Аркадий СТРУГАЦКИЙ
                              Борис СТРУГАЦКИЙ

                      ЗА МИЛЛИАРД ЛЕТ ДО КОНЦА СВЕТА

           (РУКОПИСЬ, НАЙДЕННАЯ ПРИ СТРАННЫХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ)

                                    11

     21. "...Ты все-таки принес, - сказал Вечеровский.  -  Я  этого  ждал,
правда, не так быстро.
     - Кто у тебя? - спросил я, понизив голос.
     - Никого, - ответил он. - Нас двое. Мы и Вселенная. - Он посмотрел на
свои грязные ладони и поморщился. - Извини, я все-таки умоюсь...
     Он ушел, а я присел на ручку кресла и огляделся. У комнаты был  такой
вид, словно здесь взорвался картуз черного пороха. Пятна черной копоти  на
стенах. Тоненькие ниточки копоти, плавающие в воздухе. И  какой-то  желтый
неприятный налет на потолке.  И  неприятный  химический  запах,  кислый  и
едкий. Паркет изуродован обугленными вдавлинами странной округлой формы. И
огромная обугленная вдавлина  на  подоконнике,  словно  на  нем  разводили
костер. Да, здорово Вечеровскому досталось.
     Я посмотрел на стол. Стол был завален. Посередине была раскрыта  одна
из огромных редакторских  папок  Вайнгартена,  а  другая  лежала  сбоку  с
завязанными тесемками. И еще лежала старомодная, сильно потертая  папка  с
крышкой под мрамор, с ярлыком, на котором было напечатано на машинке: "США
- ЯПОНИЯ. Культурное воздействие. Материалы". И  были  разбросаны  листки,
изрисованные какими-то, как я понял, электронными схемами, и на одном было
написано корявым старушечьим почерком: "Губарь_З._З.", а ниже -  печатными
буквами: "Феддинги". А с краю лежала моя новенькая белая папка. Я взял  ее
и положил себе на колени.
     Вода в ванной перестала шуметь, и немного погодя Вечеровский позвал:
     - Дима, иди сюда. Кофе будем пить.
     Однако, когда я пришел на кухню, никакого кофе там не было, а  стояла
посередине  стола  бутылка  коньяка  и  два   бокала   уникальной   формы.
Вечеровский успел не только умыться, но и переодеться. Изящный пиджак свой
с огромной прожженной дырой  под  нагрудным  карманом  и  кремовые  брюки,
измазанные копотью, он сменил на  мягкий  замшевый  домашний  костюм.  Без
галстука. Отмытое лицо его было необычайно бледным, отчего четче  обычного
проступали многочисленные веснушки, прядь мокрых рыжих  волос  свисала  на
огромный шишковатый лоб. И было в его лице еще что-то  непривычное,  кроме
этой бледности. И только приглядевшись, я понял, что  брови  и  ресницы  у
него сильно опалены. Да, Вечеровскому досталось основательно.
     - Для успокоения нервов, - сказал он, разливая коньяк. - Прозит!
     Это был "Ахтамар", очень редкий в наших широтах  армянский  коньяк  с
легендой. Я отпил глоток и просмаковал. Прекрасный  коньяк.  Я  отпил  еще
глоток.
     - Ты не задаешь вопросов, - сказал Вечеровский, глядя на меня  сквозь
бокал. - Это, наверное, трудно. Или нет?
     - Нет, - сказал я. - У меня нет никаких вопросов.  Ни  к  кому.  -  Я
поставил локоть на свою белую  папку.  -  Ответ  -  есть.  Да  и  то  один
единственный... Слушай, ведь они тебя убьют.
     Привычно задрав опаленные брови, он отпил из бокала.
     - Не думаю. Промахнутся.
     - В конце концов попадут.
     - А ля гер ком а ля гер, - возразил он и поднялся. - Ну вот.  Теперь,
когда нервы успокоены, мы можем выпить кофе и все обсудить.
     Я смотрел ему в  сутулую  спину,  как  он,  шевеля  лопатками,  ловко
орудует своими кофейными причиндалами.
