", - сказал старик. "Читала я, читала я "Алису"! Что тебе, мало?" - Меднокудрая Сонька, положив голову прекраснообутой Лизе на колени, громко кричала; небрежно накрашенный темно-коричневый рот вытягивался рупором. "Я хочу знать, - проговорила Лиза, - как ты вместе с Алисой проникла в маленькую дверку, ту, что вела в сад?" - "Ад?" - "В сад, в сад!" - "Не смогла я туда войти. Алиса смогла, а я нет". - "Жаль. Видимо, ты была не готова". Меднокудрая Сонька курила, нацелясь сигаретой в потолок; глаза ее не моргали, выискивая в белизне пластика трещинки, пятнышки, которые разрушили бы гармонию цвета: "А знаешь, Лизка, я..."
Крепкорукий Алексей тщательно, при помощи лезвия, изобразил на зеркальце из кокаина две полоски. Потом, наклонясь, обрезком тонкой соломки (которой пили коктейль) втянул в себя наркотик. Выпрямившись, покрасневший крепкорукий засмеялся над старым анекдотом, вспомнившимся ему в этот миг. За закрытым стеклом "Вольво" проносились в сумерках машины, а позади Алексея на сиденье, как на диване, развалилась прекраснообутая Лиза; уперев ноги в потолок салона, женщина насвистывала мелодию Фиолетового Зала и смотрела в никуда ленивыми глазами - словно покойник, которому не полностью прикрыли веки. "Ты шутил, когда говорил про звонок вечером", - сказала Лиза однажды, шевеля лишь губами. "Да, - ответил крепкорукий Алексей, - так же как весь мир - шутка богов". - "Но ведь это глупо". - "Не более, чем все". Прекраснообутая Лиза повернула голову вправо и посмотрела в просвет между двумя передними сиденьями. Слеза выскочила из ее глаза, проскользнула по накидке пассажирского места и упала на пол, как маленький кусочек льда. "Скажи мне, Алеша..." - он виделся ей смазанным на запотевшем стекле отпечатком руки, отпечатком, обозначенным фиолетовой акварелью. Крепкорукий ответил не сразу: "Да, что тебя интересует?" Он не хотел, по всей видимости, даже оборачиваться, сцепляя пальцы за затылком - словно боялся, что из задней части черепа потечет мозг. "Где мы с тобой находимся?" - спрашивала прекраснообутая Лиза. "В машине; а скоро поедем в Москву - отметим день, когда ты бросила... базилея..." Женщина стала подниматься медленно, как бы с трудом, поджимая ноги, упираясь локтями в сиденье; мини-юбка задралась выше трусиков и чулок. "Что ты сказал только что, Алеша?" Он, покачивая головой влево-вправо, крутил ручку настройки радио. Обрывки мелодий вырывались в пространство - подобно испуганным птицам, выпущенным из клетки, которые, попав в этот мир, бесследно в нем растворялись. "Я сказал то, что сказал. Ты оставила позади все, что было в твоей жизни раньше. А впереди... Я могу тебе объяснить, где мы находимся". У крепкорукого наркомана появилась белоснежная борода, ладони легли аккуратно на столешницу, отполированную до зеркальности; мимо красиво пробежал злобрехливый и лиловоглазый доберман. "Мы..." - Лиза смежила веки и закрыла лицо руками...
Татьяна Суворова
Здесь, в бухте, ветер дул чуть потише - и это для меня было уже много. Он не резал лицо ножом, а просто тупо бил в него. И рядом не было обрывов, с которых он мог меня столкнуть.
Я бросил рюкзак на мокрый песок. Несколько секунд постоял, глядя на грязно-багровую полосу заката. В нее упиралось осеннее, мрачное море. Интересно, какую погоду предвещает такой вечер? Но примет я не знал, а на бесполезные гадания не было времени. Пока еще хоть что-то видно, надо разжечь костер. И еще хорошо, что на пляже валяется множество ветвей и тонких стволов - следов тех ураганов, которые треплют ближайшие, лесистые острова.
Проклиная ручей, в который упал мой "водонепроницаемый" фонарь, я бродил по песку. Самые худшие опасения оказались верными. Почти вся древесина пропиталась водой так, что хоть выжимай. Только на границе пляжа и скал нашлось кое-что относительно пригодное.
Пока я стаскивал эту жалкую добычу к удобному месту среди камней, окончательно стемнело. Ветер неожиданно поменял направление и стал еще холоднее. На небе появлялось все больше громоздких облаков, закрывавших звезды.
Костер горел лениво - ему тоже было неуютно в этой бухте. Плеск волн все усиливался и усиливался, заглушая негромкие потрескивания огня. Море словно хотело выбраться из своего ложа и, как руками, цепляясь за землю волнами, поползти по суше.
Я обложил костер деревом, которое нуждалось в просушке. Но плохо верилось в то, что он успеет вытянуть из всего этого хлама достаточное количество воды.
Идти в темноту не хотелось, но оставаться такой ночью без огня хотелось еще меньше. Я, вздохнув, соорудил что-то вроде факела и снова занялся розысками.
Водоросли, намотанные на сук, сгорели почти моментально, а он сам еле-еле тлел. Этот свет кое-как освещал темные, до гладкости вылизанные морем камни, неровные склоны обрывов. До меня внезапно дошло, что начнется в этой бухте, если ночью придет шторм: волны доберутся до сюда и продолжат свою тысячелетнюю, почти незаметную работу по уничтожению этих скал.
Мне стало страшновато. Но карабкаться в темноте по этим не очень высоким, зато осыпающимся склонам; дрожать наверху, на плато, пытаясь укрыться за пучками полуживой травы... В конце концов, старики в рыбачьей деревне не говорили про шторм. Да, они отговаривали меня идти, но совсем по другой причине...
Я решил оставить все, как есть. Пнул иструхший кусок ствола - нога ушла в него, как в песок. Бухта Призрака! Если все местные бухты похожи на эту, то на такое место не польстится даже самое безмозглое привидение. Хотя бы потому, что его будет регулярно смывать в море. Я представил себе тощего, клыкастого урода, дрожащего на ветру в мокром саване. Как он обессилел от такой жизни и не может даже страшно выть - а уж об убийствах случайных прохожих вообще и помышлять боится.
От таких мыслей я сильно развеселился - в том числе и потому, что всегда верил только в то, что мог пощупать рукой. А обстановка, вообще-то, была не для веселья. Я дошел уже почти до конца бухты - и зря. Надо было поворачивать назад и искать счастья на другом конце пляжа.
И тут я заметил что-то странное, какую-то тень на фоне моря. А любая необычная или непонятная вещь способна отвлечь меня от любого, самого важного занятия.
Через несколько шагов я понял, что вижу сидящего человека.
Мои шаги не были бесшумными, но, возможно, их маскировал плеск волн. Человек сильно вздрогнул, когда я положил руку ему на плечо. И ненормально быстро обернулся.
В подобии света, все еще идущего от моего сука, я увидел бледное лицо девочки-подростка.
- Ты что, чокнулась?! Одна, без снаряжения. Быстро к огню, греться!
Она смотрела на меня озадаченно, не понимая. Я достаточно грубо дернул ее, поднимая на ноги, и чуть не силой поволок к своему костру - который почти погас. Пока я его реанимировал, мои попытки заговорить с ней не прекращались:
- Ты голодна? Как тебя зовут? Сейчас будет чай. Почему ты не дома?
- Я ненавижу отца, до сих пор, - ее голос был тих, почти не слышен.
- Садись поближе к огню и грейся. Простыть захотела?
- Ты сам замерз, - в ее голосе была очень странная интонация. Я махнул рукой и начал рыться в рюкзаке, выбирая консервы повкуснее. Костер за моей спиной внезапно вспыхнул и загорелся очень ровно и ярко. Хоть один приятный сюрприз за весь вечер!
- Тебе какую тушенку, говяжью или свиную? - я показал ей две импортных, ярких банки.
- Никакую.
- Тогда свиную, - это было сказано тоном приказа. Я мгновенно вскрыл банку ножом и протянул ей:
- Положишь в рот, сразу проголодаешься.
Она послушно протянула тонкую, до черноты загорелую руку. Светлые волосы девочки были заплетены в толстую, короткую косу, длинное серое платье являлось, очевидно, попыткой сшить что-либо модно-старинное. Но даже эта хламида не могла скрыть угловатости тела. Я поймал на себе взгляд коричневых глаз - он был очень жестким и по-взрослому опытным. Так, ясно: ребенок из неблагополучной семьи.
- Сгущенки хочешь?
- Не знаю, - она осторожно, изредка касалась мяса вилкой (так и хочется сказать: зондировала тушенку вилкой).
Котелок с водой, налитой из фляги, закипел очень быстро. Я заварил чай прямо в кружке, протянул гостье:
- Сахар сейчас достану.
- А ты? - тот же взрослый, странно оценивающий взгляд.
Я соврал:
- Уже пил.
- Нет, - она тихо качнула головой. Поднесла к губам чай, с любопытством отпила. Неожиданно сказала:
- Меня зовут Мария.
- А я Сергей.
Мы помолчали. Я, не найдя ничего более умного, спросил:
- Слушай, может, мне завтра поговорить с твоим отцом?
- Нет, - девочка отрезала сухо и зло.
- Маша, а почему бы тебе не уехать от него в город?
- Город очень далеко, - она неподвижно смотрела в кружку. - И я женщина.
- Во-первых, до него всего час на машине, - услышав это, она как-то странно, озадаченно поглядела на меня, но промолчала. - И при чем тут то, что ты не парень?
- Только их берут на работу.
- Чушь, - я пожал плечами. До этого мне не приходилось общаться с неблагополучными детьми, и я не знал, какие реакции и представления для них нормальны. Мария продолжала молча глядеть в чай. Тишина, нарушаемая морем, становилась все более и более плохой.
- Послушай, все как-нибудь образуется. Не унывай...
- Я не унываю, - она смотрела уже на меня. Зрачки были странно расширены. - Он каждый день бил меня чем-нибудь тяжелым. Однажды избил до беспамятства и лег со мной в постель. А я была полумертва, у меня сил не было вырываться по-настоящему. И все соседи знали обо всем.
Я проглотил комок в горле. Девочка говорила об этом очень спокойно, с нехорошей четкостью.
- Это подсудное дело. Тебе надо в милицию, и...
- Я сама, - она не дала мне договорить.
- Что сама?
- Не важно. Ты - до черты, я - за чертой.
- Не понял, - я пододвинул к ней открытую сгущенку, ложку. - Не стесняйся.
- Мы с тобой, как день и ночь, - она аккуратно взяла банку. Аккуратно коснулась языком поверхности сгущенки, зажмурилась от удовольствия. - Ты очень добрый. Но ты кое-чего не знаешь.
Мне ее интонации сильно не понравились. Они слишком походили на интонации моего двоюродного брата, когда тот не желал рекламировать свои подвиги в Афгане (а не желал он хронически).
- Ну, не преувеличивай.
Она качнула головой, медленно погружая ложку в банку:
- Как вкусно... Нет, ты многого не знаешь. Ты наверняка не орал, когда тебя били коровьей плетью, это по тебе видно. И ты не ревел от стыда.
Я не видел в Марии ни малейших признаков смущения - несмотря на тему разговора. У меня хватило ума не спрашивать об несоответствии ее слов и реакций, но она уточнила сама:
- У меня все это давно отболело. Но ненависть и месть остались.
- Кроме них, в жизни есть другое.
- У каждого своя жизнь. И в каждой жизни - свое. У меня еще есть море. И небо.
Мне хотелось спросить про телевизор или сельские дискотеки. Но я подумал, что у ее семьи, наверное, нет денег ни на то, ни на другое. И девчонке, действительно, остались только две безбрежности, которые все время маячат перед ее глазами. Мария осторожно отодвинула банку и сказала, глядя в костер:
- Тех, кто походит на моего отца и соседей, очень много. Я таких ненавижу. Я - судья, - ее глаза жестко, по-взрослому смотрели в мои. Это был взгляд человека, который не знал жалости. И убивал.
Я зажмурился, тряхнул головой. Когда я снова открыл глаза, наваждение кончилось. Гостья снова взялась за сгущенку. Попросила:
- Расскажи про свой город. Ладно?
Ветер утих, сильно потеплело. Но я все-таки отдал ей свой спальник, а сам лег на пластиковом коврике, который служил мне обеденным столом. Тучи окончательно затянули небо и опустились так низко, что бухта стала походить на огромную комнату, открытую в море.
- Спокойной ночи, Маша.
- Спокойной ночи, Сергей. Спасибо.
Я уснул почти сразу. И проснулся в одиночестве, от солнца, светящего в глаза. Сейчас, утром, пляж был вполне симпатичным, хотя и захламленным. Я встал, громко позвал Марию.
Нет ответа - только массы воды без конца что-то втолковывают и берегу, и мне.
Я собрал рюкзак. Случайно глянул на свою правую руку, которая в детстве была страшно обварена кипятком.
На ней не осталось ни одного шрама.
Я сел мимо камня, больно ударившись о песок. Такого не могло произойти.
Но шрамы пропали.
Я начал бродить по бухте, словно надеялся найти на пляже причину происшедшего.
Море было как море. И камни - как камни. Нигде ничего особенного. Наконец я забрел на то место, где встретил Марию. И обратил внимание на огромный валун, видимо, когда-то отвалившийся от ближайшей скалы. На одной из его сторон был грубо выбит относительно ровный квадрат с крестом и надписью: "Мария".
То есть я переночевал в Бухте Призрака. Той самой, где, по легендам, хозяйничала Сумасшедшая Мария. Она в четырнадцать лет зарезала своего спящего отца и потом бросилась со скалы. А затем поднялась с пропитанного ее кровью песка уже призраком, который уже много десятилетий убивает заблудившихся путников...
Я бежал с того берега. И, наверное, зря: я потерял шанс либо найти рациональное объяснение случившемуся, либо полностью свихнуться. Любое из этих состояний, скорее всего, легче, чем нынешняя неопределенность.
Но мне не вернуться в Бухту Призрака. И не узнать, кого же я нашел в тамошней ночи и притащил к своему огню.
Честно говоря, мне просто страшно. Для таких событий нужен не я, а совсем другой человек.
Николай Тург
...А вот и это самое место, дорогие синхронозрители. Посмотрите сколько людей занято сейчас приготовлением посадочных площадок. И видимо вон туда, в центральное алое пятно, сядет флагман захватчиков с адмиралом Гангаролом на борту. С тем самым адмиралом, который неделю назад на всю Галактику заявил, что первым объектом его вселенских завоеваний станет планета Земля, то есть мы с вами, дорогие синхронозрители. Давайте все вместе пожелаем адмиралу мягкой посадки и удачи в его нелегком деле!
А теперь обратимся за некоторыми разъяснениями к человеку в синей униформе. Возможно он здесь сегодня главный.
Извините, вы не могли бы нам рассказать...
Нет, как видно, не мог бы. Но ничего, дорогие синхронозрители, не будем терять оптимизм, а вдруг да найдется на этом огромном поле человек, который сумеет ответить на некоторые наши и, если есть необходимость, ваши вопросы, не дающие нам и, соответственно, вам покоя.
Ага, вот так удача, я вижу счастливое лицо Боба Лаунера! Если кто-то не знает, напомню, что Боб является тем человеком, который придумал и разработал в деталях план сдачи на милость победителя нашей планеты, а также ритуал приема дорогого нашего завоевателя адмирала Гангарола.
Здравствуйте, Боб! Вы хорошо выглядите...
Боб Лаунер отвечает мне жестами. Он глухонемой. Хорошо, что на студии мне посоветовали захватить с собой электронного переводчика.
Итак, я читаю ответ: "Здравствуйте, черт возьми! Чего вы хотите? Не видите, мы все тут очень заняты?"
О, Боб, извините, если помешали. Но наши синхронозрители просто жаждут задать несколько вопросов герою всей планеты. Ответите, Боб?
Он говорит, что ответит, но у него мало времени.
Итак, кто задаст первый вопрос?!
Синхронозритель из Индонезии!
Я зачитываю ваш вопрос, мистер Дракка: "Почему мы должны без боя сдаться?"
О, какой устаревший вопрос. Наверное до Индонезии очень трудно доходят всепланетные новости. И все-таки я переадресовываю вопрос Бобу.
А вот и ответ: "Потому!"
Очень, очень оригинальное замечание. Поаплодируем.
Зачитываю вопрос господина Сикозу из Буэнос-Айреса, что в Аргентине: "Как долго нас будут завоевывать?"
Ответ: "По моим предварительным расчетам этот процесс продлится семь минут и двадцать пять-тридцать пять секунд".
Госпожа Оринотти из итальянской Падуи спрашивает: "Есть ли у вас портрет этого милого диктатора?"
Боб отвечает: "У меня он есть".
Отлично! И, наверное, последний вопрос. Молодой человек из России хочет знать, какую следующую планету собирается завоевывать наш теперешний владыка.
И вот он последний ответ... Знаете, я вам его зачитаю, но постарайтесь не передавать это никому из сопровождения адмирала. Хотя, кто бы вас еще к ним подпустил.
Слушайте все: "Нашим миром он и подавится!"