     - Мне нечего обсуждать, - сказал я. - У меня - Бобка.
     И эти мои собственные слова вдруг словно включили во  мне  что-то.  С
того момента, как я прочитал телеграмму, все мысли и чувства были  у  меня
как бы анестезированы, а  сейчас  вдруг  разом  разморозились,  заработали
вовсю  -  вернулся  ужас,  стыд,  отчаяние,  ощущение  бессилия,  и  я   с
невыносимой ясностью осознал, что вот именно с этого мгновения между  мною
и Вечеровским  навсегда  пролегла  дымно-огненная  непроходимая  черта,  у
которой я остановился на всю жизнь, а Вечеровский пошел дальше,  и  теперь
он пройдет сквозь разрывы, пыль и грязь неведомых  мне  боев,  скроется  в
ядовито-алом зареве, и мы  с  ним  будем  едва  здороваться,  встретившись
случайно на лестнице...  А  я  останусь  по  сю  сторону  черты  вместе  с
Вайнгартеном, с Захаром,  с  Глуховым  -  попивать  чаек  или  пивко,  или
водочку, закусывая пивком, толковать об интригах  и  перемещениях,  копить
деньжата на "Запорожец"  и  тоскливо  и  скучно  корпеть  над  чем-то  там
плановым... Да и Вайнгартена с Захаром я  никогда  больше  не  увижу.  Нам
нечего будет сказать друг другу, неловко будет  встречаться,  тошно  будет
глядеть друг на друга и придется покупать водку или портвейн, чтобы скрыть
неловкость, чтобы не так тошнило... Конечно, останется у меня Ирка и Бобка
будет жив-здоров, но он уже никогда не вырастет таким, каким  я  хотел  бы
его вырастить. Потому что теперь у меня не будет права хотеть. Потому  что
он больше никогда не сможет мной гордиться. Потому что я  буду  тем  самым
папой,  который  "тоже тогда-то  мог сделать  большое  открытие,  но  ради
тебя...".  Да будь она проклята,  та минута,  когда всплыли  в моей дурной
башке эти проклятые М-полости!
     Вечеровский поставил  передо  мной  чашечку  с  кофе,  а  сам  уселся
напротив и точным изящным движением опрокинул в свой кофе остаток  коньяка
из бокала.
     - Я собираюсь уехать отсюда, - сказал он. - Из института скорее всего
уйду.  Заберусь  куда-нибудь  подальше,  на  Памир.  Я  знаю,  там   нужны
метеорологи на осенне-зимний период.
     - А что ты понимаешь в метеорологии? - спросил я тупо, а сам подумал:
от ЭТОГО ты ни на каком Памире не укроешься, тебя и на Памире отыщут.
     - Дурацкое дело - не хитрое, - возразил Вечеровский.  -  Там  никакой
особой квалификации не требуется.
     - Ну и глупо, - сказал я.
     - Что именно? - осведомился Вечеровский.
     - Глупая затея, - сказал я. Я не глядел на него. - Кому  какая  будет
польза, если  ты  из  большого  математика  превратишься  в  обыкновенного
дежурного? Думаешь, они тебя там не найдут? Найдут как миленького!
     - А что ты предлагаешь? - спросил Вечеровский.
     - Выброси все это в мусоропровод, - тяжело ворочая языком, сказал  я.
- И Вайнгартеновскую ревертазу, и весь этот "культурный обмен", и это... -
Я толкнул к нему свою папку по гладкой поверхности стола. - Все выброси  и
занимайся своим делом!
     Вечеровский молча смотрел на меня сквозь мощные  окуляры,  помаргивая
опаленными ресницами, затем надвинул на глаза остатки бровей - уставился в
свою чашечку.
     - Ты же уникальный специалист, - сказал я. - Ты же первый в Европе!
     Вечеровский молчал.
     - У тебя есть твоя работа! - заорал я, чувствуя, что  у  меня  что-то
сжимается в горле. -  Работай!  Работай,  черт  тебя  подери!  Зачем  тебе
понадобилось связываться с ними?
     Вечеровский длинно и громко  вздохнул,  повернулся  ко  мне  боком  и
уперся спиной и затылком в стену.