Итак, я прекращаю свой горячий репортаж. Вы уже сами можете наблюдать инверсионные следы кораблей наших завоевателей.
До встречи, дорогие синхронозрители! И постарайтесь сделать так, чтобы время, которое умудрятся провести адмирал и его свита на Земле запомнилось им на всю оставшуюся жизнь.
ИГРЫ ЗВЕЗДОЧЕТОВ
Инга Климович
Размышления об одном явлении
- Тут она с солипсизмом на третьей стадии, что за это полагается?
В. Пелевин
Если я скажу, что Пелевин - солипсист, у вас возникнет вполне понятное сомнение. А некоторые и вовсе гневно промолвят: "Какой еще солипсизм?"
Для начала же будет достаточно сказать одну фразу: "Солипсизм существует!"
Понимание придет позже, ибо даже такой банальный стереотип, как "Все красивые женщины - стервы" или "Все мужчины - сволочи", ломается с трудом. Что же говорить о веками не поддающемуся сомнению восприятию мира материального целого, вмещающего в себя нас. Конечно, такое мировоззрение является очень логичным, и открыть дверь, за которой эта логика окажется абсурдной, нелегко. Так же, например, как, наблюдая невероятные вещи, совершаемые, казалось бы обычным человеком, мы не можем повторить их по одной только причине: он-то познал глубину и смысл простого бессоюзного предложения "Магия действует", - тем самым приобщившись к сонму почти богов; а нам подобное даже не приходило в голову.
Но речь о солипсизме. Примером его может стать обычный случай, с которым мы сталкиваемся довольно часто - но не задумываемся о причине произошедшего. Даже в таких случаях - в определенных ситуациях - у нас возникает мысль: "Что-то я не в себе", - и мы тут же отгоняем ее прочь, оправдываясь случайностью. На самом же деле мы как раз в СЕБЕ... И еще я хочу сказать одну вещь: совпадений не бывает.
Присмотритесь, и вскоре вы найдете приметы солипсизма везде. И когда в вашей голове вдруг вспыхнет и погаснет сомнение: а не сон ли все это (может, конечно, произойти и наоборот). И когда перед глазами возникает картинка из детства: как, находясь в автобусе и подражая звуку мотора, вы верили, что управляете движением. Вероятно, узнаете и в полуслепой девушке, которая увидела прекрасную белую лилию на поверхности озера и так никогда и не поймет, что это был просто кусок пенопласта, брошенный мной в лужу.
Узнаете ли солипсизм и в Пелевине?
Однако, для вас это может не являться доказательством, ибо еще Витгенштейн заметил, что "...общее, которое присуще бытию и мышлению, не может быть высказано, на него можно только смотреть и указывать с помощью символов". В таком случае, вспомните слона в змее, нарисованного Маленьким принцем. Или же предложенную тем же Витгенщтейном утку, перевоплощаемую в зайца и обратно. Спросите у человека, что он видит. Один скажет - утку; другой - зайца; третий - шляпу. И попробуйте потом поспорить с такими мнениями!
Наш мир - материализация мыслей, возникающих в нас. Потому что стол, к примеру, не был бы столом, если бы мы не знали, что это именно "Стол"; и не было бы стола, если бы мы однажды не подумали, что он есть. Впрочем, может быть, у вас его и нет... Ведь для людей - тех, кто создал в своей голове и эту статью, в частности, - существует Их Мир.
Пелевин в своей книге "Чапаев и Пустота" сам определил жанр своего творения: критический солипсизм. И не беда, что он сказал это с известной долей сарказма: это совершенно естественно, ибо кому интересно раскрывать свои карты, если это, кончено, не игра в преферанс, в которой вы сказали бы "Пасс". В то же время нет лучшего способа обвести вокруг пальца читателя, сразу подозрительно по-простому объяснив, что к чему (ибо это нелогично). Литературные критики же, как мне показалось, попались в эту ловушку и возложили на понятие солипсизма табу. Например, Андрей Немзер в газете "Сегодня" пишет: "Редкостная стилистическая глухота Пелевина - следствие унылого нравственного эгоцентризма, не позволяющего увидеть и расслышать что-либо сознанию внеположное, заставляющее подменять русский язык - эсперанто, мысль - шаблонными парадоксами, характеры - конструктами. Все это делает Пелевина идеальным писателем для людей, отягощенных "комплексом оригинальности", то есть твердо убежденных, что их ограниченность - синдром конца литературы, истории, человечества. Таких людей много".
Я считаю, Немзер показал своей статьей лишь абсолютно личное непонимание пелевинского мира.
Кстати, Шопенгауэр считал, что представителей крайнего солипсизма можно обнаружить только в доме для умалишенных. Я уважаю Шопенгауэра как философа - но, с другой стороны, где грань сумасшествия? Я часто смотрю н наш цивилизованный, сплошь "продуманный" мир, и вижу здесь мало нормального. К тому же до сих пор никто внятно не сформулировал, что такое истина. Может быть, это отсутствие истины? Что такое мир? Пелевин говорит: отсутствие мира. Между прочим, тому же учит буддизм. Буддизм отрицает бытие неизменной субстанции. Утверждает, что личность и познаваемый ею мир рожден благодаря взаимодействию закона возникающих переходящих факторов - Дхарм. По существу, Дхармы не имеют действительного значения, а реальность есть только непостижимая Шуньята (пус-тота), которая тождественна Нирване. И лишь под влиянием иллюзий появляется мир в его разнообразии.
Я не сторонница буддизма, но в данном случае его рассмотрение здесь важно для понимания пелевинской образности (например, образ "Внут-ренней Монголии" или "Пустоты"). Теперь можно сделать вывод, что роман "Чапаев и Пустота" показывает нелепость существующих в обществе норм и тенденций. Доказывает, что наш мир иллюзорен. Получается, что единственная истина - Пустота. Но она непостижима.
"Чапаев и Пустота", разумеется, не единственное произведение Пелевина. Существует и много великолепных повестей, помещенных в сборники "Жел-тая стрела" и "Синий фонарь". Прекрасны рассказы Пелевина. Взять, например, "Девятый сон Веры Павловны" - ах, неженки, закройте нос, ведь Вера уже поняла, что управляет миром.
- Солипсизм? - переспросил другой голос, как бы высокий и тонкий.
- За солипсизм ничего хорошего. Вечное заключение в прозе социалистического реализма. В качестве действующего лица.
Тут людям со слабым сердцем можно перевернуть страничку (приговор слишком жесток) - ведь где-то, примерно на странице двести семидесятой, уже звучит мистическая музыка "верхнего мира". И кто-то хочет сойти. А Андрей снова просыпается утром и все так же ест "подгорелую яичницу". Ведь "... все дело в том, что мы постоянно отправляемся в путешествие, которое закончилось за секунду до того, как мы успели выехать".
Унгер-хан-хан-унгер-хан-хан-унгер-х...
Артем Северский
Некоторые аспекты "психологической" поэтики.
На материале романа "Жребий".
"Когда я был ребенком, то верил во все, что мне говорили, во все, что читал и что создавало мое богатое и незаурядное воображение. В итоге я провел много бессонных ночей, но зато мир, в котором жил, был полон красок и созданий, и я не променял бы его на целую вереницу спокойных, тихих ночей. Я еще тогда знал, что есть люди - говоря по правде, их чересчур много, - чье воображение либо онемело, либо начисто отмерло. Умственное состояние таких людей схоже с дальтонизмом. Мне всегда было жаль их и никогда не приходило в голову - по крайней мере, тогда, - что у многих из этих людей полностью отсутствует воображение..." - писал как-то сам Стивен Кинг в предисловии к сборнику своих рассказов под названием "Ночные кошмары и фантастические видения", вышедшему в начале девяностых годов в США. Самый знаменитый ныне мастер "ужастиков" выкладывает на стол один из своих козырей и уже не боится, спустя многие годы литературной славы, признаваться в некоторых своих слабостях, прошлых и настоящих. Он ведет речь об образном мире людей вообще, высказывает, в общем-то, простую мысль: не все в своем сознании наблюдают яркие краски, которые позволяют смотреть на мир с необычной точки зрения. Подобно тому, как оперный певец владеет голосом, так и Кинг добился совершенства во владении своим собственным инструментом - Воображением. Писатель, сумевший изначально поставить его себе на службу, способен добиться многого. Воображение может разбивать рамки действительности, позволяя строить подчас самые невероятные конструкции из тех предметов, которые окружают человека всегда. Стивен Кинг использует эту возможность в полной мере. Реальная действительность в его романах, рассказах, новеллах - это кусок податливого пластилина, из которого писатель лепит все, что ему заблагорассудится. Это, по сути, и есть та "волшебная" пишущая машинка, печатающая от мысли, "оживленная" томминокерами при помощи неизвестной землянам технологии. Стивен Кинг задает своему Воображению программу, и дальше, как говорится, процесс пошел. Так в чем же суть "психологической" поэтики С. Кинга? Мы осознанно вводим термин "поэтика", смысл которого состоит в суммировании художественно-выразительных средств конкретного произведения и в общем смысле - авторского стиля. Это позволит выхватить из широкого потока творчества Кинга наиболее масштабные детали. В анализе художественного произведения просто необходимо рассматривать проблему с нескольких сторон, объемно, и поэтика, как метод аналитического обобщения, дает нам такую возможность.
В данной работе мы рассмотрим лишь некоторые черты творческого метода Стивена Кинга. Важно понимать, что писатель, к которому мы обратились, - это не только знаменитые и набившие уже оскомину видеофильмы ("Воспламеняющая взглядом", "Кладбище домашних животных", др.), но целый многосторонний мир, внутренние связи которого, на наш взгляд, еще предстоит вдумчиво изучить (чего стоят хотя бы повести, вошедшие в книгу "Четыре времени года", - яркие образчики реалистической, опять же "кинговской" прозы).
Если мы взглянем на творчество Кинга с высоты птичьего полета, то увидим широкий гобелен, расшитый нитями разными по качеству, но составляющими некий четкий единый рисунок, несущий на себе отпечаток индивидуального стиля. Это во-первых. Во-вторых (и это важно), мы увидим, что Кинг - это еще и определенная эстетика. Безусловно, она возникла не единовременно, но сейчас можно наверняка говорить о ее существовании. Именно определенным подходом к решению тематических задач и через призму этого ясным отношением ко вселенной реальной Стивен Кинг выделяется в ряду авторов, пишущих в жанре "черной литературы". Вполне резонно возникает вопрос: можно ли считать произведения Кинга безупречными в художественном отношении? И правомерно ли утверждение, что среди "триллерщиков" Америки (и не только) он лучший? Безусловно, Кинг сделал свою карьеру в литературе именно на "ужасах", хотя и по сей день решительно открещивается от этого. Его отношение к такой проблеме многим постоянным читателям покажется странным, если не сказать больше - парадоксальным (если "Сияние" и "Незаменимые вещи" - не ужасы, то что же?). Стремление Кинга не замыкаться в рамках какой-либо литературной школы можно заметить с самых первых его работ. По мнению Набокова, современный писатель лишь отражает в своем творчестве то, что было сделано до него его коллегами. Стремясь к самостоятельности, Кинг не мог обойти неизбежно возникающих параллелей; это не прямые заимствования, но именно реминисценции - мостики, ведущие к творчеству других писателей, - которые при внимательном их изучении могут дать ключ ко многим загадкам системы мира Стивена Кинга (мы говорим о внутрикнижной системе, на основе которой строится вся оригинальная "бытовая" мифология писателя). Автор "Вос-пламеняющей взглядом" безусловно лукавит, невинно называя себя просто "рассказывателем историй", что дает ему внутреннее право на свободу творчества. Мировоззрение Кинга как литератора впитало в себя многие элементы, и в том состоит главная черта его метода: неиндивидуальное в индивидуальном. Следы его мировосприятия можно отыскать у Фолкнера, Кафки, Набокова, Стейнбека, Оруэлла и многих других. По его собственному мнению, у некоторых из этих писателей тоже много говорится о страхе и смерти, но идут они к этому совершенно другим путем, нежели чем убежденные, фанатичные сочинители "ужастиков", обладающие целым багажом "твердых принципов" (которые с годами превращаются в балласт). Кинг, глядя со стороны на два этих условных литературных лагеря, выбирает свой собственный путь, личный творческий рецепт, если хотите, сознательно преобразовывая уже известные элементы. Кинг движется дорожкой во многом туманной, странной, полной терний, между внешним (физио-логическим) и внутренним подходом к исследованию психологической сути человеческой личности. Здесь важнее всего синтез, многогранная внутренняя система сигналов, относящая читателей к творчеству иных писателей, - это, безусловно, код. Увидеть его и расшифровать не так просто, ведь проза Кинга подчас до прозрачности легка и незатейлива. Где, казалось бы, может еще скрываться дополнительный смысл?
И тут мы вступаем в область многочисленных мифов и мистификаций, созданных самим Стивеном Кингом. Подобно тому, как в головоломке, переставляя сегменты, можно получить новую фигуру, так и писатель забавляется игрой в уже знакомые игрушки, но при этом делает все легко, остроумно, как истинный ценитель интеллектуальных мозаик.
В этом отношении очень примечателен один из ранних романов С. Кинга "Салемс-Лот" (выходивший на русском языке также под названиями "Жребий", "Судьба Иерусалима" и "Салемов Удел"). Роман этот, вышедший в США в 1975 году, принес писателю немалую известность (речь о более поздних работах пойдет далее). "Жребий" - наиболее яркое произведение с точки зрения насыщенности реминисценциями, связанными с литературой готической, романтической и литературой, создаваемой американскими классиками. В раннем творчестве Кинга "Жребий" занимает, вне всяких сомнений, особенное место. Совершенно четко в романе прослеживается линия Брема Стокера, создавшего Миф о Вампире. Используя историю, рассказанную старым англичанином, Стивен Кинг переворачивает ее таким образом, что возникает произведение, связанное с хрестоматийным романом о Дракуле лишь, казалось бы, общим мотивом. Это не механическое перенесение событий и замена имен, когда речь могла бы идти о прямом заимствовании и несамостоятельности, а именно реминисценция в качестве общего подхода к творческой задаче. Весь текст, помимо "ужасных" событий, построен на сознательном культивировании деталей бытовых, описании жизни обитателей городка Салемс-Лота (чего не могло быть у Брема Стокера). Кинг как бы готовит "поле боя" и не забывает ни одной подробности, ибо уверен - она может пригодиться в будущем, когда в систему персонажей вторгнется Зло ("Жребий" - один из немногих романов, где мы встречаем мистическое, так называемое, "чи-стое" зло, а не просто симбиоз аномалий психики ряда персонажей). Таким образом, даже самый маленький кирпичик повествования подчинен творческой задаче. Например, мы видим сцену приезда Бена Мейерса в Салемс-Лот, попутно знакомясь с некоторыми чертами окружающего пейзажа. Внутренние переживания героя находятся в неразрывной связи с той реальностью, с тем местом, куда он попал после многих лет отсутствия. Мы являемся свидетелями метаморфоз мировосприятия Бена Мейерса и видим, что изменения эти были бы невозможны без изменений внешних, материальных. Герой понимает, что этот мирок, где он провел четыре года детства, уже совсем не тот, и чувствует страх. Свое и Не-свое вдруг меняется местами вопреки ожиданиям, и фраза: "Внезапная темнота навалилась на его сознание, гася радостные мысли, словно огонь песком", - звучит как универсальный пароль к разгадке эмоционального состояния героя. Он словно бы попадает в "чужой мир", с другими законами и материальными связями. И уже в самом начале, посредством вот такого "ознакомления", читателю дается посыл на "вмешательство извне". Автор замечает потом, что многое в городке осталось прежним, но пути назад нет - положительный эмоциональный фон нарушен. "Жребий" - по сути своей, колоссальный факт ниспровержения в литературе беллетристической основы материального мира. Происходящее "вторжение" ведет к разрушению и отмиранию всех логических связей в конце романа, и мы застаем прямо-таки картину из "Апока-липсиса". Где-то в глухом городке Америки царит зло. В настоящее время мало кого из искушенный читателей можно удивить этой формулой, однако стоит вдуматься в истоки этого мифа, проистекающие из психофрейдистской трактовки "Дракулы". В "Жребии", как уже было сказано, наиболее четко прослеживается стокеровская доминанта. Трансильванский граф приезжает в Англию в поисках новых жертв, то же самое делает и Верховный Вампир, с той лишь разницей, что тут Англия Новая. На столе у Майка Петри среди прочих фигурок монстров есть фигурка Дракулы. Также неоднократно упоминается произведение Стокера. И, наконец, имя Верховного Вампира Барлоу сходно по звуковой оболочке с именем Дракула. Перед нами как бы опосредованное продолжение, новая инкарнация бессмертного романа. Мы видим и маньяка Ренфилда, пожирающего у Стокера насекомых и птиц. В Салемс-Лоте его помнят как Хьюби Марстена, только вот избирает он для своих опытов отнюдь не представителей животного мира, а людей, причем делает это так, что оставляет о себе долгую память у горожан. Безумие Марстена и его дом, впитавший в себя зло и кровь, - магнит, притягивающий из-за Черты зло более высокого, если хотите, порядка.