     - Значит, ты так и не понял... - проговорил он медленно  и  в  голосе
его звучало необычайное и  совершенно  неуместное  удовлетворение.  -  Моя
работа... - Он, не поворачивая  головы,  покосился  в  мою  сторону  рыжим
глазом. - За мою работу они меня лупят уже вторую неделю. Вы здесь  совсем
ни при чем, бедные мои братишки, котики-песики. Все-таки  я  умею  владеть
собой, а?
     - Провались ты, - сказал я и поднялся, чтобы уйти.
     - Сядь! - сказал он строго, и я сел.
     - Налей в кофе коньяк, - сказал он, и я налил.
     - Пей, - сказал он, и я осушил чашечку, не чувствуя никакого вкуса.
     - Пижон, - сказал я. - Есть в тебе что-то от Вайнгартена.
     - Есть, - согласился он. - И не только от Вайнгартена.  От  тебя,  от
Захара, от Глухова... Больше всего - от Глухова. - Он осторожно налил себе
еще кофе. - Больше всего - от Глухова, - повторил он.  -  Жажда  спокойной
жизни, жажда безответственности... Станем травой и кустами, станем водой и
цветами... Я тебя, вероятно, раздражаю?
     - Да, - сказал я.
     Он кивнул.
     - Это естественно. Но  тут  ничего  не  поделаешь.  Я  хочу  все-таки
объяснить тебе, что происходит. Ты, кажется, вообразил, что я собираюсь  с
голыми руками идти против танка. Ничего подобного. Мы имеем дело с законом
природы. Воевать против закона природы -  глупо.  А  капитулировать  перед
законом природы - стыдно. В конечном счете - тоже  глупо.  Законы  природы
надо изучать, а изучив, использовать. Этим я и собираюсь заняться.
     - Не понимаю, - сказал я.
     - Мы привыкли, что  мироздание  предельно  неантропоморфно.  Что  нет
ничего менее похожего на человека, чем мироздание. И мы не привыкли, чтобы
законы природы проявлялись таким  странным  образом.  Природа  умеет  бить
током,  сжигать  огнем,  заваливать  камнями,  морить  чумой.   Мироздание
проявляет себя полями и силами, полями сил. Мы не  привыкли  видеть  среди
орудий природы рыжих карликов и одурманенных  красавиц.  Когда  появляются
рыжие карлики, нам сразу начинает казаться,  что  действуют  уже  не  силы
природы, а некий разум, социум, цивилизация. И мы уже готовы усомниться  в
том, что бог природы коварен, но не злонамерен. И  нам  уже  кажется,  что
скрытые тайны природы - это сокровища в сейфах  банка,  оборудованного  по
последнему слову ворозащитной техники, а не глубоко зарытые  тихие  клады,
как мы думали всегда. И все это только потому, что мы  никогда  прежде  не
слыхивали о полях, имеющих  своим  квантом  рыжего  карлика  в  похоронном
костюме. А такие поля, оказывается, существуют.  Это  придется  принять  и
понять. Может быть, в том и причина, что  мы,  какие  мы  есть...  Мы  все
искали "достаточно безумную теорию". Мы ее получили...  -  Он  вздохнул  и
посмотрел на меня. - То, что происходит с нами, похоже на трагедию. Но это
ведь не только трагедия, это -  открытие.  Это  возможность  взглянуть  на
мироздание с совершенно новой точки зрения. Постарайся, пожалуйста, понять
это.
     До нас этот закон не проявлялся никак. Точнее, мы ничего об  этом  не
слыхали.  Хотя,  может  быть,  не  случайно  Ньютон  впал   в   толкование
апокалипсиса, а Архимеда зарубил  пьяный  солдат...  Но  это,  разумеется,
домыслы... Беда в том, что этот закон проявляется единственным  образом  -
через невыносимое давление. Через давление, опасное для психики и даже для
самой жизни. Но тут уж, к сожалению, ничего не поделаешь. В конце  концов,
это не так уж уникально в истории науки.  Примерно  то  же  самое  было  с
изучением радиоактивности, грозовых разрядов, с учением о  множественности
обитаемых миров... Может быть,  со  временем,  мы  научимся  отводить  это
давление в безопасные области, а может быть,  даже  использовать  в  своих
целях... Но сейчас ничего не поделаешь, приходится рисковать -  опять  же,
не в первый и не в последний раз в истории науки. Я хотел бы, чтобы ты это
понял: по сути ничего принципиально нового и необычайного в этой  ситуации
нет.