Кинг не увлекается излишним мистифицированием, он также далек от этого, как был далек от игры цветастыми тропами Говард Филипс Лавкрафт, создатель уникальной мифологической системы, равной которой до сих пор не сумел создать никто (исключая, пожалуй, Толкиена). Как и у Лавкрафта, образы у Кинга четкие, конкретные, они действуют в конкретных обстоятельствах, взаимодействуя со всеми пластами сюжетной организации произведения. Творчество обоих писателей тесно связано с фольклором (и не только с тем, что имеет место в Новой Англии); скорее всего, мы имеем дело в большей степени с общим углом зрения на народное творчество, что впрямую отражается на мировоззрении Лавкрафта и Кинга. И Салемс-Лот в "Жребии", и вампиры - все это части одной системы творческого подхода к действительности, который начал формироваться у Кинга в пору первых удачных романов. Логический ряд можно продолжить: Дерри и Оно, Ладлоу и Вендиго, Кастл Рок и Дьявол... Но это в будущем, а в настоящем - "Жребий" и то, что мы условно назвали "психологической поэтикой". Повторяем, роман о вампирах прежде всего игра, шарада, требующая вдумчивого изучения. А игра, напомним, - это краеугольный камень поэтики постмодернизма. Религиозный, фольклорный, психологический аспекты, а также не менее важные: исторический, социальный и топонимический, сплетаются в романе, накладываются друг на друга, словно слои пирога, и замысел автора состоит прежде всего в том, что произведение, в котором прозвучали уже известные мысли, необходимо "проглотить" целиком. Из этого и складывается своеобразный "вкус" кинговской прозы.
Мы уже упоминали о реминисцентной связи творчества Кинга с Лавкрафтом посредством фольклорного освоения мифологического материала. Но существует и еще один немаловажный аспект, который опять же возвращает нас к мысли об Игре. Это то место, что занимает город Джерусалемс-Лот в системе кинговской топонимии. Мы знаем, что он находится в штате Мэн, как и многие другие подобные местечки, напоминающие деревни, например: Дерри, Кастл Рок, Хэвен или Ладлоу. Сюда Стивен Кинг умело вписал и родной город Бангор, намекая на свою неразрывную связь со вселенной, отображенной в его книгах, что опять же является "доказательством" реальности происходящего (см. роман "Лан-гольеры"). Салемс-Лот предстает перед нами и в рассказе "На посошок", но уже как бы со стороны, после всех событий. Он превращается в мрачную легенду, в мертвую закрытую зону, контакт с которой грозит гибелью несведущим чужакам. Безусловно, можно сделать вывод, что Салемс-Лот - самое смертоносное место в ряду городов, созданных фантазией Кинга. На ум сразу приходит название другого "ведьминого логова" - Салема, где в семнадцатом веке пуританская инквизиция жестоко расправлялась с женщинами, подозреваемыми в колдовстве; в данном случае легкий ернический выпад писателя хорошо заметен, но чтобы не заострять на этом внимание, Кинг выдумывает чистой воды топонимическое предание. Автор замечает, что "город получил свое имя по совершенно прозаическому поводу". И рассказывает историю о хряке по кличке Иерусалим, который однажды убежал в лес и пропал, после чего фермер, его хозяин, стал говорить непослушным детям: "Помните о судьбе Иерусалима!" Эта история от начала до конца написана с типичной кинговской иронией и заканчивается словами: "Память об этом сохранилась и дала городу название, которое не означало, по существу, ничего, кроме того, что в Америке и свинья может попасть в историю".
Образ города в романе не менее значителен, чем образы главных героев "Жребия". Описание истории округа сходно по структуре с композиционным приемом, использованным впоследствии в "Томминокерах". И здесь четко усматривается реминисцентная линия с творчеством Уильяма Фолкнера, имя которого сам Кинг не раз упоминает в различных статьях. Практически все романы великого американца "крутятся" вокруг одного места - городка Джефферсон, штат Миссисипи, в котором имеется и свой круг сквозных героев (например, семейство Сноупсов), и свои характерные детали (например, общность истории). Таким образом, в широком смысле и творчество Фолкнера и творчество Кинга выстроено по одному принципу - это один огромный цикл, внутри которого произведения соединены прочными логическими связями.
Знаменательно и название глав, где описывается быт Салемс-Лота, жизнь его обитателей на какой-то определенный момент времени. Кинг использует фолкнеровскую модель, но, расширяя ее, дополняя, все-таки присваивает главам о Лоте традиционное название: "Город". Нельзя не прийти к сравнению с одноименным произведением У. Фолкнера, увидевшим свет еще в 1957 году. Формулу "Город и люди" мы без труда отыщем и в других романах Кинга (см. "Томминокеры", "Без-надега", "Незаменимые вещи"). История, факты, из которых она складывается, подобно пирамидке из кубиков, находится в тесном взаимодействии с человеческими жизнями, будь то мрачные описания ужасов, творившихся в Безнадеге, или отвлеченные на первый взгляд рассказы о Салемс-Лоте, где события развиваются по часам и минутам (тут молодой еще писатель не мог избежать доморощенной литературщины, стремясь к наибольшей психологической сгущенности повествования). Из вышеизложенного мы вправе сделать вывод о присутствии в "психологической" поэтике Стивена Кинга еще одного аспекта - исторического. Вымысел, выглядящий достаточно достоверно, прочно сплетается с материальным миром, выдумка переходит в иное качество и становится не-выдумкой. Кинг навязывает читателю собственные правила игры, чему не поддаться невозможно, ибо знаешь: где-то приготовлен сюрприз и надо дойти до конца, чтобы его заполучить.
В столкновении религии со Злом, пришедшем в Салемс-Лот, Кинг не старается обойти острые углы и ставит перед читателями весьма нелегкие вопросы, касающиеся человека, бога и веры вообще. Автор показывает неспособность официальной церкви противостоять тьме, с которой она изначально призвана бороться. В романе отец Каллагэн потому и проигрывает "идеологический" поединок Барлоу, что позволяет себе усомниться (в его понимании вера без креста - ничто). Священник не стал антитезой Вампиру, приняв его причастие и тем самым заразившись злом, и в том видится явный авторский намек: как бы современный человек не прикрывался именем Бога в своих деяниях, сердце его пусто, оно направлено ко злу. Отец Каллагэн со своим грузом церковных догм стал легкой добычей для чудовища, он не действовал сообща с другими и поэтому обречен на вечное скитание. Его бегство из Лота, по сути, начало пути Вечного Жида, облеченного проклятием бессмертия. "Маль-чишка стоит десятка таких, как ты!" - кричит Барлоу и подставляет шею священнику для укуса. Такой ход для Кинга весьма типичен, но в то же время, возвращаясь к вопросу о связях "Жребия" с "Дракулой", можно отметить, что нечто подобное происходит и у Стокера. Один из круга героев тоже роднится со злом, и все попытки спасти его, вернуть молодую Люси, ни к чему не приводят. Безусловно, судьба Каллагэна представляется нам гораздо более страшной, хотя бы потому, что трагедия священника показана без викторианского изящества. Соитие со злом, с темной гранью человеческой природы, приводит к проклятью, к саморазрушению индивида как такового, и судьба его хуже смерти, которая по общим понятиям есть забытие и конец всего. Каллагэн не знает конечности бытия, обреченный на вечную жизнь, Люси же становится вампиром и вынуждена пить кровь. Ее "сущест-вование" - не-жизнь - и есть самый настоящий ад, в котором муки можно облегчить одним путем: поглощением жизненной, сексуальной силы других. По Фрейду, Эрос и Танатос (секс и смерть) неразделимы. Это является первоосновой стремления человека к ощущению страха, то есть опять же близости к смерти. Читая "ужасы", наблюдая чужую гибель, человек репетирует свой собственный конец, он упивается этим процессом возбуждения и желает знать, как это происходит.
Сам Стивен Кинг трактует любовь читателей ко всякого рода кошмарам так: "Все дело в том - и большинство людей чувствует это сердцем, - что лишь немногие из нас могут преодолеть неукротимое стремление хоть искоса, хотя бы краешком глаза взглянуть на окруженное полицейскими машинами с мигалками место катастрофы. У граждан постарше - свой способ: утром они первым делом ищут колонку с некрологами, посмотреть, кого удалось пережить... По мере того как мы осознаем конечность всего живого, неизбежность смерти, мы познаем и страх. И в то время как спаривание направлено на сохранение, все наши страхи происходят из сознания неизбежности конца, так как я, во всяком случае, это вижу... Страх ослепляет нас, и мы копаемся в своих чувствах с жадным интересом, словно стараемся составить целое из тысячи разрозненных фрагментов... Мы улавливаем общие очертания. Дети делают это быстрее, столь же быстро забывают, а затем, став взрослыми, учатся вновь. Но общие очертания сохраняются, и большинство из нас рано или поздно осознает это. Очертания сводятся к силуэту тела, прикрытого простыней..."
Стивен Кинг, вполне принимая фрейдистскую трактовку "Дракулы", проводит свою параллель между сексом и страхом; здесь он не совсем оригинален, но, как видно по многим произведениям, вполне убедителен. И, опять же: "И основная притягательность литературы ужасов сводится к тому, что на протяжении веков она служила как бы репетицией нашей смерти". Говоря о "психологической" поэтике творчества Кинга, можно вынести эту мысль лейтмотивом к большинству, если не ко всем произведениям писателя. Мысль о ритуальном соитии во время посажения ведьмы на кол находит отражение и в "Жребии" (и опять мы ощущаем точный импульс, отсылающий нас к "Дракуле"). Бен Мейерс, отправившийся на отнюдь не романтическую охоту на вампиров, сталкивается с самым страшным - необходимостью пронзить колом свою умершую (или не-умершую) возлюбленную. Первое, что он видит - это белую простыню, которая покрывает тело. Мысли и чувства Мейерса противоречивы: ощущение утраты, любование и осознание факта смерти Сьюзен вызывают в нем волну настоящего ужаса; он точно знает для чего пришел в Марстен-Хаус, но понимает, что не может решиться.
"Лицо сохранило румянец, а губы, не знающие косметики, остались свежими и розовыми. Лоб ее был бледным, но чистым; глаза закрыты, и под ними залегли глубокие тени. Одна рука лежала на груди, другая была вытянута вдоль тела. Она производила впечатление не ангельской прелести, но холодной, зловещей красоты. Что-то в ее лице заставило... подумать о тринадцатилетней сайгонской проститутке, отдающейся солдатам в темных подворотнях".
Параллель налицо. Стокеровские вампирицы, как правило, красивы, сексуальны, они возбуждают своими ласками незадачливую жертву. Кинг следует общепринятому канону со свойственной ему неординарностью воплощения известных образов. Последним предложением в цитате он подчеркивает порочность того зрелища, свидетелями которого стали люди, объявившие войну злу. Однако порочность эта тоже, без сомнения, несет определенную визуально-смысловую нагрузку. Читатель заворожен и слегка испуган, испытывая мрачное удовольствие от описанной картины, как и Бен Мейерс, пришедший окончательно убить Сьюзен. Вид мертвого тела на подсознательном уровне привлекателен всегда.
В описании последующей сцены Кинг явно делает намек на то, что Стокер является для него неизменным авторитетом в данном вопросе. Осознанная ориентация позволяет избежать упреков в несамостоятельности мышления. Кинг обрывает ситуацию по-своему. Несмотря на колебания Мейерса, выбор сделан, и от него, по сути, ничего не зависит: балом правит Ритуал... "И внезапно он вспомнил сцену из "Дракулы", которая когда-то позабавила его. Это было, когда ван Гельсинг говорил Артуру Холмвуду, перед которым стояла та же ужасная задача: "Нам придется пройти через горькие воды, прежде чем мы достигнем сладких".
Последняя приведенная Кингом цитата звучит почти по-библейски, в духе речей Моисея перед народом израилевым, которому предстоит поход через пустыню. Но современный человек на то и современный человек, чтобы сомневаться. "Будет ли у них эта сладость хоть когда-нибудь?" Этот вопрос, безусловно, риторический, задает, обращаясь к читателям, уже сам автор. Здесь возникает проблема нескончаемости зла вообще в системе ценностей века двадцатого, когда даже церковь смирилась с неизбежным соседством; идя логическим путем, общество, социум, делает фаталистичный вывод: большие беды произрастают из малых, а они, в свою очередь, непобедимы, ибо несовершенен сам человек. Кинг оставляет вопрос открытым, он лаконичен в постановке социально-идеологических проблем и говорит с ясностью лишь о том, что кругом все относительно - не только в понимании того, где зло, а где добро, но и более широко - что реально, а что нет: "...сцену из "Дракулы", которая когда-то позабавила его". Прагматичный взрослый человек привык не принимать всерьез книжные "глупости" и высмеивать то, с чем не сталкивался лицом к лицу. Однако когда это происходит, все стереотипы рушатся, обнажая гнездящиеся в душе человека страхи. Ступив на темную дорожку, главные герои "Жребия" уже не в силах сойти с нее. Мейерс сопротивляется до конца, но ритуальное действо нельзя нарушать, иначе оно потеряет свое значение для данной общности людей и для каждого ее члена в отдельности, что опять же ведет к смерти (а ее надо избежать любой ценой).
Каллагэн продолжает настаивать и даже дает указание куда следует вбить кол. Ему принадлежат слова: "Вы ее любовник... Можно сказать, муж. Вы не повредите ей, а, наоборот, освободите. Только вы можете это сделать" (читайте: "Спасите всех нас!"). Священник как бы продает индульгенцию, заинтересованный, в конечном итоге, в результате совершаемого "убийства", он благословляет Мейерса таким образом, пробуя успокоить его совесть. Здесь же присутствует и врач, который производит осмотр тела Сьюзен, меряет давление и прикладывает к груди мертвеца стетоскоп. И медицина выносит свой вердикт: "Она бессмертна". Театральность ритуала-импровизации усиливает чувство абсурдности происходящего. Однако для потрясенного Бена есть только одно - обреченная безнадежная молитва-полустон: "Нам придется пройти через горькие воды, прежде чем мы достигнем сладких". Несмотря на страх, он этим очарован. Но что это за "горькие воды"? Уж не кровь ли, которая льется из отверстия в груди девушки, когда кол входит все глубже? И кто в этом случае больше жаждет крови - "вампироборцы" или их "жертвы"?
Но дело сделано. Мейерс, мужчина, утверждает свою власть живого над неживым. Природа этой власти носит явственный сексуальный характер. Соитие посредством кола произошло (кол неизменно по фрейдистской трактовке Мифа о Вампире имеет фаллическую сущность). Герой опустошен, но он внутренне удовлетворен - в конце концов путь в "горьких водах" оказался хотя и страшным, но подсознательно желанным.
В итоге из Лота спасаются немногие; за время описываемых событий в городе происходит всего одна, как замечает Кинг, смерть по естественной причине. Автор беспощаден в своем намерении уничтожить рассадник пороков и не оставляет Салему ни единого шанса; мы не видим в "Жребии" прямого вмешательства властей, как это было, скажем, в более поздних романах ("Незаменимые вещи", "Томми-нокеры", "Темная половина"). В начале своего творчества Кинг еще не видел способов взаимодействия между "темными" силами и теми, кто должен поддерживать правопорядок в маленьких американских городках (исклю-чение составляет, пожалуй, "Кэрри", но и там люди "со стороны" введены писателем в систему персонажей лишь для того, чтобы показать их несостоятельность и еще больше углубить антагонизм Кэрри - Реальный мир). Можно предположить, что Лоту изначально была уготована подобная участь, город, по замыслу Кинга, нес в себе хаотичную, темную энергию, которой была пропитана каждая деталь быта лотцев. Таким образом, получается, что явление Вампира - событие совершенно естественное. Зло приходит в сытую Америку, как и Воланд приходит в разморенную солнцем, ленивую, бюрократично-омертвелую Москву, чтобы покарать погрязших в собственных пороках людей. Бен Мейерс и Марк Петри бегут из Лота, оставляя его разлагаться дальше, но еще не знают, что им предначертано вернуться в него так же, как преступник возвращается на место преступления. И в возвращении этом они движимы мыслью об очищении города, с одной стороны, и необходимостью избавиться наконец от ночных кошмаров, с другой. Это опять же две взаимодействующие грани идеи личного спасения. Бен Мейерс хочет поставить точку в этой черной эпопее, и где-то в глубине его сознания проскальзывает мысль о том, что, возможно, до конца дней ему придется уничтожать вампиров, которые когда-то были людьми, жившими на одной с ним улице. Мейерс поджигает Салемс-Лот и уезжает. Дальше – пустота, оставляющая читателей в некотором замешательстве. Вампиры пришли и остались. Нет того логического завершения, которым славятся истории о борьбе со злом, когда антагонисты оказываются побеждены. В "Жребии" не побежден никто, восстанавливается своеобразное равновесие между светлыми и темными, что вполне в духе Стивена Кинга. Наступает царство "Императора Крем-Брюле".