     - Зачем мне это понимать? - спросил я угрюмо.
     - Не знаю. Может быть, тебе станет легче. И потом, я  еще  хотел  бы,
чтобы ты понял: это не на один день и даже не на один год. Я  думаю,  даже
не на одно столетие. Торопиться некуда. - Он  усмехнулся.  -  Впереди  еще
миллиард лет. Но начинать можно и нужно уже сейчас. А тебе...  ну  что  ж,
тебе придется только подождать. Пока Бобка перестанет быть ребенком.  Пока
ты привыкнешь к этой идее. Десять лет, двадцать лет - роли не играет.
     - Еще как играет, - сказал я, чувствуя на лице  своем  отвратительную
кривую усмешку. - Через десять лет я стану ни на что  не  годен.  А  через
двадцать лет мне будет на все наплевать.
     Он ничего не сказал, пожал плечами и  принялся  набивать  трубку.  Мы
молчали.  Да,  конечно,  он  хотел   мне   помочь.   Нарисовать   какую-то
перспективу, доказать, что я не такой уж трус, а он -  никакой  не  герой.
Что мы просто два ученых и нам  предложена  тема,  только  по  объективным
обстоятельствам он может сейчас заняться этой темой, а я - нет.  Но  легче
мне не стало. Потому что  он  уедет  на  Памир  и  будет  там  возиться  с
вайнгартеновской ревертазой, с Захаровыми  феддингами,  со  своей  заумной
математикой и со всем прочим, а в него  будут  лупить  шаровыми  молниями,
насылать на него привидения, приводить к нему обмороженных альпинистов и в
особенности альпинисток, обрушивать на него лавины, коверкать вокруг  него
пространство и время, и в конце концов они-таки ухайдакают его там. Или не
ухайдакают. И может быть, он установит  закономерности  появления  шаровых
молний и нашествий обмороженных альпинисток... А может быть, вообще ничего
этого не будет, а будет он тихо корпеть над нашими  каракулями  и  искать,
где, в какой точке пересекаются выводы из теории М-полостей  и  выводы  из
количественного  анализа  культурного  влияния  США  на  Японию,  и   это,
наверное, будет очень странная точка пересечения, и вполне возможно, что в
этой точке он обнаружит ключик к пониманию всей этой зловещей механики,  а
может быть, и ключик к управлению ею... А я останусь дома, встречу  завтра
Бобку с тещей, и мы все вместе пойдем покупать книжные полки.
     - Угробят они тебя там, - сказал я безнадежно.
     - Не обязательно, - сказал он. - И потом, ведь я там буду не  один...
и не только там... и не только я...
     Мы смотрели друг другу в глаза, и за толстыми стеклами очков  его  не
было ни напряжения, ни натужного бесстрашия, ни пылающего самоотречения  -
одно только рыжее спокойствие и рыжая уверенность в том,  что  все  должно
быть именно так и только так.
     И он ничего не говорил больше,  но  мне  казалось,  что  он  говорит.
Торопиться некуда, говорит он. До конца света еще  миллиард  лет,  говорит
он. Можно много, очень много успеть за миллиард лет, если не  сдаваться  и
понимать, понимать и не сдаваться. И еще мне казалось, что он говорит: "Он
умел бумагу марать под треск свечки! Ему было  за  что  умирать  у  Черной
речки..." И раздавалось у меня в мозгу его удовлетворенное уханье,  словно
уханье уэллсовского марсианина.
     И я опустил глаза. Я сидел  скорчившись,  прижимая  к  животу  обеими
руками свою белую папку, повторял про себя - в десятый  раз,  в  двадцатый
раз повторял про себя: "...с тех пор все тянутся передо мной глухие кривые
окольные тропы..."