Несчастливые концы, характерные для "ужасов" в кино и литературе, у Кинга приобретают совсем иной смысл; это не просто традиционный сюжетный ход, а часть той игры, в которую играет писатель с читателем. Время эпических героев, идеальных личностей, ушло вместе с древними эпосами, и зло переселилось в сами человеческие души. Отсюда следует, что зло победить невозможно теми методами, которые оно использует, и люди конца двадцатого века обречены на бесполезную и бесконечную, по сути, борьбу с наступающей энтропией. Посредством сознательно культивируемой эстетики "страшного" Стивен Кинг обнажает язвы действительности, язвы, которых все больше и больше возникает на теле современной цивилизации. Приемы "психологической" поэтики Кинга покоятся на двух китах, доминантах высшего понятийно-стру-ктурного порядка: внешнее действие и частная внутренняя рефлексия системы персонажей произведения, оформляющая это действие. Отсюда характерная, рано обретенная стилистика и тематический круг, в котором обитает Стивен Кинг-писатель; даже самые реалистичные его произведения несут на себе отпечаток эстетики "стра-шного". Заменим, к примеру, некоторые элементы в повести "Побег из Шоушенка", добавим необыкновенных событий, и получится триллер, не уступающий по напряженности действия "Зеленой миле".
У Стивена Кинга много имен, много лиц, но неизменным остается то отношение к действительности, что ярче всего выразилось в его "психологи-ческой" поэтике как сумме художественно-изобразительных средств, позволяющих добиваться максимального эффекта в решении творческой задачи.
В познании мира.
Артем Северский
Обобщение и экскурс (1 часть)
Афоризм "Талантам надо помогать" известен, пожалуй, всем. Очевидные вещи в доказательствах не нуждаются, и жизнь порой всех нас заставляет думать, что и к осуществлению идеалов стремиться нет необходимости; по-обывательски рассуждая, это глупо, бесцельно, невыгодно. Коммерческая выгода и литература, к сожалению, в нынешнее время соединяются, образуют странный и противоречивый симбиоз.
Подчинить эстетические ценности деньгам полностью невозможно, процесс сращения того и другого порождает уродливые произведения искусства, которые воспринимаются как товар на потребу дня. Это справедливо и по отношению к литературе, всем правит книжный рынок, конъюнктура.
Все пространство заняла фантастика, идущая рука об руку с детективами и легионом "боевиков". Литература элитарная, да и просто та, что рассказывает о жизни обыкновенных людей, отодвинулась в тень и как бы исчезла вовсе. Писатели выбиваются в "чем-пионы" благодаря количеству пролитой на страницах книг крови. Все, что не коммерческое, выбрасывается, замалчивается. Этот гнет еще беспощадней, чем цензура советских времен. Немудрено, что много авторов и их произведений остаются за бортом; для большинства занятие литературой - работа в стол. Те, кто пошустрее, пристраивают свои рассказы или стихи в некоммерческие издания. Удовлетворены ли они этим, трудно сказать.
Нелегко и тем, кто живет вдали от центральных издательств. Уральская "ассоциация", формация "аутсайде-ров", находящаяся на "нелегальном" литературном положении, велика. Творчество многих из них интересно и самобытно, о чем можно судить по нерегулярным публикациям.
"Ассоциация" развертывает широкий спектр направлений и родов литературы; это и твердая реалистическая проза, и фантастика, и поэзия; многие пробуют себя в различных областях литературного творчества, и эти опыты подчас весьма впечатляющи, притом, что большая часть писателей не профессионалы. В Екатеринбурге некоторый процент пишущих "за занавесом" объединен в разные творческие коллективы - клубы, литературные товарищества, семинары, объединения.
Уральская "ассоциация" в самом широком смысле представляет людей разных по возрасту и профессии, разных с точки зрения интересов и стремлений; их можно собрать воедино лишь по признаку противопоставленности коммерческой литературе и "клике признанных". Ошибочно думать, что люди, не пробившиеся наверх, не обладают достаточным талантом. Действительность дает достаточно доказательств обратного. Отсутствие какой-либо информации делает невозможным открытие автора для "мира", и, к сожалению, многие так и не могут заявить о себе в полный голос - бросают творчество. Остаются лишь фанатики лирики и фанатики прозаики. Феномен "ассоциации" состоит в том, что именно в ней заложен мощный положительный заряд, способный в будущем, когда минет коммерческая буря, оздоровить русскую литературу, различные ее области, дать ей новые яркие имена, стили, таланты. Наверное, это справедливо и в отношении всей России, не только Урала. Творческий потенциал "подпольной" литературной прослойки отнюдь немал. Это благодатная почва, серьезная школа для писателей, вступающих в 21 век. Литература - один из показателей состояния любого общества, и будем надеяться, что время все расставит на свои места.
(Печатается в сокращении)
(краткие историко-литературоведческие справки).
Мандельштам Осип Эмильевич (1891-1938). Русский советский поэт. Начинал как представитель акмеизма. Его поэзия насыщена культурно-историческими образами и мотивами, отмечена также конкретно вещественным восприятием мира, трагическим звучанием. Автор сборников "Камень" (1913), "Тристан" (1922), цикла "Воронежские тетради" (опубл. в 1966). Книга "Разговор о Данте" (опубл. в 1967). Писал автобиографическую прозу, статьи о поэзии. Необоснованно репрессирован. Реабилитирован посмертно.
Уэллс Герберт Джордж (1866-1946). Английский писатель, классик научно-фантастической литературы. Создавая романы "Машина времени" (1895), "Человек-невидимка" (1897), "Война миров" (1898), опирался на новейшие естественнонаучные концепции. Проблемы научного и технического прогресса Уэллс связывал с социальными ("Когда спящий проснется", 1899) и нравственными прогнозами ("В дни кометы", 1906). Остросовременное звучание имели бытовые романы "Киппс" (1905), "Тоно-Бенге" (1909). В 1920 и 1934 годах Уэллс посещал СССР (книга "Россия во мгле", 1920).
"Вавилон" продолжает публиковать поэтические произведения и в этом номере представляет нескольких молодых авторов. Стихотворения, собранные в рубрике, различны и по настроению, и по образу миропереживания, и по поэтике, подчас еще несовершенной, но как-то уже проявляющейся в авторском взгляде на окружающую действительность. Лирика открывает нам двери во внутреннюю духовную сферу человека, и потому в поэтических произведениях важнее всего то, насколько искренно чувство сопереживания вселенной. Это - сущность поэзии.
Хотелось бы отметить стихотворения Августы Косаревой. Это отнюдь не первая ее публикация, что заметно уже по первым строкам зрелых и очень эстетичным произведений. Темы ее лирики сопрягаются с архитипическими культурно-историческими образами. Посредством их человек, лирический герой, ощущает свою связь с памятью и опытом жизни всего человечества. Оригинальность метафорического мышления позволяет при этом свободно обращаться с тканью реальности, создавать изящные, эмоционально наполненные картины, близкие к эстетике импрессионизма, сочетающей в пределах одного смыслового поля разнокачественные мазки и стилистические элементы. Общее впечатление от стихотворений Августы Косаревой - вольный полет мысли и души, широко открытые глаза, замечающие самое необыкновенное в обычном. Хочется надеяться, что, дебютировав, молодые поэты не остановятся на достигнутом, а продолжат путь к вершинам искусства слова.
Евгений БРЫЗГАЛОВ
Я ОТКРЫВАЮ СЧЕТ
Я видел, как кровь разливают по банкам
И ставят на полки для будущих дней,
Мне никого уже не жалко,
Мне не жалко ваших детей.Я понимаю, что все бесполезно,
И покидаю теплую свою квартиру,
Я беру в руки железо
И открываю счет этому миру.Я вижу, как дети играют в войну,
А взрослые моют грязные руки.
Этот мир все больше похож на тюрьму,
Но никто не возьмет его на поруки.Я вижу, что все бесполезно.
Хальт! Коммунист? Комиссар? Юде?
Я беру в руки железо
И открываю счет этим людям.Я вижу, как книги гасят сознанье,
А радиоточка гасит наш слух.
Этот мир не стоит моего ожиданья,
Этот мир надолго покинул дух.Я понимаю, что все бесполезно,
И напрасно ждать будущей бури,
Я беру в руки железо
И открываю счет этой культуре.Я понимаю, что все бесполезно,
Отдаю себя злодейке судьбе.
Я беру в руки железо
И открываю счет самому себе.
ВЕСНА
Весна - это грязные лужи,
Что топят в себе тротуары.
Нет времени года хуже,
Весной оживают кошмары.Весна - это голые пятна
На теле у мамы-природы,
И мне это так же приятно,
Как жалкие первые всходы.Весна - это грязный снег,
Он душит собою деревья.
Весной убит человек,
Травою проросшей на теле.Весна - это пни и столбы
Под стаявшим снегом, как язвы.
Последняя пытка зимы -
Борьба с весенней проказой.Весной - все просыпается,
Весной - все оживает,
Весной - все разлагается,
Весной - все умирает.
ТВОЙ ДЕНЬ
Ты боишься улиц, боишься прохожих.
Твой день - бесконечные страхи смерти.
Зачем же ты ждешь и что же ты можешь?
Не знайте, не пойте, не живите, не верьте!
Если в каждом видеть, если в каждом знать,
Если чувствовать силу спиной и затылком,
То что же ты ждешь и что хочешь знать?
Ложись и спи, ложись в могилку.
Тенью по улицам ходят люди,
Их преследуют тени вчерашних страхов.
Какая же жизнь остается на блюде,
Где горькие яблоки, сила, плаха?
Солнце заходит, но это не значит,
Что завтрашний день нам подарит свободу.
Пока человек смеется и плачет,
Он будет бояться своего народа.
Ильяс БУЛГАКОВ
БЕЛЫЙ ПЛАЩ
Все происходит зимой,
Лето и даже весна.
Скрыты под вязкой каймой
Вздохи твои и слова."Все происходит зимой?" -
Спросишь и тут же уснешь.
Снег, белый плащ, над землей
Снова в руках понесешь.Все происходит зимой...
Кладбище, старый забор,
Лес и поля за рекой,
И многоликий укор.
Инга КЛИМОВИЧ
Рука. Ухо. ПластМассовая трубка.
Рассказы об искусстве.
Закрываю глаза. Вмузыкусливаютсязвуки.
И картины - слова.
И кажется так близко его
Губы, Дыхание, Стихи(я).
***
Метафизический сон - Он.
В разговоре двух глаз - фраз.
И в вопросе ответ - свет.
Звездная дорога идет - вверх.Странная иллюзия - я.
Шорох крыльев сквозь - ось.
Синий воздух - дух.
Меняет мир вокруг.Это просто дверь - верь.
Это только сны - мы.
Обо всем за будь,
Кроме пусто ты.
Августа КОСАРЕВА
Индекс счастья. Штамп на конверте.
И в Исландии клеят марку.
И сажают цветы на паркете.
И идут по мертвому парку.Как темно! Только солнце светит,
И красиво танцуют смерчи.
Как безветренно! Только ветер
Дарит нам бессмысленность речи.Там скрипач играет на флейте,
Здесь поют саламандры в море.
Но он снова сидит в мечети.
Она снова читает Тору.Он - алжирец, она - еврейка,
Делят вкус поджаренной пиццы.
Нежно-тихо журчит жалейка,
И цветет аромат корицы.
***
Травы на склонах растут,
Продираясь сквозь камни щербаты.
Камни веками стоят,
Травы с морозом умрут.Чудо! С приходом весны
Расцвели васильки на поляне!
Травы снова растут.
Скалы вечно стоят.Миг за мигом бежит,
Уплывают века за веками.
Море также шумит.
Чайки также летят.Чудо! С приходом весны
Расцвели васильки на поляне!
Травы снова растут.
Скалы вечно стоят.
ЗАКОН ТЯГОТЕНИЯ
Законы Галактик -
и в мире, и в пире.
Стараемся дружно
ужиться в трактире.
Но трудно так думать
под грохот машин.
И песни слагать
под музыку шин.
Однако ученых готовят
в музеях.
Священников - в церквах.
Матросов - на ерях.
И вес на пиру мы
в итоге сойдемся.
И в вопле предсмертном
гласами сольемся.
Закон тяготенья -
над миром, вне мира.
Рождаются звезды -
и мирром над миром
Порхают нюансы -
нот, красок и вкусов,
Витают триоли
форшлагов и муссов...
Законы Галактик -
и в мире, и в пире...***
Разум солнца странным блеском
Осветляет тусклость мысли,
И она в сверканье твиста
Возвращается назад,Словно диски древних майя,
Шум, ириски, одалиски,
Пляски, списки, компакт-диски...
Мысль оборвана, увы...На листе слагаешь строки?
Вздор! Опомнись! Ведь сороки
Все сказали и давно уж
Прокричали свет всех истин,А поэты описали все
Оттенки чувств и смыслов.
Так зачем слова мне портить?
Рвать бумагу от досады,Что глаголы выполняют
Свою функцию - сбегают
От пера в небытие?
Что наречия дубамиВырастают в предложенья,
И я сдвинуть не могу их
Ни туда и ни сюда.
Что союзы, как зайчата,От охотника сбегают,
И охотником тем сдуру
Вдруг оказываюсь я.
Впрочем, все не так уж страшно.Стих окончен. Песня спета.
Жизнь глупа, но и прекрасна.
В этом - парадокс сюжета.
***
Букет имен, тонов, расцветок, лет
Ты не найдешь, листая
старенький буклет.
А нотный лист души
ты приоткрыть не смеешь,
И камеру в незнаньи вечном
меришь.
***
Нерешительность злобной слизью
В кровь вползает, разрушив волю.
Робким шепотом огонь тушится
И уходит вода - и пустыня
Остается в сердцах людей.Нерешительность жидким азотом
Покрывает меня льдом и снегом,
И сбегают последние мысли,
И трясет всю меня - под конвоем
будто я.Робость, трусость меня пленяют,
И рабыней вдруг становлюсь я.
И хотела бы я раствориться,
И не быть, и не есть, и не пить.Но жива - безразмерною мерой,
Но жива - горькой робости пеной
И искусством - не жить и не быть,
Но присутствовать - карты не крыть!Уйди! От себя не уйти.
Не умри - но, сверкнув, растворись
В окружающей тьме.
Осветись изнутри - светом свят!
И найди смелость - Быть.
Виктория НИК
Поют цикады в тишине,
И шум деревьев слышен мне.
И светят ярко фонари,
И музыка слышна вдали.А утром снова яркий пляж,
Песок, и волн морских пейзаж.
И мы резвимся на мели,
Как в дальних водах корабли.
В осенний вечер
мне одиноко.
Снег на лице превращается
в слезы.
Что принесет мне
зима бессердечная?
Холод и боль,
расставания и морозы...
Танец бессмыслицы - ход моих мыслей,
Вихрь надежды живет в моем сердце.
Боль расставания тихо проходит,
И занимает тоска ее место.
Люблю тебя, Лапки,
Но это неважно.
Ведь сердце колотится -
значит живу!
Банальным и глупым
мне кажется
Счастье,
Но им поделиться
с тобой
не могу...
У Лондо Моллари, посла Центавра, умерла жена, молодая и красивая женщина. Посол вел себя на похоронах мужественно, стойко. А бывший любовник, молодой центаврианин, громко рыдал и говорил о своей потере.
Моллари спокойно наблюдал за этим, а потом подошел к юноше и сказал:
- Не расстраивайтесь, друг мой, у меня есть еще жены.
***
Встречаются два писателя-центаврианина.
- Над чем работаешь?
- Над автобиографией.
- Ну и как, дошел до того места, где я одолжил тебе десять кредиток?
***
Сообщение "Звездных Новостей": "Сегодня в районе "Вавилона-5" пропал менбарский военный корабль. Потерь с нашей стороны нет".
***
Отправился Майкл Гарибальди в патруль на истребителе. Вскоре в диспетчерской "Вавилона-5" раздается его голос по радио:
- П-п-пришлите... монтеров... Из м-моего к-к-корабля украли все п-при-б-боры и ш-штурвал!
Через пару минут снова раздается голос Гарибальди:
- Мож-жете не п-присылать никого... Я п-п-просто с-сел н-на з-з-заднее с-сиденье.
***
Ге-Кар неожиданно входит в свой кабинет и видит возле сейфа посла Моллари.
- Что вы тут делаете?
- Жду трамвай.
Ге-Кар вышел. Но потом подумал: "Какой может быть трамвай у меня в кабинете?" Заходит - Моллари нет. "Дождался", - подумал Ге-Кар.
***
- Слыхали? - говорит командор Иванова Гарибальди. - На станции прорезают двери отсеков, чтобы они стали выше!
- Зачем?
- Чтобы послу Моллари не надо было нагибаться.
***
Джон Шеридан входит в бар и видит мертвецки пьяного человека. Указывает на него и говорит бармену:
- Мне то же самое.
***
- Это правда, что посла Моллари отправили в дурдом?
- Да, но не как пациента, а как сыщика. Там оказалось пять Императоров Центавра, и требуется выяснить, кто из них настоящий.
***
Доктор Франклин говорит больному:
- Это очень простая операция. Через полчаса вы сможете уже двигать ногами. Через час будете бегать по отсеку. А вечером пойдете домой пешком.
Больной:
- А можно мне хоть во время операции немножко полежать?
© 1999 Страничку подготовил и поддерживает: Ромыч ВК Еримеенко
© 1997 Основатель раздела: Дмитрий Ватолин